Кого только не видел наш парк! Пёстрый, многоязычный парк Тельмана… На его аллеях одновременно можно было услышать «украинську мову», идиш, темпераментную армянскую речь, гортанный хорезмский говор, неповторимые одесские обороты… А в годы войны (но это время я знаю только по рассказам) наверняка в парке звучала польская речь гордых офицеров из армии генерала Андерса, и, быть может, в парк приходили японские военнопленные, строившие театр Навои по проекту великого архитектора Щусева, и тихо говорили по-своему.
Ташкент стал приютом для многих. Кого-то сюда сослали, как корейцев с Дальнего Востока, турок-месхетинцев и чеченцев с Кавказа, крымских татар из благословенного Крыма. А сотни тысяч русских, украинцев, белорусов, евреев были эвакуированы в «хлебный» город в лихолетье войны.
Поэтому-то так многоязычен, так многообразен был наш парк.
Но один раз в году под сенью старых дубов и клёнов парка Тельмана звучал преимущественно греческий язык.
В Ташкенте греки появились, спасаясь от жесточайшей гражданской войны, разгоревшейся на их родине. Говорят, их вывозили из Греции тайно, в трюмах грузовых кораблей и даже в ёмкостях нефтеналивных танкеров. Не все выжили: одни погибли от истощения, другие – от обезвоживания и осколков бомб. Но для добравшихся Ташкент на долгие годы стал родным домом.
Греки славились как отличные парикмахеры, сапожники и портные. Они привнесли в жизнь города особый, европейский лоск. Вместо дубовых «полубоксов» на головах Ташкентцев появились модные прически с изящными коками впереди. Многие сменили грубые полуботинки фабрики «Скороход» на греческие кожаные «лодочки». Брюки, сшитые греками, всегда отлично сидели на фигуре. Но более всего греки славились как прекрасные строители.
Теперь большинство из них уже давно вернулось на родину, но до сих пор в такси можно услышать:
– Мне до «греческого городка».
И таксист безошибочно довезёт до нужного места. Хотя в Ташкенте несколько «греческих городков».
Парк Тельмана греки облюбовали для проведения своего национального праздника. Готовились они к нему основательно, с большим энтузиазмом, пытаясь хоть на один день воссоздать частицу своей любимой Греции здесь, на чужбине, и, хотя бы ненадолго избавиться от ностальгии, постоянной их спутницы в эмиграции.
За день до праздника они любовно оформляли парк: развешивали над аллеями голубые и красные транспаранты с серпами и молотами и непонятными надписями (хотя буквы были похожи на русские), протягивали среди деревьев гирлянды из разноцветных лампочек, развешивали флаги и портреты каких-то своих героев…
Уже с утра на эстраде репетировал детский танцевальный ансамбль. Девочки и мальчики в юбочках и фесках слаженно танцевали под аккордеон сиртаки, пожилая гречанка пела проникновенные песни, и на глазах мужественных греков выступали слёзы.
За летним кинотеатром на траве среди деревьев устанавливались огромные вертелы из арматуры. С мясокомбината привозили туши баранов, и греки особым образом укрепляли их на осях вертелов. Начиналась подготовительная суета: кто-то рубил дрова, кто-то таскал в мешках уголь…
Мы с Витькой Волыновым, моим закадычным другом и одноклассником, уже второй раз были на этом празднике – и не как зеваки, а как полноправные участники. Знакомый грек Тасис, добрый каменщик с густыми усами и бровями, в этот раз пригласил нас помочь крутить вертелы.
– Помогите, пасаны, нам гуляй надо… А потом попробуйте наша мяса… – с акцентом предложил он нам, и мы согласились. И совсем не пожалели об этом…
Пришли мы загодя, побродили по преобразившемуся парку, затем нашли Тасиса. На правой руке у него красовалась красная повязка с тремя буквами «ДНД», что означало «добровольная народная дружина». Он направил нас к седому греку, который заведовал приготовлением мяса, и что-то сказал ему, показывая на нас.
