Цирцея

Посвящение
Светлейшему и превосходнейшему синьору Козимо де’Медичи. Герцогу Флоренции

Среди всего, что находится в этом мире, добродетельнейший и благосклоннейший государь, пожалуй, только человек может выбирать для себя самого положение и цель и, идя по тому пути, который ему более всего по душе, направлять свою жизнь свободно, как ему более нравится, скорее согласно желанию собственной воли, чем природной склонности. Ибо, если тщательно рассмотреть природу вещей, [становится очевидным], что тот, кто является причиной всего, установил и предписал всем видам их как нерушимый закон некоторые границы, которые им не позволено никоим образом преступать, изменяя в лучшую или худшую участь то бытие, которое изначально было им даровано; тогда как власти человека была свободно предоставлена возможность выбирать тот обpаз [жизни], в котором ему больше нравится жить и, словно новому Протею^[10], преобразовать себя во все то, во что он желает, принимая, на манер хамелеона, вид всех тех вещей, к которым он страстно стремится, и стать, наконец, или земным или божественным [существом] и перейти в то состояние которое более всего будет угодно выбору его свободной воли. Поэтому ясно видно, что, когда люди из-за своей порочной участи или из-за своего дурного выбора живут устремленные к земным вещам и занятые ими, всегда сосредоточивая взгляд на чувственных предметах, никогда не поднимая глаза к небу, – их участь не лучше участи зверей; более того, они становятся как бы подобны другим животным, которым недостает во всем разума; и что, когда, освободившись от земных вещей, как только могут, они возвращаются к своим истинным и собственным действиям, поднимаясь от вещей низких и земных к высоким и божественным, то становятся (доведенные до своего истинного совершенства) подобными тем счастливым духам, которые живут вне этого бренного мира в созерцании божественных вещей счастливейшей и блаженнейшей жизнью^[11].

Это то, что я исследую, светлейший и превосходнейший Государь, дабы помочь, как только могу, другим, что составляет собственный и истинный долг человека, [и] показать в этих своих настоящих Диалогах, следуя за Плутархом^[12], лучшее, что я узнал. И поскольку люди естественным образом обязаны воздавать почести Богу не только душой и словами, но и каким-то внешним знаком, предлагая ему наиболее дорогие и наиболее ценные вещи, которые у них есть, и поскольку должны они также лучшим способом, каким умеют и могут, всегда почитать своих Государей, потому что те, как сказал тот же Плутарх, являются истинными подобиями и истинными образами Бога (потому и занимают ту ступень в своих государствах, которую занимает наилучший и величайший Бог во вселенной), то я, слуга и по природе и по выбору Вашего Светлейшего Превосходительства, считая большой честью для себя всегда почитать Вас и естественным образом, и за благодеяния, полученные от Вас, и желая, поскольку не могу сделать это таким способом, каким бы хотел, показать по крайней мере готовность своей души, – осмелился представить такими, какие они есть, малые мои труды, прося покорно Ваше Превосходительство, – подобно тому, как Бог величайший, каким он является, никогда не презирает никакого дара, хотя бы минимального и малоценного, лишь бы он был предложен ему от чистой и искренней души, – не пренебречь теперь моим малым даром, потому что, хотя он из лучших и наиболее дорогих вещей, какие я имею, но, без сомнения, является слишком слабым и бедным [знаком] уважения к Вашим величию и заслугам.

Итак, я прошу Вас, наконец, поскольку восполняю всякий недостаток добротой своего желания, благосклонно принять его, веря, что я не хочу ничего более, как всегда служить Вам и почитать Вас, что является моим долгом, ибо я Ваш вернейший и преданнейший слуга.

Из Флоренции 1 марта 1548 г. Джовамбаттиста Джелли

Сюжет

Когда Улисс возвращался после Троянской войны на свою родину в Грецию и был занесен ветрами, неблагоприятными для его плавания, во многие разные страны, он прибыл, наконец, на остров Цирцеи и был ею очень благосклонно принят; там он оставался некоторое время благодаря большой любезности, оказанной ею; желая снова вернуться на свою родину, он просит позволения уехать и одновременно просит, чтобы она вновь сделала людьми всех греков, которые были ею превращены в разных животных и находились там [на острове], с тем чтобы он мог увезти их с собой в их дома. Цирцея дарует ему эту милость, но с таким условием: чтобы от него получили это только те, которые желают [снова стать людьми], а другие остались бы там кончать свою жизнь в телах зверей. И чтобы он мог узнать это от них, она дарует возможность поговорить с каждым [так же], как когда он был человеком.

