* * *

– Ну-ка, Кочрен, какой город послал за ним?

– Тарентум, сэр.

– Очень хорошо. И что?

– Была битва, сэр.

– Очень хорошо. Где?

Пустое лицо мальчика вопрошает пустое окно.

Cплетено дочерьми памяти. Но как-то же оно было, пусть даже иначе, чем сплетено. Фраза и, в нетерпеньи, всплеск неистовых крыльев Блейка. Слышу крушенье всех пространств, брязг стёкол, обвал стен и времени объятых гулким пламенем конца. Что с нами будет?

– Я забыл место, сэр. В 279-м году до нашей эры.

– Аскулум,– сказал Стефен, взглядывая на название и дату в книге с кровавыми рубцами.

– Да, сэр. И он сказал: Ещё одна такая победа и нам конец.

Фраза запомнилась миру. Сознание в сумеречной расслабленности. Холм над усеянным трупами полем, генерал изрекает перед своими офицерам, опираясь на своё копье. Любой генерал любым офицерам. Уж эти-то выслушают.

– Теперь ты, Армстронг,– сказал Стефен.– Каким был конец Пирра?

– Конец Пирра, сэр?

– Я знаю, сэр. спросите меня, сэр,– вызвался Комин.

– Погоди. Ну, Армстронг. Что-нибудь знаешь о Пирре?

В сумке Армстронга уютно уложен пакетик с крендельками. Время от времени он сплющивал их меж ладоней и тихонько проглатывал. Крошки прилипли к тонкой коже губ. Подслащенное дыхание мальчика. Богатая семья; гордятся, что их старший сын служит во флоте. Далкей, улица Вико-Роуд.

– Пирр, сэр? Пирр – пирc.

Все хохочут. Безрадостный звонко злорадный смех.

Армстронг оборачивается на однокласников; глуповато-озорной профиль. Сейчас засмеются ещё громче, зная мой либерализм и какую плату вносят их папаши.

– Тогда скажи мне,– говорит Стефен, толкая книгой в плечо мальчика,– что такое пирc?

– Пирc, сэр,–поясняет Армстронг,– это такая штука в море. Вроде моста. Кингстон-пирc, сэр.

Кто-то засмеялся снова: безрадостно, но со значением. Двое на задней парте зашептались. Да. Уже знают: так и не научились и не были никогда девственны. Все. Он с завистью смотрел на их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Такие же как и они: и в их дыхании та же сладость от чая с вареньем, браслеты их позвякивают в единоборстве.

– Кингстон-пирc,– говорит Стефен.– Всё верно, неоконченный мост.

Его слова встевожили их взор.

– Как это, сэр?– спросил Комин.– Ведь мосты это через реку.

Прямо-таки Хейнсу в сборник. И некому послушать. Вечером искусно, в разгар пьянки и развязной болтовни, проткнуть наполированную броню его сознания. И что с того? Шут при дворе своего господина, которому дозволено, как презренному, заслуживать милостивой похвалы хозяина. Зачем они шли на всё это? Ведь не только же, чтоб гладили по шёрстке. И для них история была одной из прочих надокучливых баек, а их страна ломбардом.

Cкажем не грохнули бы Пирра при свалке в Аргосе, или Юлий Цезарь остался б недобитым. О них не помыслить иначе. Отмечены клеймом времени и выставлены, в колодках, в зале неисчислимых возможностей, что сами же и отвергли. Но разве им давалась возможность увидать кем они так и не стали? Или возможно только то, что происходит? Тки, ветра ткач.

– Раcскажите нам какую-нибудь историю, сэр.

– О, да, сэр. С привидениями.

– Здесь вам откуда?– спросил Стефен, открывая другую книгу.

– Довольно слёз,– сказал Комин.

– Ну, и как там дальше, Тэлбот?

– А история, сэр?

– Потом,– сказал Стефен.– Продолжай, Тэлбот.

Смуглый мальчик раскрыл книгу и ловко примостил её за бруствером своей сумки. Он декламировал стихи отрывками, поглядывая на текст:

 
Довольно слёз, пастух, не трать их –
Ликид, о ком печалишься, не мёртв.
Хоть скрылся он под гладью вод…
 

Значит всё сводится к движению, осуществлению возможного как возможного. Аристотелева фраза оформилась сквозь спотыкливую декламацию и выплыла в учёную тишь библиотеки св. Женевьевы, где, укрывшись от греховности Парижа, читал, вечер за вечером. По соседству хрупкий азиат конспектировал учебник стратегии. Вокруг меня наполненные и насыщающиеся мозги: под светлячками ламп, наколоты, чуть вздрагивают осязательные усики: а во мгле моего сознания жижа глубинного мира, дичится, сторонится ясности, отдёргивает складки своей драконовой чешуи. Мысль есть мысль мысли. Ровное сияние. Душа, по своему, и есть всё сущее: душа есть форма форм. Прихлынувшая упокоенность, необозримая, лучезарная: форма форм.

