Ызамат Бурая

Детвора обычно днём собирала горлец, дикий чеснок, а когда спускались сумерки, резвилась вместе с взрослыми, играя в прятки и ак чолмок^[3]. Играя в прятки лунной ночью, юноши и девушки всегда находили себе надёжное укрытие. Когда же луна скрывалась за тучами, мы и вовсе не могли их найти. Иногда, не зная, где искать, малышня опускала руки и ждала следующего появления луны. А её и в помине нет. Луна исчезает, весёлый щебет вместе с эхом растворяется в глубине горной ложбины, и всё вокруг погружается в короткую тишину. То теряясь на короткое время среди туч, то вновь мерцая в чёрном небе, луна словно вздумала тоже играть вместе с нами в прятки.

В самый разгар игры, если вздумаешь в кромешной тьме приблизиться ко взрослым, те с громким криком выскакивают из-под кустов и распугивают всю детвору. Вот и держишься как можно дальше от тех мест, чтобы не испугаться. Не знаю почему, но всё больше прятались взрослые, а малышня же почти всегда искала.

Время от времени, уже к середине или к концу игры, кратковременный летний дождь окатывал нас крупными каплями. И когда малышня рассыпалась по домам в разные стороны, взрослые один за другим кричали нам вслед: «Куда же вы? Постойте, не торопитесь, ведь это только проходящий дождь, сейчас он прекратится!» Кто догонял, тот уговаривал нас, чтобы мы поиграли ещё немного.

Лишь посреди ночи, когда сильно уставали, мы просились домой, чтобы, словно птенчики, поскорее обрести свой приют. Если уйдёшь без спроса, на другой день тебя уже не возьмут играть.

Во время игры в ак чолмок взрослые стремглав уносились далеко от нас. Хотя мы тоже изо всех сил старались их нагнать в надежде на победу, но куда нам до них. Много было их: Муса, сын Калыбая, Бейшен, сын Исы, Улугбек, Сагын, Алимжан, сын Чиркея и ещё много-много ребят.

Но главное – не об этом. Я хочу рассказать вам об одном важном событии, произошедшем в те годы в ущелье Чаар.

В последнее время я почему-то не видел своего отца целых три-четыре дня подряд. Я вроде бы слышал о том, что наша бурая корова Ызамат исчезла на пастбище, поговаривали даже, что её кто-то украл. Услышав эту печальную весть, я тоже помалкивал, не зная точно, что произошло.

За два дня до этого Бурая Ызамат не вернулась с пастбища. Помнится, мать моя ещё сердилась и всё время приговаривала:

– Отец твой пошёл посмотреть среди коров на сносях, но и там её нет, как будто и вовсе не бывала. Отец всё время сокрушался: «Уж не человеческих ли рук это дело и кто этот негодяй, совершивший подобную пакость?» Он никак не мог найти себе места, пытаясь каким-то образом обнаружить бедную корову. Он клялся, что обязательно найдёт её, если только не разделались с ней с помощью ножа, а если найдёт виновных, то не миновать им наказания, уж он-то разделается с ними, так и знай. Оседлал он Чабдара и ускакал куда-то, – бедная матушка, это она, оказывается, так изливала душу, не зная, как пережить потерю и наблюдая за телёнком Бурой Ызамат, всё время мычавшем и искавшим маму. – Так что, сынок, прав ли был твой отец или подозревал кого-то, а может, просто был сердит или не хотел тебя огорчать, но он наскоро собрался в дорогу и умчался неизвестно куда. Прямо, будто воевать собрался, он был так решителен, словно готов убить преступника.

Телёнок в последнее время ничего не ел, и у него живот ввалился; глаза его гноились, и он, вытянув шею, всё время засыпал в тени кустов таволги. А как он жалобно мычал с утра до вечера, заставляя содрогнуться всю округу!

– Сегодня или завтра он должен вернуться, – неизвестно (к) кому обращалась мать, то ли ко мне, то ли к телёнку, а может, просто бубнила про себя.

Возможно, она говорила это мне или успокаивала себя – не знаю. Я проснулся рано утром и заметил, что висевшая у входа плётка отца исчезла. Затем от различных рассеянных мыслей я не мог дальше спать и встал с постели.

Я налил в ведро молока и направился к телёнку. Оказалось, ни один телёнок еще не встал с места. Телёнок же Бурой Ызамат, кажется, уже давно на ногах: он, будто жалуясь, начал своё привычное мычание, подняв мордочку к солнцу. Надеясь на то, что сытым он перестанет мычать, я поставил перед ним ведро с молоком. Он лишь попробовал чуть-чуть и, озираясь по сторонам, стал снова беспрерывно мычать. Он уже охрип от мычания.

