«Сияй, Ташкент, звезда Востока!»
Из популярной песни
Он всегда появляется неожиданно, впрочем, и исчезает так же непредсказуемо. Где он прятался сегодня? В сумке, наверное. Он ухитряется спрятаться где угодно, забиться в любое место, уместиться в любой дырке! Может сидеть под моей кепкой или в заднем кармане джинсов, в пыли под диваном или в салоне «Боинга», в кофре с кинокамерой или в бардачке моего жигулёнка.
– Волнуешься? – спросил он, когда я поднимался по ступенькам служебного входа в театр.
– Да нет, с чего ты взял? – стараясь говорить спокойно, ответил я.
– Да ладно врать-то! – Я хорошо знал эту интонацию: в ней одновременно были жалость и насмешка, ирония и сочувствие.
Хотя его не видно, я сразу определяю, что он рядом. Я его слышу. До чего ж противный у него голос. Хотя похож на мой. А те, с кем я беспечно болтаю или травлю бородатые анекдоты, и не догадываются, что у меня в это время есть ещё один собеседник, Асик. Я его ненавижу и одновременно люблю.
Откуда взялся? Потом расскажу, хотя знаю, что мой рассказ о нём будет запутанным и непонятным для закоренелых материалистов. Я редко кому рассказываю об Асике, а если и рассказываю, то обязательно появляются новые детали и нюансы. В таких случаях Асик строго говорит мне: «Фантазируй, но имей меру, как говорил Джавахар-лал Неру!»
В уютной приёмной главного режиссёра миловидная девушка раскладывала на компьютере «Косынку». Она улыбнулась мне и сказала, что он сейчас придёт. Только я успел сесть в мягкое кресло приёмной, как, сладко улыбаясь, вошёл главный режиссёр.
– Старик, ну что же ты как неродной? Почему не проходишь?
И он широким жестом пригласил меня к себе в просторный кабинет.
Асик был тут как тут и с ходу стал шептать мне на ухо:
– Бойся, когда тебя встречают слишком радушно. Это первый признак преждевременного извинения и последующего отказа.
Маленький засранец! Неужели опять окажется прав?
В недавно отреставрированном здании бывшего «Дома знаний» теперь был театр с удобными кабинетами, гримерными, душевыми, но плохо приспособленной сценой, как жаловались актеры. Кабинет главного был обставлен богато и со вкусом.
– Да ладно тебе – «со вкусом»! Сейчас, если есть деньги, можно приобрести и вкус, и всё что угодно! – небрежно сказал Асик.
– Прошу тебя, заткнись!
Асик вздохнул и замолчал, недовольный.
Накануне я позвонил главному и сказал, что я в Ташкенте и хотел бы забрать пьесу. Краем глаза я увидел её, лежащую на полированной столешнице массивного стола среди других папок, книг и всякой всячины. Терпеть не могу визиты подобного рода. Не спросишь же вот так, с ходу: «Ну что, понравилось?» И поэтому, согласно особому этикету, выдуманному для таких случаев, начали трепаться обо всём, боясь задеть главное – пьесу, которую я занёс месяца три назад, ещё зимой. Обговорили, покуривая, все сплетни театральной (и не только театральной) жизни, обсудили слишком дождливую весну, цены на Алайском базаре, которые растут как на дрожжах, отъезд кого-то и куда-то… Наконец, когда уже невозможно было более тянуть кота за хвост, он взял в руки мою пьесу, похлопал снисходительно по обложке.
– Ну, старик, в принципе мило… – сказал он, глядя мимо меня.