Тэлбот начал повторяться:

 
Святою силою Его, ступавшего по водам,
Святою силою…
 

– Переверни,–спокойно произнёс Стефен.– Отсюда я не увижу.

– Что, сэр?– простовато переспросил Тэлбот, наклоняясь вперёд.

Его рука перевернула страницу. Он выпрямился и продолжил, только что вспомнив. Про того, кто ходил по водам. И здесь, на их робких сердцах лежит его тень, на сердце и губах того обжоры, да и на моих тоже. Тень на разгорячённых лицах желавших подловить его с монеткой воздаянья. Кесарю – кесарево, Богу – Богово. Протяжный взляд тёмных глаз, слова-загадки, что будут ткаться и ткаться ткачами церкви.

 
А ну-ка, отгадай, да порезвее:
Отец мне дал семян – раcсеять…
 

Тэлбот впихнул захлопнутую книгу в свою сумку.

– Так скоро?– спросил Стефен.

– Да, сэр. В десять хокей, сэр.

– Короткий день, сэр. Четверг.

– Кто разгадает загадку?– спросил Стефен.

В спешке постукивая карандашами и шелестя страницами, они укладывали книги. Сгрудившись, завязывали, застёгивали сумки, тараторя весело и разом:

– Загадка, сэр? Спросите меня, сэр.

– О, меня спросите, сэр.

– Потруднее, сэр.

– Итак, загадка,– сказал Стефен.

 
Пропел петух
И в небе глухо
Ударил колокол
Одиннадцать раз.
Душа скорёхонько
В рай понеслась.
 

– Что это?

– Что, сэр?

– Ещё раз, сэр, мы не разобрали.

При повторе строк глаза их округлились. После короткого молчания Кочрен сказал:

– Что это, сэр? Мы сдаёмся.

У Стефена запершило в горле, при ответе:

– Лис хоронит бабушку под кустом.

Он встал и нервно хохотнул под эхо их обескураженных криков.

Клюшка трахнула по двери и голос в коридоре прокричал:

– Хоккей!

Они рванулись враcсыпную, выскальзывая из-за парт, скача поверх них. Умчались вмиг и вот уже из кладовой донёсся перестук клюшек, тарахтенье бутсов и языков.

Саржент, один на весь опустелый класс, медленно приблизился, держа раскрытую тетрадь. Тощая шея и торчащие вихры свидетельствовали о полной неготовности, о том же говорил и умоляющий взор слабых глаз сквозь запотевшие стёкла очков. На серой и бескровной щеке, бледное пятно кляксы свеже-влажной, как след слизняка.

Он протянул свою тетрадь. Слово "Примеры" выведено вверху. Затем шли строки кособоких цифр, а внизу корявая подпись с завитками и чернильная лужица. Сирил Саржент: его имя и печать.

– М-р Дизи велел мне переписать,– сказал он,– и показать вам, сэр.

Стефен коснулся краешка тетради. Никчемность.

– Так ты разобрался как их решать?– спросил он.

– Номер одиннадцатый и пятнадцатый,– ответил Саржент.– М-р Дизи велел мне переписать их с доски, сэр.

– Можешь их сам решить?

– Нет, сэр.

Нескладный хлюпик: худая шея, спутанные волосы и клякса на лице – ложе улитки. Но и таких любят, хотя бы та, что носила его под сердцем и на руках. Без неё мир растоптал бы его, расплющив как бескостного слизня. Она любила его жиденькую немочную кровь, нацеженную из её жил. Может в этом суть? Единственная правда жизни? Неистовый Коламбанус переступает распростёртое тело матери нести Европе свет святой веры. Её уж нет: трепещет объятый пламенем скелетик веточки, запах красного дерева и влажного пепла. Она уберегла его, чтоб не растоптали и ушла, едва побыв. Душа унеслась в рай: а на пустоши, при свете подмигивающих звезд, лис в рыжей, пропахшей грабежами шкуре, с безжалостно блестящим взором скрёб землю, прислушивался, отгребал, прислушивался, скрёб и отгребал.

Сев рядом с ним, Стефен решил пример. Доказывает посредством алгебры, что дух Шекспира – дедушка Гамлета. Скосив очки, Саржент заглядывал сбоку. Перестук хоккейных клюшек в кладовке: глухой удар по мячу и вопли на поле. По странице в церемонном танце выступали символы в карнавальной оболочке своих цифр, в странных шляпах-степенях из квадратов и кубов. Взяться за руки, переход, поклон партнеру: так: бесы фантазии мавров. Тоже ушли из мира, Авиценна и Муса Маймонид, тёмные люди лицом и движеньями, отражавшие в своих кривых зеркалах тёмную душу мира, тьму отражающую свет, непоститжимую для света.

