Мертон был монахом, живущим в уединении, и не смотрел телевизор и лишь изредка читал газеты. Тем не менее у него был широкий круг корреспондентов и сверхъестественное чутье, на которое он всегда опирался. Именно поэтому в письме Клэр Бут Люс он не мог не упомянуть стратегическую ядерную проблему, которая подведет человечество к краю пропасти в октябре 1962 г.: «И сейчас [наше оружие] четко дало нам понять, что оно и “упреждающий удар” находятся, по сути, в одной упряжке. Оно дает преимущество тем, кто первый им воспользуется. Следовательно, никто не хочет быть вторым, а значит, опоздать. Таким образом, оружие удерживает нас в состоянии ярости и отчаяния, когда приходится держать палец на кнопке и не отрывать глаз от экрана радара. Знаете, что происходит, когда вы очень долго на что-то смотрите? Вы начинаете видеть то, чего там нет. Вполне возможно, что в 1962 г. наше оружие “скажет” кому-нибудь из наблюдающих, что ожидание было слишком долгим, и он послушает его, и тогда мы все погибнем»^{80}.

«Мы должны четко выражать свои мысли и быть разумны в своих суждениях, – заключил Мертон, – и мудрыми в выражении наших мыслей и идей, где, когда и кому бы мы их не высказывали». «Вот почему я говорю именно с тобой, – с надеждой сказал он Люс. – Мы должны всеми силами пытаться сохранить здравомыслие у этой нации и удержать ее от безумства, которое приведет к нашей и ее гибели, а может быть, и к уничтожению всего христианского мира»^{81}.

В то время, когда Мертон бросил вызов догмам холодной войны Клэр Бут Люс, он обратился с подобными вопросы морали к другой влиятельной женщине, Этель Кеннеди^[9]. Это был период, когда Мертон все еще мало доверял Джону Кеннеди. Тем не менее он все же приглядывался к человеку, который, как и он сам, был глубоко обеспокоен сложившейся атмосферой холодной войны. Свое письмо к Этель Кеннеди, написанное в декабре 1961 г., он начал с того, что провел параллель между взглядами Джона Кеннеди и своими собственными: «Мне очень понравилась речь президента в Сиэтле. Она меня просто воодушевила, поскольку я как раз закончил писать работу на эту же тему»^{82}. Мертон имел в виду речь, которую президент произнес в Вашингтонском университете в ноябре 1961 г., когда он обозначил свой отказ, который перекликался с его собственным, от ложной альтернативы «лучше быть мертвым, чем красным». Кеннеди выразил свое отношение к этой ложной дилемме и к тем, кто выбрал любую из этих сторон: «Любопытно, но каждая из этих крайностей напоминает другую. Каждый считает, что у нас есть только два варианта: умиротворение или война; самоубийство или капитуляция; унижение или холокост; умереть или остаться красным»^{83}.

Мертон провел расширенный анализ того же клише холодной войны «лучше быть мертвым, чем красным» в книге «Мир в постхристианскую эру» (Peace in the Post-Christian Era), которую его монастырское руководство запретило публиковать. В ней он отмечал: «Мы стремимся успокоить наше безумие путем использования все более и более бессодержательных клише. И в такие небезобидные в своей абсурдности времена пустые лозунги приобретают страшную силу»^{84}.

Лозунг, который он и Кеннеди привели в пример как иллюстрацию бессодержательности, зародился в Германии и звучал как «Лучше оставаться красным, чем быть мертвым». «Американцы ловко применили это выражение, – отмечает Мертон, – но использовали его в другом порядке, демонстрируя вызов и непокорность. Лозунг “Лучше быть мертвым, чем красным” был ответом на неспособный к действию и декадентский цинизм. Это было осуждение “политики умиротворения”. (Все, что рассматривалось как ядерное ненападение на СССР, приравнивалось к политике “умиротворения”)».

