Цитаты из книги «Темный рассвет»

Благословения и проклятия обрушиваются на голову и грешников, и праведников. Справедливость – это сказка. Никто не может претендовать на то, чего не хочет, и сохранить то, за что отказывается бороться. Так давай будем бороться! В жопу богов. В жопу все это. Давай возьмем мир за глотку и заставим его дать нам то, чего мы желаем.

Мать делает все, что может, теми силами, что у нее есть. Но равновесие между Светом и Тьмой восстановят не руки божеств, – летописец показал на крючковатые, запачканные чернилами руки Меркурио. – А всего лишь эти.

Это вопрос силы воли, дочь м-моя. Дабы заполучить истинное могущество, тебе не нужны солдаты… ни сенаторы, ни святые служители. Все, что требуется, это воля пойти на то, на что другие не осмелятся.

Ты не поймешь, насколько сладок вдох, пока тебе не сломают ребра. Ты не начнешь ценить своего счастья, пока не познаешь горя. И нет никакого смысла винить себя в том, что жизнь дала тебе пинок. Просто подумай, насколько это больно, и как сильно ты не желаешь почувствовать это вновь. В следующий раз это поможет тебе сделать все возможное ради победы.

Только разваливаясь на части, ты понимаешь, что в действительности может тебя сломать. Только потерявшись в темноте, ты начинаешь скучать по своей тени.

– Обвинять себя в том, что сделали другие, все равно что обвинять себя в плохой погоде, – ответил Сид, глядя на тела Брин с Волнозором. – И я буду скорбеть по ним, как по потерянным брату с сестрой, да. Но поражения – часть нашей жизни. И позволь кое-что прояснить, Мия: лучшие бойцы, которых я когда-либо встречал, были самыми уродливыми. Сломанные носы, выбитые зубы, деформированные уши. Потому что лучший способ научиться побеждать – это проиграть.

Они разрывали Уиспера на части под его жалобные крики, силуэт демона постепенно истончался и, подрагивая, поблек. Все они поглощали его, пока не осталось даже тени. Все, кроме одной. Он сидел на плече Мии в обличье кота и обвивал хвостом ее шею. Плоский, как бумага, полупрозрачный и черный, как смерть. Он не сводил не-глаза со змея Скаевы, пока тот погибал, словно это зрелище приносило ему удовольствие. – …Это… – прошептал Мистер Добряк, – …за Эклипс…

Существо откинуло капюшон. Бледная кожа. Чернильно-черные ногти. Длинные косички извиваются, как живые. Темные и бездонные глаза. Алебастр, вылепленный заново руками Матери. Но даже во время истинотьмы, когда весь город вокруг погружался в хаос, Паукогубица узнала бы ее лицо. В глазах девушки мерцало сияние тысячи звезд. Пустых, как Бездна, из которой она выбралась. – …Эшлин? – Сам он не смог прийти, – глаза ее были полны черных слез. – Даже Мать не обладает такой силой, чтобы подарить жизнь умершему дважды. Единственное, что он мог, это показать мне обратный путь. Вот чем он был готов пожертвовать ради нее. Вот каким он был юношей. И Трик попросил меня передать тебе привет, Паукогубица

Меркурио нахмурился, на светло-голубые глаза старика навернулись слезы. – Я так и не женился. Не завел семью. Это казалось несправедливым при моих занятиях. Но… будь у меня дочь… – У тебя есть дочь. Девушка обвила старика руками и обняла его что есть мочи. И прошептала: – И она очень тебя любит. Меркурио закрыл глаза, и слезы скатились по его щекам. Затем поцеловал Мию в макушку и покачал головой. – Я тоже тебя люблю, вороненок.

Одно разбитое и истекающее кровью сердце. Четыре человека под взором Матери. Пять букв, вырезанных в черном камне. Эшлин. Мия стояла в Зале Надгробных Речей и смотрела на буквы, которые сама же и высекла на могиле. В ней покоилось тело Эшлин, облаченное в прекрасное белое платье из гардероба Аалеи. Все хранили молчание, пока Мия опускала свою возлюбленную на камень и целовала в хладные, как сердце в ее груди, губы. Глядя на это навеки застывшее прекрасное лицо, навеки закрытые глаза, навеки похищенный вдох и пытаясь убедить себя, что ничего не чувствует. Мия закрыла дверцу склепа. Захлопнула дверь будущего, о котором посмела мечтать. Счастливого конца, на который позволила себе уповать. Прижавшись лбом к непоколебимому камню, выдохнула остатки своей надежды. Больше ничего не осталось. Совсем ничего.