– Теперь понятно? Сможешь другой сам решить?

– Да, сэр.

Размашистыми тёмными черточками Саржент переписал задание. В постоянном ожидании подсказки, рука его послушливо двигала переменчивые символы, лёгкая краска пристыженности мерцала под серой кожей. Amor matris: в именительном и родительном падежах. Своей немочной кровью и сывороточным молоком вскормила она его, скрывая в пелёнках от чужих взглядов.

Был таким же, и плечи покатые, и та же нескладность. Это моё детство сутулится рядом со мной. Слишком далеко от меня, чтоб положить руку хоть раз, хоть легонько. Моя и его тайны разобщены, как взгляды наших глаз. Тайны безмолвно, окаменело сидят в тёмных дворцах наших двух сердец: тайны уставшие от своей тирании: тираны жаждущие, чтоб их свергли.

Пример решён.

– Видишь как просто,– сказал Стефен, вставая.

– Да, сэр. Спасибо,– ответил Саржент.

Он просушил страницу тонким листком промокашки и понёс тетрадь обратно к своей парте.

– Хватай-ка, лучше, клюшку да бегом к ним,– сказал Стефен, идя к двери вслед за неказистой фигуркой мальчика.

– Да, сэр.

В коридоре послышалось его имя, выкрикнутое на игровом поле.

– Саржент!

– Беги,– повторил Стефен.– М-р Дизи зовёт.

Он стоял на крыльце и смотрел как нескладёха торопится к полю забияк, что пререкались пронзительными голосами. Но вот, разобравшись кто из какой команды, м-р Дизи отошёл, переступая клочковатый дёрн ногами в тугих гетрах. Он уже подошёл к школе, когда вновь заспорившие голоса позвали его обратно. Он обернул к ним свои раcсерженные белые усы.

– Что ещё не так?– протяжно закричал он, не слушая в чём дело.

– Кочрен и Холидей в одной команде, сэррикнул Стефен.

– Подождите минуту в моём кабинете,– сказал м-р Дизи,– пока наведу тут порядок.

Шагая торопливо вспять, он прокричал со старческим упрямством через поле:

– Ну, в чём дело? Что опять не так?

Пронзительные голоса вопили сразу со всех сторон: множество их форм теснились вкруг него, сверкающий свет солнца бесцветил мёд его плохо покрашенных волос.

В кабинете висел застоялый продымленый воздух, мешаясь с запахом тусклой потёртой кожи кресел. Совсем как в первый день, когда он тут уславливался со мной. Что было, то и будет. На полке подноc с монетами Стюартов, краеугольное сокровище болота: и будет всегда. А в уютненьком футляре для столового серебра, на поблекшем лиловом плюше, двенадцать ложек-апостолов взывают ко всем язычникам о мире во веки веков.

Торопливая поступь шагов через каменное крыльцо и коридор. Отдуваясь в свои редкие усы, м-р Дизи остановился у стола.

– Прежде уладим наше финансовое дельце,– сказал он.

Из внутреннего кармана пиджака он вынул блокнот обвязанный полоской кожи, распахнул, достал две банкноты, одна склеена из половинок, и аккуратно положил их на стол.

– Два,– произнес он, обвязывая и пряча блокнот.

А теперь в хранилище его золотого запаса.

Смущённая рука Стефена трогала навал ракушек в прохладной каменной ступе: рапан, морское ушко, чёртов коготь: и эта, закрученая словно тюрбан эмира, а вон епископова шапка св. Джеймса. Клад старого пилигрима, мёртвое сокровище, порожние ракушки.

Соверен упал, блестящий, новый, на мягкий ворc скатерти.

– Три,– сказал м-р Дизи, вертя в руках свою копилку-ящичек.– Удобнейшая штука. Взгляните. Тут вот для соверенов, это для шилингов, сюда шестипенсовики, полукроны. А здесь для крон. Полюбуйтесь.

Он выщелкнул из ящичка две кроны и два шилинга.

– Три двенадцать,– сказал он.– Всё верно, не так ли?

– Благодарю, сэр,– ответил Стефен, с застенчивой поспешностью собирая деньги и впихивая в карман брюк.

– Вот уж не за что,– сказал м-р Дизи.– Вы заработали их.

Рука Стефена, опять не занятая, вернулась к пустым раковинам. Тоже символы красоты и власти. Комок в моем кармане. Символы загаженные алчностью и нищетой.

– Не носите их так,– сказал м-р Дизи.– Где-то станете доставать и посеете. Купите такую вот машинку. Увидите до чего удобно.

Ответь что-нибудь.

– Моя бы часто пустовала,– произнёс Стефен.