– Это дядя Манолис, – представил его Тасис. Улыбающийся Манолис повёл нас к вертелам, за которыми надо было следить, показал, где лежат уголь и дрова. Потом пошёл между рядами вертелов с большой кастрюлей и стал мазать широкой кисточкой бока бараньих туш каким-то соусом. От него исходил запах чеснока, райхона (грек называл его «базиликом») и ещё чего-то неуловимого. Уголь, как и в прошлом году, был хорошим, блестящим и крепким. Он трудно разгорался, зато потом горел ровным голубым пламенем и давал отличный жар.
Парк постепенно наполнялся. Греки со всего города: старые хромые ветераны, молодые красавицы, весёлые дети, скромные женщины в платках, юноши и мужчины – неторопливо спускались по лестнице, о чём-то переговаривались, останавливались у транспарантов, разглядывали портреты.
По случаю праздника одеты все были нарядно: брюки отглажены, туфли вычищены, волосы набриолинены. Женщины благоухали духами. Трудно было узнать в этих степенных людях штукатуров и маляров, плотников и швей. Из динамиков уже звучала греческая музыка, необыкновенно печальная и одновременно светлая. Я в тот год прочитал адаптированную книгу «Мифы Древней Греции» и, вглядываясь в лица, пытался представить, как мог бы выглядеть отважный Одиссей или его верная жена Пенелопа…
…Уголь постепенно разгорался, черные его бока покрывались белым горячим пеплом. Сквозь листву была видна раковина эстрады. Какой-то человек говорил что-то резкое, размахивал рукой со сжатым кулаком. Время от времени зрители горячо хлопали в ладоши, поддерживая выступающего. Изредка слышались слова, которые были нам понятны – «фашиз-мос», «империализмос»… Потом стоя пели хором гимн Греции и «Интернационал».
Витёк размахивал картонкой, раздувая пламя. От дыма глаза его слезились, но аромат мяса раззадоривал аппетит:
– Ух как жрать-то хочется…
В доме Витька редко видели мясо. Мать варила и жарила картошку, делала икру из баклажанов и умела готовить вкуснейший макаронный суп только на поджаренном луке. Жили они бедно, но даже те небольшие деньги, что были, уходили на водку для отца Вити, дяди Серёжи. Он был контужен на войне и уже после третьей стопки начинал страшно заикаться. На груди его была татуировка – обнажённая женщина, однако, когда Витёк достиг семилетнего возраста, мать заставила мужа вытатуировать на «бесстыжей» лифчик и трусы.
Подошёл седой Манолис, глянул на наш уголь, и, удовлетворённо кивнув, показал на часы:
– Через польчас ставить охонь.
Вновь смазал мясо своим соусом и пошёл проверять остальные вертелы.
А праздник был уже в самом разгаре. Отовсюду слышались музыка, смех, возгласы. На освещённой эстраде дети танцевали сиртаки, высоко поднимая колени.
Небо ещё было светлым, но под деревьями, где мы разжигали угли, было уже темно и через пепел светилось пламя.
Рядом, по аллее, не замечая нас, шла пара влюблённых. Мужчина что-то шептал девушке на ушко, она звонко смеялась и отводила его руку, которой тот пытался обнять её за талию. Девушка что-то сказала по-гречески, и даже я, не зная языка, догадался, что это было шутливое «Дурачок!»
Среди деревьев вспыхнули разноцветные гирлянды. Ветер качал листву. На лицах влюблённых мелькали причудливые отблески.
– Умеют же отдыхать люди, блин! – грустно вздохнул Витёк и закурил папироску, стыренную у отца.
А на сцене, сменив детский танцевальный ансамбль, уже пел, аккомпанируя себе на гитаре, молодой певец.
Мы разложили под своими вертелами уголь. Опыт уже был, и соседи, такие же пацаны, как и мы, с уважением посматривали на нас. Угли надо было разложить равномерно и на определённом расстоянии от туш. И, главное, надо было вертеть ручку вертела – медленно и беспрерывно. Это была непростая задача: спинка барана была тяжелее брюха и всё время тянула вниз. К тому же приходилось непрерывно стоять на коленях, а жар от углей обжигал руки и лица. Но всё скрашивалось невероятным ароматом, исходившим от жарившегося мяса. Туша, обмазанная соусом, постепенно покрывалась аппетитной золотистой корочкой.
В парке всегда стоял дым от шашлыков. Их готовили в трёх местах. Но то был привычный, наш, шашлычный дым. Этот же – совсем другой. Или нам это только казалось?