По всему острову ищет [их] Улисс и разговаривает со многими, которые по разным причинам желают скорее остаться в том состоянии, нежели вновь стать людьми. Наконец, он находит одного, кто, рассматривая обстоятельно величие человека и то, насколько он через посредство интеллекта более благороден, чем любое другое животное, желает вновь стать человеком, каким он был. Отчего возвращенный Улиссом в свое первое бытие, он, как свойственно человеку, выразив сначала признательность и воздав благодарность Богу, наилучшему и величайшему, с радостью отправился [затем] вместе с [Улиссом] на свою родину.

Диалог I

УЛИСС, ЦИРЦЕЯ, УСТРИЦА, КРОТ

Улисс. Хотя любовь, которую ты ко мне питаешь, славнейшая Цирцея, и бесконечные услуги, которые я получаю от тебя, – причина тому, что я охотно нахожусь у тебя на твоем красивом и приятном островке, любовь к родине и желание после столь долгого странствия увидеть самых дорогих своих друзей постоянно побуждают меня уехать от тебя и возвратиться в свой дом. Но прежде чем я уеду, я хотел бы знать, есть ли среди тех, кого ты превратила во львов, волков, медведей и других зверей, какой-нибудь грек^[13].

Цирцея. Их здесь достаточно, мой милый Улисс. Но почему ты меня спрашиваешь об этом?

Улисс. Мы можем посидеть на этой скале, где вид изменчивых волн моря и приятное ощущение от теплых ветров, которые сладостно веют, проходя через множество ароматных долин, сделают нашу совместную беседу гораздо более приятной – и я тебе скажу об этом.

Цирцея. Сделаем то, что ты хочешь: я ведь не желаю другого, кроме как угодить тебе.

Улисс. Причина, по которой я спросил у тебя, прекраснейшая Цирцея, нет ли среди тех, кого ты обратила в зверей, какого-нибудь грека, – в том, что я хотел бы вымолить у тебя своими просьбами, чтобы они вернулись в свое человеческое бытие и могли возвратиться со мной к себе домой.

Цирцея. А почему ты желаешь этого?

Улисс. Из-за любви, которую я чувствую к ним, так как у нас одна и та же родина [и] так как я надеюсь за это заслужить большую похвалу у своих греков, тогда как, напротив, я навлек бы на себя, думаю, немалое порицание, зная, что мог вытащить их из такого жалкого и несчастного состояния, но оставил их вести столь жалким образом жизнь в телах зверей.

Цирцея. И если другие, как ты думаешь, Улисс, тебя бы за это похвалили, то звери почувствовали бы к тебе за это такую ненависть из-за вреда, который ты им причинишь, что ты будешь раскаиваться в этом тысячу раз за день.

Улисс. О! Неужели губительно заставить кого-то вновь стать человеком из зверя?

Цирцея. Весьма губительно. И то, что это правда, спроси кого-нибудь из них, так как я даже не желаю даровать тебе этой милости, если они [звери] с этим не согласятся.

Улисс. Ну как могу я знать это от них, которые, будучи зверьми, не понимают и не умеют или не могут говорить? Подозреваю, что ты пошутила.

Цирцея. Не расстраивайся, потому что я позволю им это.

Улисс. И у них будет та же речь, какой они обладали, когда были людьми?

Цирцея. Да; потому что как превратила я их в зверей, так заставлю вернуться в них сознанию настоящих людей. И чтобы не терять больше времени, видишь те две [створки] раковины, прикрепленные вон к тому камню которые открываются и закрываются? И этот холмик земли, который находится недалеко от воды, в шаге от той пальмы?

Улисс. Вижу.