Что игнорировала героическая бессодержательность выражения «лучше быть мертвым, чем красным» – это «настоящее мужество терпеливого, смиренного, упорного труда, шаг за шагом, через честные переговоры, растущее взаимопонимание, в конечном итоге снимающее напряжение и приводящее к определенному соглашению, результатом которого может стать принятие серьезных мер по разоружению»^{85} – именно то, чем, как он надеялся, будет заниматься деверь Этель Кеннеди в Белом доме. В своем письме к ней Мертон продолжал хвалить Джона Кеннеди, но делая это, он одновременно призывал его прорваться сквозь пропаганду «холодной войны» и говорить правду: «Я думаю, то обстоятельство, что президент работает с утра до ночи, заставляет людей обратить внимание на сложившуюся ситуацию, и, возможно, это будет его самым важным делом. Безусловно, наша основная потребность в истине, а не в “образах” и лозунгах, которые “получают техническое одобрение”. Мы живем в мире иллюзий. Мы ничего не знаем ни о себе, ни о наших противниках. Мы сами мифы, а они – мифы для нас. И нам по секрету говорят, что мы можем справиться с ними, как шерифы по телевизору. Это нельзя назвать реальностью. Президент, как никто другой, может заставить людей посмотреть фактам в лицо»^{86}.

Стараясь не обидеть президента, поэтому не обращаясь конкретно к Джону Кеннеди, но тем не менее подчеркивая значимость сказанного для него, Мертон продолжил: «Мы не можем бесконечно полагаться на временное равновесие сил устрашения. Как христиане мы должны помнить о своем долге, возможно, мы окажемся в очень непростом положении с точки зрения политики, но мы можем также заслужить Божью милость, что для нас очень важно»^{87}.

Мертон молился, чтобы именно христиане – и еще больше конкретный христианин, Джон Кеннеди – уверились в своем долге выступить против ядерного террора, что поставило бы президента в «очень непростое положение как политика». Помимо молитвы Мертон делал больше, чем писал слова протеста на оборотной стороне конвертов. Он обращался к президенту через Этель Кеннеди с призывом мужественно следовать зову совести. Независимо от того, читал ли Джон Кеннеди любезные послания Мертона к его невестке, вскоре, а именно в октябре 1962 г., ему пришлось благодарить Бога за то, что человечеству удалось выжить.

С точки зрения его собственных размышлений о военном перевороте у Джона Кеннеди случился второй «залив Свиней». Президент испортил отношения с ЦРУ и военными своими решениями во второй раз во время Карибского кризиса.

Возможно, Карибский кризис был одним из наиболее опасных моментов в истории человечества. В течение 13 дней с 16 по 28 октября 1962 г., когда Советский Союз установил ядерные ракеты на Кубе, президент Кеннеди открыто требовал, чтобы Никита Хрущев немедленно демонтировал и вывел их с Кубы. Кеннеди также установил морскую блокаду, преградив тем самым путь советским кораблям, следовавшим к острову. Игнорируя тот факт, что ракеты США уже были размещены в Турции на границе с Советским Союзом, Кеннеди назвал развертывание советских ракет на Кубе «преднамеренно провокационным и необоснованным изменением статус-кво, что неприемлемо для данной страны»^{88}. Несмотря на воинственную позицию Кеннеди, возможное разрешение кризиса путем взаимных уступок с его стороны и со стороны Хрущева не было положительно оценено поборниками жесткого курса в холодной войне.

Ракетный кризис возник, потому что, как писал в своих мемуарах Никита Хрущев: «Мы были совершенно уверены, что вторжение [в залив Свиней] было только началом, и что американцы не оставят Кубу в покое»^{89}. Чтобы защитить Кубу от угрозы повторного вторжения со стороны США, Хрущев сказал, что «он решил установить ракеты с ядерными боеголовками на Кубе, не ставя в известность об этом Соединенные Штаты до тех пор, пока не будет слишком поздно что-либо предпринимать»^{90}. Его стратегия преследовала две цели: «Главное, как я считаю, размещение наших ракет на Кубе будет сдерживать Соединенные Штаты от опрометчивых военных действий против правительства Кастро. Кроме того, что наши ракеты будут защищать Кубу, они также смогут выровнять то, что Запад любит называть “балансом сил”. Американцы окружили нашу страну военными базами и угрожали нам ядерным оружием, а теперь они на себе испытают, каково это знать, что вражеские ракеты направлены на них»^{91}.