Подошёл Тасис. Он был уже слегка пьян и веселей, чем обычно. Подмигнув нам, вытащил из кармана бутылку:
– Вот, пейте за нашу Грецию! – торжественно произнёс он и откупорил бутылку. Тут его кто-то окликнул, и он ушёл. Понюхав, Витек с разочарованием констатировал:
– А, сухое, кислятина!
Однако тут же сбегал куда-то и принёс мутный гранёный стакан. Мы выпили по глотку терпкого красного вина, но потом решили, что остальное допьём, когда будет готово мясо.
Через некоторое время вновь появился Манолис. Он протыкал туши длинным острым ножом, принюхивался, качал головой, мол, ещё не готово. Витек сглотнул подступившую слюну:
– А я бы попробовал…
Грек строго посмотрел на него, погрозил толстым пальцем и пошёл проверять готовность остальных туш.
В тени деревьев и кустов, где мы со скрипом крутили свои вертела, стало совсем темно. На аллее послышался шум.
– Отец – тихо сказал Витёк.
Я оглянулся. Дядя Серёжа, которого под руки вёл милиционер, заикаясь, говорил громким голосом:
– Т-ты… С-с-сержант… Д-д-да ты з-з-знаешь, с кем дело им-м-меешь? Я – к-к-капитан артил-л-лерис-с-ст! А ты кто т-такой? У-у-убери р-р-руки! Где хочу, там и-и-и г-гуляю! Тож-же, понаехали тут г-греки всякие! – Тут он перешёл на мат, называя всех подряд фашистами.
Подошёл Тасис с друзьями.
– Вам надо дом, спать, – вежливо попытался внушить ему Тасис. Отец Вити вырвал руку и замахнулся, пытаясь его ударить, но был слишком пьян, да и Тасис, занимавшийся борьбой, просто увернулся, и вместо удара дядя Серёжа неловко повалился наземь. Все вокруг засмеялись.
Витёк выбежал на аллею.
– Пап, пошли домой! – отчаянно крикнул Витя, поднимая отца с земли. Он любил отца безмерно, гордился им, но страшно стеснялся, когда тот в пьяном угаре выкидывал фортели. И хотя было темно, я точно знал, что лицо Витька горит от горечи и стыда за отца.
– Отпустите его… – не поднимая глаз, попросил он милиционера. – Я его домой отведу… Ну прошу вас, пожалуйста…
– В вытрезвителе ему место… – сержант крепко взял дядю Серёжу под локоть, почти вывернув руку. Витя оглянулся и посмотрел на Тасиса блестящими от слёз глазами.
– Тасис… – умоляюще произнёс Витёк. Грек смутился от его голоса.
Я смотрел из темноты сквозь листву кустов. Витёк вёл покачивающегося отца по ярко освещённой аллее к выходу из парка. Вокруг смеялись и танцевали весёлые люди, говорили на непонятном языке. А дядя Серёжа пытался всё это перекричать и пел военные песни: «Там, где пехота не пройдёт и бронепоезд не промчится…»
…Угли почти догорели. Манолис попробовал мясо, облизал пальцы и довольно сказал:
– Молодей! А где твоя друг?
Я хотел было ответить, но грек уверенным движением отрезал от спины два отменных куска горячего мяса.
– Это тебе, а это – твоя другу. За хороший работ…
Он положил мясо и два куска хлеба на обрывок обёрточной бумаги и пошёл к другим вертелам. «Отнесу Витьке домой!» – подумал я и надкусил свой кусок. Какое блаженство! Сочное, невероятно ароматное, нежное мясо…
– Вкусно?
Я вздрогнул и оглянулся. Из-за кустов на меня смотрели глаза Юли. Я не сразу узнал её. Прошёл почти год, как мы не виделись. Юля жила в соседнем дворе с матерью. Она была на три года старше, очень красивая и очень свободная. Все ребята на нашей улице были тайно в неё влюблены. Не миновала эта участь и меня. Соседки сплетничали, прополаскивая в тазах белье у водопроводной колонки, что она «слишком распущенна я». Но какое нам было дело до женской болтовни? В самом деле, смеялась Юля очень громко, но при этом на щеках у неё появлялись удивительно симпатичные ямочки, а глаза всегда весело блестели. Она первая на нашей улице отрезала себе косы, первая надела туфли на высоких каблуках. Всегда могла постоять за себя, и справедливость была у неё на первом месте. Пару раз участвовала в мальчишеских разборках, защищая слабых. Говорили, что мать поколачивала дочь, пытаясь восполнить пробелы в воспитании. А ещё болтали, что всё это следствие «безотцовщины» и что Юля «плохо кончит».