Цирцея. В одной – устрица, в другом – крот, которые были когда-то людьми и греками. Поговори с ними; и чтобы ты мог свободнее сделать это, я удалюсь отсюда, отправившись на прогулку по этому берегу. И затем, как услышишь об их желании, приходи ко мне; и я сделаю то, что ты захочешь.

Улисс. Несомненно, важную вещь сказала мне Цирцея: находясь таким образом в этих телах зверей, они смогут обладать даром речи и беседовать со мной, однако при ее помощи. И мне кажется [это] столь невероятным, что я не осмеливаюсь как бы испытать ее, боясь, если мне не удастся, прослыть глупцом, что кажется [вполне] разумным. Но, однако, здесь нет того, кто мог бы меня порицать за это, кроме Цирцеи; а она не может безосновательно сделать этого, так как [сама] мне это советовала. Итак, я не хочу отказываться. Но как я должен назвать ее [устрицу]? Сам не знаю, как, разве лишь по названию, которое они имеют как животные. Значит, сделаем так. Устрица! О, Устрица!

Устрица. Чего ты хочешь от меня, Улисс?

Улисс. Я назвал бы тебя и твоим именем, если бы знал его. Но если ты грек, как сказала мне Цирцея, будь любезен сказать мне его.

Устрица. Я был грек, прежде чем был превращен Цирцеей в устрицу; и происходил из местности близ Афин; а имя мое было Иттако; и поскольку я был бедняком (poveretto), то стал рыбаком.

Улисс. Итак, возрадуйся тому, что сострадание, которое я испытываю к тебе, зная, что ты родился человеком, и любовь, которую я к тебе питаю, поскольку ты с моей родины, побудили меня просить Цирцею о том, чтобы ты возвратился в свой первоначальный вид и затем отправился со мной в Грецию.

Устрица. Не продолжай дальше, Улисс, потому что твое благоразумие и твое красноречие, за которые тебя так хвалят у греков, не имели бы для меня никакой силы; так что не пытайся ни советовать мне оставить, с одной стороны, столько благ, которым я столь счастливо радуюсь в этом состоянии без забот, ни убеждать меня, с другой, вновь стать человеком; потому что он самое несчастное животное, какое существует в мире.

Улисс. О, мой Иттако! Когда ты потерял образ человека, ты, должно быть, потерял и разум, говоря так.

Устрица. [А] ты, Улисс, его не можешь уже потерять, потому что не имеешь его, веря в то, что говоришь. Но оставим в стороне оскорбления и немного поговорим друг с другом дружелюбно. И ты увидишь, покажу ли я тебе, испытав одну и другую жизнь, истинность того, что говорю.

Улисс. О! Я хотел бы это ясно увидеть.

Устрица. Итак, послушай меня. Но видишь [ли], я хочу, чтобы ты обещал мне предостеречь меня, когда я открываюсь, как видишь, для разговора с тобой, чтобы не вышел какой-нибудь предатель (traditorelli) из этих морских крабов и не бросил камешек между створками раковины, отчего я не мог бы потом закрыть их.

Улисс. А почему это?

Устрица. Чтобы вытащить меня наружу своими губами и съесть, как обычно делают, когда видят нас открытыми.

Улисс. О! Ты слышишь о тонкой хитрости! И кто научил вас охранять себя от них и избегать таким образом этого их обмана?

Устрица. Природа, которая никогда не отказывает никому в необходимых вещах.

Улисс. Оставь любое подозрение и говори без опаски, потому что я тебя предупрежу.

Устрица. Ну, выслушай меня. Скажи-ка мне, Улисс, вы люди, которые так хвалите себя за то, что более совершенны и более благоразумны, чем мы, так как обладаете мышлением (il discorso della ragione)^[14], цените ли более те вещи, которые считаете лучшими, чем другие?

Улисс. Да, несомненно. Более того, это один из тех признаков, откуда можно узнать о нашем совершенстве и благоразумии; ибо оценка каждой вещи одинаково (в равной степени) происходит из малого знания природы и качественности вещей и является признаком глупости.

Устрица. И вы их любите больше, чем другие?