Если говорят «в принципе», значит, что-то не то и твой визит обречен на полную безнадёгу. К этому у меня выработался устойчивый иммунитет. Я проглотил это «в принципе», понимая, что моя пьеса здесь, кажется, не нужна. Но «мило»… Это слащавое, липкое, как мокрая карамель, слово означало одно: путного разговора не получится и зря я притаранил свой опус сюда. Асик оказался прав. Режиссёр сообщил мне, что в моей пьесе аж шестьдесят три действующих лица, а у него в труппе всего лишь двадцать пять актеров. Я представил, как он с калькулятором в руках подсчитывает моих героев, и мне стало скучно. Во-первых, их всего семнадцать. Массовка не в счёт. Можно обойтись и без неё или решить условно. Во-вторых, я и задумывал пьесу про многолюдный, перенаселённый, разноязыкий двор своего детства. Но смысла обсуждать этот довод режиссёра не было. Я погасил сигарету и хотел встать. Он понял, что всё-таки надо обсудить пьесу. В который раз стал рассказывать, у каких великих мастеров он когда-то учился. Товстоногов, Лавров, Копелян… Имена, города, годы. Я хотел рассказать и про своих учителей, но промолчал.
Асик моментально вмешался:
– Что ты молчишь? Ты ведь тоже не лыком шит! Вспомни и расскажи, как великий Каплер, обсуждая на защите твой дипломный сценарий, спросил, положив руку на обложку с названием сценария «Кто красит редиску?»: «Так кто же её красит?» И ты ответил: «Бог».
Да, я вспомнил. «Не читая сценарий, за одно только это название ставлю пятерку!» – торжественно сказал тогда седовласый патриарх советского кино. А потом мне улыбнулся и мягким тонким голосом произнёс другой гениальный кинодраматург нашего, того времени, Евгений Иосифович Габрилович: «Хорошо, любезный, что вы обращаетесь к теме детства. Вся наша жизнь – его всполохи, эхо… Там у вас хорошо про первый поцелуй».
Я промолчал.
И вдруг со вкусом, со звуками, с запахами увидел, услышал, почувствовал свой первый в жизни поцелуй. Тот самый, из моего детства.
Асик ехидно заявил:
– Ну конечно, приятное ты вспоминаешь, когда кто-то обижает тебя или пытается это сделать, и ты, как щит, выставляешь свои полузабытые грёзы! Когда это было!
Повторяю: более вредного существа, чем мой Асик, нет на свете!
А главный между тем продолжал:
– Старик, я, к примеру, спрашивал своих студентов, знают ли они, что такое «Кашгарка». И представь, никто не ответил мне! Не знают. Это для нас с тобой, для Шуха что-то ещё значит слово «Кашгарка».
Я хотел сказать, что «Кашгарка» – это всего лишь песня, которую я написал для одного своего фильма, а сам я жил на Балыкчинской, недалеко от зоопарка и парка Тельмана. Просто на Кашгарке жила моя первая любовь. А если проще, девочка, которая мне нравилась. Но я снова малодушно промолчал и остался сидеть в кожаном кресле, попивая принесённый секретаршей кофе.
– Понимаешь, зритель совсем не тот, каким ты его себе представляешь. Ему сейчас нужна развлекаловка, хохмы, простенький сюжетец, голые попки… – покуривая, продолжал главный. – Театр практически на хозрасчете. Поставил я тут недавно Чехова: сыграли три спектакля, и зритель перестал ходить на него… А деньги-то истрачены! Кстати, знаешь, другие мои спектакли, почти все, идут с аншлагами. Как ни повернись, старик, бабки решают всё!
Конечно, это был уже серьёзный довод. Бабки, деньги, мани, лава, баксы и баксюты, «зелёные» и «деревянные», тугрики и сумы, золотые динары и медные гроши заняли в нашем обиходном словаре и жизни значительное место. Без них – ни шагу. «К сожалению», – мысленно вздохнул я.
Тут, конечно, вмешался Асик.
– Ладно тебе лукавить! Как будто ты не любишь хрустящего шелеста стодолларовой зелёной бумажки!
Я снова грустно вздохнул. И Асик, и главный были правы. Не факт, что на спектакль по моей не очень весёлой пьесе мощной волной пошёл бы зритель, толкаясь у касс, теряя пуговицы. Режиссёр понял, что я понимаю его сомнения, и могу простить ему его безмолвный отказ. Он улыбался, рассказывал анекдоты, и я в ответ тоже, как чудак на букву «м», рассказывал что-то и глупо улыбался в ответ. Как водится, он пригласил меня на свой новый спектакль, деловито порывшись на столе в поисках контрамарки.