Хрущев упустил из виду ожесточение, царившее в Америке во время холодной войны. Как выразился Мертон в письме, датированном мартом 1962 г., «первая и самая значимая из всех заповедей гласит, что Америка не будет и не должна быть побеждена в холодной войне, а вторая выглядит так, что если для предотвращения поражения необходима кровопролитная война, то нужно вести кровопролитную войну, даже если это приведет к гибели цивилизации»^{92}. И в этой ситуации на Кубе вдруг обнаруживаются советские ракеты, что ставит президента Кеннеди в такое положение, которое, как сказал Мертон, «невозможно до абсурда». В борьбе между добром и злом с применением оружия, способного уничтожить весь мир, размещение советских ракет в 150 км от Флориды сразу же вызвало в Вашингтоне соблазн нанести упреждающий удар. Предупреждение Мертона в письме Клэр Бут Люс о нанесении упреждающего удара в том году начинало сбываться. По мере оборудования стартовых позиций для советских ракет на Кубе росло давление на президента Кеннеди в необходимости превентивных действий со стороны США. Однако Кеннеди сопротивлялся стремлению его советников к развязыванию ядерной войны, которая, как сказал он им, очевидно, станет «окончательным провалом»^{93}.

Во время кризиса он тайно записывал на магнитофон встречи в Белом доме. Записи были рассекречены, расшифрованы и опубликованы в конце 1990-х гг.^{94} Они показывают, насколько одинок был президент в своем решении блокировать дальнейшую поставку советских ракет, а не применять ядерное оружие и нападать на Кубу. Никогда больше он не находился в такой изоляции и не испытывал такого давления по поводу нанесения массированного авиаудара, как во время встречи с Объединенным комитетом начальников штабов 19 октября 1962 г. В этом столкновении презрение военных к их молодому главнокомандующему отразилось в речи начальника штаба ВВС, генерала Кертиса Лемея^[10], бросившего вызов президенту:

Лемей: Подобная идея [блокада и политические выступления] почти настолько же плоха, как попытки умиротворения [Гитлера] в Мюнхене [конференция 1938 г. в Мюнхене, где Великобритания, пытаясь избежать войны с нацистской Германией, вынудила Чехословакию уступить свои территории Гитлеру] …Я просто не вижу другого решения, кроме незамедлительного прямого военного вмешательства.

Историк, изучавший магнитофонные записи по ракетному кризису более 20 лет, Шелдон Стерн, отметил на этом месте паузу в разговоре, во время которой члены Объединенного комитета начальников штабов «должны были затаить дыхание, ожидая реакции президента. Генерал зашел слишком далеко, и это уже не было похоже на совет, не говоря уже о прозвучавшем в его словах несогласии с решением главнокомандующего. Он использовал сильную метафору того поколения, сравнивая текущую ситуацию с близорукостью и трусостью решения, принятого в 1938 г. в Мюнхене для примирения с Гитлером, и бросил ее в лицо президенту».

«Джон Кеннеди, – говорит Стерн, – продемонстрировал удивительную выдержку и не поддался на провокацию. Он просто промолчал»^{95}.

Неловкую тишину нарушил спор начальников штабов ВМС, сухопутных войск и морской пехоты по поводу незамедлительных военных действий по бомбардировке и вторжению на Кубу. Генерал Лемей вмешался в спор, напомнив Кеннеди о своих резких заявлениях по поводу реагирования на установку наступательного оружия на Кубе. Он почти насмехался над президентом:

Лемей: Я думаю, что блокада и политические разговоры будут восприняты многими нашими союзниками и нейтральными государствами, как довольно слабый ответ на сложившуюся ситуацию. И я уверен, что многие граждане нашей страны будут такого же мнения.

Другими словами, в настоящий момент вы находитесь в довольно незавидном положении.