Почему-то вспомнилось, что Бурая Ызамат была крупной, где-то на полметра выше остальных коров, и её можно было заметить уже издалека. Вид её был ладный, выражение глаз спокойное, бедняга, казалось, должна была принести в наш дом сытость и благополучие. Она всегда шла покачиваясь. При виде человека она тотчас останавливалась, принюхивалась и шла дальше. Это было, так сказать, её приветствие.

Вымя её было на целую пядь. Мать рассказывала, что корова давала целое ведро молока. Она также говорила, что все пастухи восхищались её внешностью. Может, это и оказало плохую услугу.

Эту корову пас старик Ызамат, выхаживавший скотину на сносях, и после того, как та разродилась, передал моему отцу уже как дойную.

И уже через неделю дед Ызамат пришёл, чтобы рассказать о повадках коровы.

– Эй, Итике, передаю тебе эту корову, – предупреждал чудак-человек. – Внимательно стереги её от всяких хищников, особенно остерегайся завистливых глаз людей…

«Он тогда будто предчувствовал», – всхлипывала мать, всё время поглядывая на косогор, откуда должен был вернуться отец.

Как обычно, ранним утром послышались голоса женщин, ссорящихся из-за очереди на сепаратор. Моя мать тоже пошла в ту сторону. Я всегда просыпался от криков женщин или гудения сепаратора и затем снова засыпал. А сегодня никак не мог заснуть.

То ущелье, где мы жили летом, называется Чаар. В народе говорят, что когда-то здесь водились тигры. С одной стороны, эти слухи кажутся правдоподобными, потому что внизу ущелья очень много зарослей камыша. Чаар находится прямо у выхода из ущелья Чичкан в Кетмень-Тюбе, с обратной стороны дороги Бишкек-Ош. Там сейчас стоит метеостанция, её отчётливо видно издалека. Именно этот узкий каньон, с двух сторон охватывающий три-четыре домика посреди ветвистых деревьев, и называется Чаар. Те, кто едет по дороге Бишкек-Ош, могут заметить его с правой стороны. Те же, кто направляется из Оша в Бишкек, обратят внимание на него слева у въезда в ущелье Чичкан. Мы всегда летовали в самой середине ущелья Чаар, в местности Абыш. И наш случай происходил там. Мы и в тот год проводили лето в этом месте. Летовье Абыш тоже, кажется, имело собственную историю своего названия, но я об этом ничего не помню. Но одно событие всё-таки запомнилось. Младший сын счетовода (учётчика) фермы Чиркея родился здесь, и его назвали Абыш. Да упокоится его душа, его сейчас нет в живых. Слишком рано ушёл он в мир иной.

Стоит мне обернуться назад, в своё прошлое, как я отчётливо вижу ущелье таким, каким оно было в пятидесятые годы прошлого века. В сравнении с прошлыми годами, устье в нижней части склона покрылось реденькими кустами золотарника, густо опоясалось курчавками, не давая размножаться остальным травам. К чему бы это? Не знаю. А вид горы всё тот же.

Ущелье же само словно распростёрло свои объятия и замерло, не веря собственным глазам и от радости не зная, что сказать; весь его вид будто так и говорит: «Милые мои, вы ли это? Пришли полюбоваться и вспомнить свои былые годы? Живы ли, здоровы ли вы?» Ущелье грустит, словно прячет в себе множество тайн, радуется, будто растеряло некогда своих детей и вновь обнаружило их после многих лет расставаний. Может, оно вспоминает свои сиротливые дни? В общем, оно молчаливо и величественно озирает всё вокруг. Его сердце полно ожиданий и тоски…

Словно готовая напоить всю долину и село, всё ещё мчит свои воды илистая река. Песчинки в воде, подобно желтому металлу, сверкают мелкими кусочками. Мы считали их золотом и забавлялись, собирая их…

Что только не всплывает в памяти! А ведь всё это вспомнилось из-за Бурой Ызамат, всколыхнув в моей памяти осколки собственной юности. В какое-то мгновение картины моей прошлой жизни пробежали, как кадры кинофильма, и заставили меня крепко задуматься о них. Конечно же, достойно сожаления, когда воспоминания твои в груди, а сами детские годы безвозвратно умчались куда-то в неизвестность… Некоторые явления природы повторяются, но ушедшее детство не возвращается назад. Невозможно скрыть то, что я был полон разных рассеянных дум, вглядываясь в это наше ущелье. Всё-таки время бежит слишком стремительно. Ладно, продолжу дальше свой рассказ о Бурой Ызамат.