Улисс. Да, потому что за знанием следует любовь либо ненависть: поэтому все те вещи, которые оказываются для нас добрыми, любят и желают их; и, напротив, тех, которые кажутся нам порочными, ненавидят и избегают.

Устрица. И, любя их более, чем другие, вы разве не проявляете также бóльшую заботу о них?

Улисс. О! Кто сомневается в этом?

Устрица. А ты не думаешь, что это самое делает также и природа или тот ум (intelligenza), который руководит ею? И [делает] с гораздо большим основанием, чем вы, так как она не может ошибаться, как я уже много раз слышал от афинских философов, когда, чтобы продать выловленную рыбу, стоял у тех портиков, где они находились добрую часть дня, чтобы вместе беседовать и спорить.

Улисс. Я тоже так думаю.

Устрица. О! Если ты соглашаешься со мной в этом, [значит] ты согласился со мной и в том, что мы лучше и благороднее вас.

Улисс. И каким образом?

Устрица. Потому что, раз природа принимает в расчет больше нас, чем вас, из этого следует, что она любит больше нас; и любя нас больше, она это делает только по той причине, о которой я тебе сказал.

Улисс. О! Ты мне кажешься первым логиком Афин.

Устрица. Я не знаю, что такое логика; подумай, как я могу быть логиком! Говорю так, как меня научила природа. И это заключение (ragione), умей его делать всякий, кто обладает разумом, и является вернейшим.

Улисс. Да, если бы было верно, что природа больше считается с вами, чем с нами.

Устрица. О! Это легко проверить, и если ты хочешь, чтобы я тебе это доказал, послушай меня. И поскольку ты в этом более способен, я хочу, чтобы мы начали с первого дня, как она произвела и вас, и нас в мир, – дня нашего рождения; поэтому, скажи-ка мне, какую заботу она проявила, считаясь с вами, если заставила вас родиться голыми?^[15] И, напротив, она показала, что достаточно ценит нас, заставив нас прийти в мир одетыми: кто – в скорлупу, кто – в шерсть, кто – в чешую, кто – в перья, и кто – в одно, кто – в другое; [в этом], несомненно, знак того, что ей было гораздо больше по сердцу сохранение нас.

Улисс. Это не довод, потому что, если она сделала нас голыми и покрытыми шерстью настолько тонкой, что нам причиняет вред любая малейшая вещь, то она это сделала вот почему: поскольку мы должны проявлять воображение и другие наши внутренние чувства гораздо тщательнее, чем вы, дабы затем они служили интеллекту, подобало, чтобы наши члены и особенно те органы и те орудия, где производятся эти действия, были из более благородной и более легкой материи, и также еще чтобы была [у нас] более тонкая кровь и больше тепла, чем у вас: откуда рождается слабость нашего телесного строения (complessione). Потому что, если бы мы были составлены из жидкостей более грубых и крови более жирной (grosso), как вы, откуда происходит, что вы более сильного и более мужественного телесного строения, чем мы, но отнюдь не более долгой жизни, поскольку это происходит из умеренности телосложения (temperatura della complessione), в чем мы вас значительно превосходим^[16], и потому у нас чувство осязания гораздо более совершенное, чем у вас, поскольку оно ощущает любое малейшее различие, то из этого бы следовало, что мы, как вы, обладали бы малым знанием и малым умом. Ибо, как говорят физиогномисты, нравы души следуют за строением тела^[17]; откуда всегда видно, что частям тела (членам) льва следуют нравы льва, частям тела медведя – нравы медведя. И чтобы [убедиться], что это истина, поразмысли над тем, что ты видишь среди людей: те, кто составлен из грубых жидкостей, – также грубого ума, и, напротив, те, у кого тонкая и легкая плоть, – также тонкого ума. Так что природа, желая создать нас разумными и обладающими совершеннейшим знанием, как бы была вынуждена сделать нас такими.

Устрица. О! Я не хочу даже думать, что она была вынуждена, ибо, когда она создавала все вещи, она могла их создать по-своему; и могла очень хорошо придерживаться другого правила и сделать так, к примеру, чтобы была вода, которая бы жгла, и огонь, который бы охлаждал.

Улисс