Конечно же, у неё было много поклонников. Почти полгода на нашу улицу с обязательным букетом цветов приходил курсант из военного училища. А потом появился бородатый геолог, который бренчал на гитаре, пел песни собственного сочинения, читал стихи, мог часами рассказывать романтические истории. И Юля, бросив всё, уехала с ним…
…Она стояла передо мной, и блики от гирлянд из раскрашенных лампочек играли на её лице. Почти не изменилась. Только похудела немного. Губы ярко накрашены помадой, брови выщипаны дугой. А в глазах, всё таких же огромных и блестящих, словно поселилась грусть. Но она улыбалась.
– Я тебя сразу узнала. Ты, кажется… – и она назвала не моё имя. Но я не стал её поправлять. Какое дело уличной красавице до соседского пацана, который младше аж на целых три года!
Она вышла из-за кустов.
– Дай откусить! – полушутливо попросила она.
«Дай откусить» было своеобразным паролем того времени. Если кто-то, выйдя во двор с куском хлеба с маслом, да ещё присыпанным сахаром, не давал откусить, то его навсегда записывали в позорный стан жмотов и жадин-говядин.
– Конечно! – излишне торопливо произнёс я и протянул ей Витькин кусок мяса. Она присела рядом, и я почувствовал прикосновение её тела. Год назад венцом мечтаний и мальчишеских грёз было просто постоять с ней рядом.
Юля старалась есть неторопливо, но у неё это не получалось – была очень голодна. Чтобы не смущать её, я отвернулся.
– Какая вкуснятина! – говорила она, словно оправдываясь.
Я вспомнил о бутылке вина, принесённой нам Тасисом.
– Вот вино… Хочешь? – спросил я, наливая сухое вино в стакан.
– Ух ты! Да у тебя здесь настоящий ресторан! – засмеялась Юля, с удовольствием выпила и снова принялась за мясо. Мой надкушенный кусок оставался лежать на бумаге в траве. Доев, она, уже не спрашивая, налила себе вина. Выпила, а остатки вылила в стакан и протянула мне. Сделав глоток, я поставил стакан.
– Вот, если не брезгуешь, съешь и мой кусок… И вино тут ещё… – неожиданно для себя предложил я, испытывая пленительное ощущение от того, что можешь одарить чем-то любимого человека. Даже если он и не подозревает о том, что любим…
Юля съела всё до последней крошки и выпила оставшееся вино. Мы сидели рядом и смотрели, как в раковине эстрады поёт пожилая певица.
– Даже не знаю, как тебя отблагодарить… – негромко произнесла Юля и стала подниматься.
Греческая песня была под стать моему настроению – хотелось плакать. Юля посмотрела на меня, неожиданно присела и, обняв, поцеловала. Крепко и благодарно. На мгновение мне показалось, что я теряю сознание.
Юля встала, поправила платье.
– Спасибо тебе за всё! – тепло улыбнулась она и уже было пошла, но в следующее мгновение оглянулась и строго приказала:
– Ты меня не видел, понял?
Оглушённый, растерянный и счастливый, я шёл на ватных ногах по аллее парка в сторону ворот. Праздник продолжался.
…Когда в ресторане официант раскрывает передо мной меню, я с улыбкой нахожу среди названий мясных блюд «мясо по-французски», «мясо по-гречески». Знаю, что это обычные поварские уловки. Просто в одно блюдо добавляют шампиньоны, а в другое – побольше тёртого сыра, а на самом деле это один и тот же кусок мяса.
До сих пор не знаю, похожи ли современные греки на своих героических предков из древних мифов… Но точно знаю, какой вкус у мяса, которое ел Одиссей. Этот вкус до сих пор у меня на губах. Мясо по-гречески…
Июль 2007 г.
О проекте
О подписке