В один из дней, опираясь о посох и медленно двигаясь по косогору, вдали показался мой отец. Истощал совсем и, как говорится в сказках, сам вроде здоров, но лошадь его худющая, как щепка. Первым к нему добежал я.

Вид хмурый, лицо бледное, щёки втянуты. Человеку, видевшего ранее моего отца, он показался бы слишком худым. Нет прежнего розовощекого человека, каким был мой отец. Он смотрелся даже отвратительно.

Он обнял меня, но у него, видимо, не хватило сил меня поднять, поэтому он наклонился ко мне, прижал к своей груди и повёл за руку домой. Женщины столпились, а счетовод фермы Чиркей радостно побежал к моему отцу. Отец обнял его крепко, будто только что вернулся с войны. Чиркей мне двоюродный брат, он сын старшей сестры моей матери. Отец с Чиркеем долго молчали, наконец второй через некоторое время промолвил:

– Ну как? Есть у тебя хорошие новости?

– Нет. Я дошёл до Кара-Кунгея, до Беш-Таша, обошёл весь Джети-Суу, расспрашивал, никто не видел. Когда конь обессилел, я, боясь, что он издохнет так понапрасну, зарезал его и раздал мясо жителям Мазар-Суу с условием, что в следующий мой приезд они отдадут мне деньги. Вот и возвращаюсь с самого Кушчу-Суу по предгорьям.

– Не волнуйся, – успокоил его Чиркей. – Как только ты ушёл, все члены фермы решили, что будем расплачиваться вместе.

– Нет-нет. Чике, спасибо за поддержку, но я найду Бурую Ызамат. Её никто не зарежет, позарились, наверное, на её внешний вид, на дойность, вот и увели её, чтобы присвоить, – возражал отец словам Чиркея.

– Ладно, тогда отдохни неделю. Может, подумаешь не спеша.

– Хорошо.

Хотя отцу это и не нравилось, женщины с мужьями приходили проведать его, как будто он вернулся из Гиссарского лихолетья.

Как только люди разошлись по домам, отец выпил большую чашу варенца, разбавленного толокном, и как только голова его коснулась подушки, стал потихоньку похрапывать.

Через несколько дней отец, умоляя, выпросил у Чиркея коня, занял одну сторону перемётной сумы небольшим бурдюком кислого отцеженного молока и толокном, вторую – хлебом, небольшим количеством вяленого мяса, масла, получил благословение соседей и с неискоренимой надеждой пустился в путь на поиски коровы. Перед тем как отпустить узды лошади, он обратился ко мне:

– Сынок, помогай матери, не спи до обеда, на этот раз я вернусь быстрее. Посмотрю среди живности Кара-Жыгача, Сортового, Шевченко, Маркса. Найду – хорошо, а на нет и суда нет. В конце концов, вернусь ведь. Да и конь чужой, не дай бог околеет он, – добавил он в конце.

Я слушал его прямо как взрослый. Может, потому что он, бедный, объяснял всё в подробностях, до мельчайших деталей. Наконец он натянул поводья.

– Ну, теперь ты уж не маленький, – повторил он. – Человек мужает в трудности, начинает мыслить трезво. Мне пора, смотри за хозяйством…

На сей раз он не ущипнул меня за нос, не поцеловал в щёки, даже не попрощался и уехал. Мне показалось, он расплакался бы, если подошёл бы ко мне близко и обнял. Отец всегда был сердобольный. Я остался стоять как истукан. Отец с матерью, обсуждая что-то, вместе уходили к косогору. Вдруг отец наклонился к матери и, обхватив её за шею, то ли поцеловал её, то ли что-то прошептал ей на ухо. Затем он резко отпустил мать и, погнав коня изо всех сил по склону горы, исчез из виду.

Не только я, но и все доярки хмуро уставились вдаль и провожали его взглядом. Солнце уже поднялось высоко, молоко было процежено. Двигатель машины тоже давно умолк. Не слышно ни мычания коров, ни блеяния овец. Вся скотина удалилась далеко к пастбищу. В ущелье тишь да благодать.

Обычно не очень заметные веснушки отчётливо проступили на бледном челе матери и сделали её некрасивой. Войдя в дом, она улеглась на бок, глядя в сторону кухни, и, прикрыв веки, притворилась спящей. Я и сам понял, что она ни с кем не хочет разговаривать. Я не стал её ни о чём расспрашивать, а сидел молча. Услышав шорох и шёпот за дверью, я выглянул и увидел трёх женщин, направлявшихся к нам. Стыдливо глядя на землю, я тихо прошептал им, что мать уснула, и с полпути отправил их восвояси. Женщины тоже не посмели войти, повернулись назад и молча пошли обратно. Их лица тоже были мрачны и хмуры, как осеннее небо. Видно, это событие на них тоже произвело тягостное впечатление.