– Итальянская штучка! Обхохочешься!
Я обещал прийти. Потом засунул пьесу в сумку. Мы мило распрощались, и я вышел из кабинета.
В коридоре столкнулся со знакомым актёром. Всегда и всем он демонстрировал свой темперамент, это вошло в его плоть. И хоть мы были знакомы с ним довольно средненько, он завопил, сжимая меня в жарких объятиях:
– Сто лет! Как жизнь, старик, как здоровье? Говорят, запускаешься? Смотри не забудь про друзей! В картотеке «Узбекфильма» есть моя анкетка!
По ходу он рассказал мне анекдот, который я только что слышал в кабинете главного. Но промолчал и терпеливо дослушал до конца, «…разве это актёр? Это говно, а не актёр! – сказал апостол Петр».
Пока он рассказывал мне анекдот, Асик только хмыкал.
– Вот-вот, радуешься, что тебя лично знают артисты! А они и не подозревают, что ты в сером списке и ещё долго тебе не дадут снять и документальную вампуку!
Мы распрощались, и я пошёл к выходу. На ступеньках театра Асик злорадно спросил:
– Ну что, выкусил?
Я разозлился:
– Послушай, Асик, оглянись вокруг, посмотри, как хорошо! Что же ты всё ворчишь и ворчишь?
На самом деле, стояла классная погода. После дождя город был чист и уютен. Девушки уже сняли чулки и колготки, и это ещё больше украсило апрельские улицы.
Я бросил сумку с пьесой на заднее сиденье, завёл машину и поехал. Нельзя сказать, что у меня было отвратительное настроение. Я уже привык к таким разговорам и философски отметил про себя, что главный хотя бы прочитал мою пьесу. В другом театре эта пьеса пролежала без движения целый год и молодой режиссер так и не прочитал её. Более того, её потеряли, моя пьеса куда-то запропастилась. Завлит театра, жена режиссёра, пожала плечами, показывая, что она вообще в глаза её не видела. Вместо разговора получилась банальная склока. Я просто поругался с молодым, задорным режиссёром, кричал, призывал его к совести, говорил, что ему не каждый день приносят пьесы о родном Ташкенте. Он, глядя на меня ясным взглядом, соврал, что ему такие пьесы приносят в большом количестве. Ну а про мою он просто запамятовал. «Виноват, бывает…»
Асик тогда хохотал как сумасшедший:
– Эх ты, корпел вдали от родины, писал свою пьеску, слёзы над нею проливал, мечтал, как её поставят в каком-нибудь театре родного города!
И сейчас Асик был прав. Здесь даже не соизволили прочитать эти сорок страничек текста!
На светофоре машина заглохла. Сзади нетерпеливо загудели. Кто-то даже сообщил мне, что я «чайник». Асик хохотнул, довольный.
«Чайник»… Более подходящего имени сегодня после похода в театр я не заслуживал. Домой ехать не хотелось. С друзьями в какой-нибудь гадюшник? Не то настроение. Вовремя вспомнил, что мне давно уже надо почистить карбюратор, да и свечи. Я поехал на станцию техобслуживания, что располагалась на пустыре напротив «пожарки».
Именно здесь когда-то пылились переулки и тупики той самой Кашгарки, и отсюда лунной ночью я уносил ноги от злых хулиганов. Речка, так же загибаясь, протекала мимо. Ах, Кашгарка, Кашгарка…
– Ну вот, загрустил! Сейчас заплачет! – произнёс Асик. Но я не стал ему отвечать.
Автомеханик Боря, мой постоянный мастер, возился со старым «Москвичом». Он выглянул из ямы.
– Здорово, как живёшь-поживаешь?
– Нормаляускас! – ответил я.
– Полчасика придётся подождать, – сказал он мне приветливо.
– Нет проблем, Боря.
О проекте
О подписке