Кеннеди: Что вы сказали?

Лемей: Я говорю, что вы сейчас находитесь в довольно незавидном положении.

Кеннеди: [смеется] Вы лично со мной в одной лодке^{96}.

Дискуссия продолжалась еще какое-то время; пока Кеннеди пытался получить от военных дополнительную информацию, Лемей старался подтолкнуть президента к санкционированию массированной атаки на советские ракеты, кубинскую ПВО и все системы связи. Ближе к концу встречи Кеннеди отклонил все аргументы в пользу немедленного массированного удара и поблагодарил собравшихся.

Кеннеди: Я ценю ваши взгляды. Как я уже сказал, я уверен, что мы все понимаем, что у нас нет иного выбора^{97}.

Через несколько минут президент вышел из комнаты, но запись продолжается. Остались генерал Лемей, начальник штаба армии генерал Эрл Уилер и начальник корпуса морской пехоты генерал Дэвид Шуп. Из всех представителей Объединенного штаба Шуп обычно был наиболее лояльным по отношению Кеннеди, но в этот раз он хвалил Лемея за его нападение на президента:

Шуп: Ты… выдернул ковер прямо из-под его ног.

Лемей: Черт возьми! Что, черт возьми, ты имеешь в виду?

Шуп: …Он наконец удосужился произнести слово «эскалация»… Когда он говорит «эскалация», он имеет в виду именно ее. Если бы кто-то заставил его отказаться от этой чертовой поэтапности… В этом и есть наша проблема.

Лемей: Именно так.

Шуп: Тебя давят, давят, давят… А могли бы сказать, – сделай это, сукин сын, и сделай все как надо или проваливай.

Лемей: И я о том же^{98}.

Записи из Белого дома показывают, что Кеннеди противостоит натиску как Объединенного комитета начальников штабов, так и Исполнительного комитета Совета национальной безопасности^[11]. Единственное заявление Роберта Кеннеди в поддержку решения президента против упреждающего удара не слышно в записи. В своих мемуарах о ракетном кризисе «Тринадцать дней» (Thirteen Days), Роберт писал, что во время разговора он передал записку президенту: «Теперь я знаю, что чувствовал Тодзио, когда планировал атаку на Перл-Харбор»^{99}.

О том, какие были отношения между Джоном и Робертом Кеннеди, можно понять из рассказа Роберта о своем брате в один из самых страшных моментов кризиса. В среду, 24 октября, поступило сообщение о том, что советскую подводную лодку чуть было не атаковали американские вертолеты, оснащенные глубинными бомбами. Чудо, что два советских корабля, которые она сопровождала, повернули обратно от границы блокируемой территории. Президент опасался, что он полностью потерял контроль над ситуацией и что ядерная война была неизбежна. Роберт посмотрел на брата:

«Он поднял руку к лицу и прикрыл рот. Он сжимал и разжимал кулак. Казалось, его лицо вытянулось, глаза стали почти серыми и в них читались боль и страдания. Мы неотрывно смотрели друг на друга, находясь по разные стороны стола. В течение нескольких секунд казалось, что там никого не было и он больше уже не был президентом.

Не знаю почему, но в этот момент я подумал, что он выглядел именно так, как когда он болел и чуть не умер; когда он потерял ребенка; когда мы узнали, что наш старший брат погиб; когда у него были личные проблемы и тяжелые ситуации. Голоса продолжали звучать…»^{100}

Чудо произошло благодаря врагу – Никите Хрущеву. Он отдал приказ советским кораблям остановиться и не пытаться прорвать блокаду, установленную США. В этот момент он спас Джона Кеннеди и всех остальных.

Что подтолкнуло Хрущева к такому решению? Этот случай не упоминается в его мемуарах, как и другая, тайная глава, которая могла бы помочь объяснить этот факт, – секретная переписка Никиты Хрущева с Джоном Кеннеди.