На меня была возложена большая ответственность, и я почувствовал себя значительным, держась так же важно, как это делали взрослые люди, то есть меньше говорил, выполнял любую работу, не ожидая чьего-либо распоряжения. Мать моя иногда смотрела на меня удивлённо, видимо, полагая, что я слишком рано повзрослел. Я вставал наравне с нею, после того, как она подоит коров, выгонял их на верхнее пастбище, а телят оставлял ниже, у входа в ущелье Чаар, затем, как делали взрослые, укладывался на бок и долго глядел в ту сторону, куда ушёл отец. После этого я собирал связку из спиреи и золотарника, растущего под зарослями, чтобы вскипятить молоко, вечером помогал подоить коров и таким образом завершал всю свою работу. И так повторялось изо дня в день. Таковы были все мои обязанности.

Через несколько дней, после полудня, в самом конце косогора показалась голова Бурой Ызамат, ущелье огласилось радостным криком счастливых односельчан. В последние дни, наверное, все мысли людей были заняты лишь Бурой Ызамат. Казалось, всё село жило только заботами о несчастной корове.

К тому же Бурая Ызамат три раза останавливалась на месте и громко мычала, заставляя всё ущелье огласиться радостным воплем. Телёнок же бедной коровы пытался бежать вверх напрямик, то путаясь в растущих на склоне кустах курчавки, то падая на землю, споткнувшись о высокий караганник, то снова замедляя ход и впившись взглядом в свою мать. Увидев всё это, Бурая Ызамат тоже тотчас бросилась прямиком вниз. Я видел, как замершая в волнении толпа женщин и детей, затаив дыхание, напряжённо смотрела на несчастную скотину и её телёнка, переживая, как бы те не сорвались с отвесного склона. Телёнок, не выдержав, слегка замычал, стал вилять хвостиком, затем впился в вымя своей матери и замер надолго, не в силах сдвинуться с места. Бурая Ызамат мордой приподняла хвостик своего телёнка и начала обнюхивать его. Мой отец соскочил с лошади и надолго замер, молча любуясь счастливой встречей матери и ребёнка. Бурая Ызамат выглядела не так, как прежде: она совсем исхудала, и на её бедрах торчали подвздошные кости. Глядя на корову, люди, казалось, изо всех сил проклинали скотокрада.

Хотя я и не был рядом с отцом, но я чувствовал, что и он, и телёнок, и Бурая Ызамат были на вершине счастья. Никто не стал останавливать Бурую Ызамат. Наверное, никто не смел даже нарушить радость их встречи, этот великий покой, наполненный нежностью… Телёнок Бурой Ызамат всё время кружился вокруг матери, то подпрыгивая вперёд, то снова отскакивая в сторону. Если присмотреться издалека, казалось, что Бурая Ызамат всё время резко останавливалась и начинала обнюхивать со всех сторон родное дитя…

В то время, когда Бурая Ызамат только потерялась, произошёл несчастный случай. Однажды сборщик масла проезжал по нашему склону на завод, нагрузив на Кашка-Бука, лысого бугая, четыре фляги топлёного масла. Или именно здесь суждено ему было умереть, или что-нибудь ещё, но после проливного ливня обрыв обвалился и бугай, сорвавшись вниз, сломал себе ноги. Я слышал, как взрослые говорили меж собой, что животное больше не жилец и его надо зарезать. Кроме того, я ещё запомнил одну весть, которая заставила всё моё тело содрогнуться от ужаса. Тогда мы все стояли в скорбном молчании, опустив глаза, будто наступил конец света.

На Кашка-Буке перевозили не только топлёное масло, но и домашний скарб, дрова и воду. Разве только назывался он бугаём, а так служил как вол. Когда не хватало транспорта, мы садились на него верхом впятером или вшестером. Сколько помню, этот бугай никогда не резвился на воле и не знал радости жизни. Все пользовались его покорностью. Может, оттого, что был в возрасте, он всегда ступал степенно, был смирный и спокойный. У него даже не было привычки бегать за всякой вздорной коровой. Бедняжка, он всё своё время проводил рядом с Бурой Ызамат и не отходил от неё ни на шаг. Или с возрастом все становятся такими. Они были такими неразлучными, словно добрые старые друзья. Оба такие резвые и весёлые, отрицательных черт у них не было, и оба были похожи на вежливых и учтивых людей. Кстати, даже лысина на лбу телёнка Бурой Ызамат была вылитая как у Кашка-Бука^[4]