В июле 1993 г. Государственный департамент США, отвечая на запрос канадской газеты в соответствии с Законом о свободе информации, рассекретил тайную переписку между Джоном Кеннеди и Никитой Хрущевым – 21 письмо^{101}. Эту личную конфиденциальную переписку двух лидеров – участников холодной войны, начавшуюся в сентябре 1961 г. и продолжавшуюся на протяжении двух лет, мы внимательно изучим, чтобы пролить свет на отношения, имеющие решающее значение для сохранения мира.

Хрущев отправил свое первое личное письмо Кеннеди 29 сентября 1961 г. во время Берлинского кризиса. Завернутое в газету, оно было доставлено пресс-секретарю Кеннеди Пьеру Сэлинджеру в номер гостиницы в Нью-Йорке советским «редактором журнала» и агентом КГБ Георгием Большаковым, которому доверял Хрущев. Повышенная секретность позволяла не привлекать внимания как советской, так и американской стороны. Как сказал 30 лет спустя помощник президента Теодор Соренсен, Хрущев «рисковал, держа эти письма в секрете как от (советских) военных, так и от Министерства иностранных дел и высокопоставленных чиновников в Кремле. Если бы эти письма обнаружили, им были бы очень недовольны»^{102}.

Первое письмо Хрущева было написано на даче на берегу Черного моря. Хотя Берлинский кризис еще не закончился, советский лидер начал переписку со своим врагом с размышлений о красоте моря и опасности войны. «Уважаемый господин президент, – писал он, – сейчас я на берегу Черного моря… Это действительно прекрасное место. Как бывший военный моряк, вы, несомненно, оценили бы по достоинству эти пейзажи, красоту моря и величие Кавказских гор. Под этим ярким южным солнцем даже трудно поверить, что в этом мире все еще существуют проблемы, которые из-за отсутствия решений бросают зловещую тень на мирную жизнь и на будущее миллионов людей»^{103}.

В Вене Кеннеди был потрясен тем, насколько жестким и бескомпромиссным выглядел Хрущев. Теперь, когда угроза войны из-за Берлина все еще была актуальна, Хрущев выражал сожаление по поводу встречи в Вене. Он сказал, что «в последнее время много думал о развитии международных событий со времени нашей встречи в Вене и решил написать вам это письмо. Весь мир надеется, что наша встреча и откровенный обмен мнениями возымеют успокаивающий эффект, направят отношения между нашими странами в нужное русло и будут способствовать принятию решений, которые дадут людям уверенность в том, что наконец на земле установится мир. К моему сожалению – и, я полагаю, к Вашему – этого не произошло»^{104}.

Тем не менее надежды Кеннеди на мир даже в условиях воинственных заявлений, которыми он и Хрущев обменялись публично, все же были услышаны его коллегой. Хрущев продолжал с глубоким уважением:

«Я с большим интересом слушал отчет, подготовленный нашими журналистами Аджубеем и Харламовым по итогам встречи с вами в Вашингтоне. Они рассказали мне много интересного. Вы впечатлили их своей простотой, скромностью и открытостью, которые, как правило, не свойственны людям, занимающим такое высокое положение».

Хрущев снова упомянул встречу в Вене, на этот раз как причину, по которой он решил написать это письмо:

«В мыслях я не раз возвращался к нашей встрече в Вене. Я помню, что вы подчеркивали, что не хотите войны и предпочитаете жить в мире с нашей страной, конкурируя в мирных сферах. И хотя последующие события развивались не в желаемом направлении, я подумал, что возможно, было бы полезно обратиться к вам в неформальной форме и поделиться некоторыми из моих идей. Если вы не согласны со мной, можете считать, что этого письма не существовало, и, естественно, я, со своей стороны, не буду использовать эту корреспонденцию в своих публичных заявлениях. Ведь только в конфиденциальной переписке можно сказать все, о чем думаешь, не обращая внимания на прессу, на журналистов».

«Как видите, – добавлял он извиняющимся тоном, – начал я с описания прелестей черноморского побережья, но затем все же перешел к политике. Но по-другому и быть не могло. Говорят, когда пытаешься выпроводить политику через дверь, она все равно возвращается обратно через окно, особенно когда окна открыты»^{105}.