Глава вторая

Мы договорились обмениваться двумя письмами в месяц. Ее идея, ее правила. Те, что она установила прямо перед моим отъездом в Штаты, где меня ожидала должность клерка в Миннеаполисе. Мне была ненавистна мысль о прощании с Парижем. Ужасала перспектива трех месяцев в заурядном городе глубинной Америки. Как ужасало и расставание с Изабель. Она настойчиво призывала меня ехать – не только из-за профессиональных обязательств (что я мог понять), но и потому, что всерьез намеревалась забеременеть.

– Если ты останешься здесь, я захочу видеться с тобой несколько раз в неделю. И это создаст потенциальные проблемы с отцовством. Этот ребенок, он должен быть от Шарля.

Мы, как всегда, проводили время в постели. Незадолго до моего отъезда на запад. Обычный антураж после бурного секса: красное вино, сигареты, разговоры. Раз или два я вслух поразмышлял о том, почему бы нам не сходить куда-нибудь поужинать, чтобы продлить наш совместный вечер. Идея была немедленно отвергнута Изабель:

– Это наше особое время. Здесь и только здесь, где мы одни. – Я уловил скрытый смысл ее заявления: «Париж – город маленький, охочий до разговоров, а то, что между нами, – это глубоко личное. Вот почему нас не видят вместе на улице».

Я больше не заикался о том, чтобы выйти вместе на люди. Но все-таки спросил:

– В жизни Шарля есть кто-то еще?

– Да, есть. Правда, он не знает, что мне это известно. Но я знаю.

– Откуда?

– Нетрудно догадаться. Деловые встречи допоздна. Стремление пораньше лечь спать – разумеется, никакого секса – после рандеву с «приятелем».

– Ты знаешь, кто она?

– Редактор в одном из крупных издательств. Немка. Очень высокая. Глубоко за тридцать. Совсем одинокая женщина, отчаянно нуждающаяся в ребенке.

– Ты хорошо осведомлена.

– Paris est tout petit⁵⁸.

– Как ты уже говорила.

– Шарля видели с этой женщиной. В Париже и других местах. Хотелось бы надеяться, что он принимает меры предосторожности, чтобы Грета не забеременела. Но как я могу настаивать на этом?

Я откинулся на подушки, улыбаясь. Изабель подтолкнула меня локтем.

– Мне не нравится твоя всезнающая ухмылка… с намеком: «Ох уж эти французы…»

– Но вы действительно играете по другим правилам.

– Не приплетай сюда всех моих соотечественников. Среди нас много тех, кто не потерпел бы такого соглашения, как у нас с Шарлем.

– Но оно у вас «негласное».

– Как ты со временем поймешь, мой дорогой Сэмюэль, это наилучший вариант. Никаких правил или предписаний, никаких требований и ограничений. Ничего не высказывается. Все понимается интуитивно.

– А если у него с ней будет ребенок?

– Нам придется обсудить сложности такой ситуации.

– Но ты не думала забеременеть от меня?..

– Я бы этого не допустила.

– Потому что Шарль был бы в ярости.

– Потому что Шарль – мой муж, и Шарль был отцом Седрика. Шарль будет и отцом нашего следующего ребенка, если я снова забеременею.

– Значит, Шарль может завести ребенка на стороне. Но ты…

– Давай больше не будем об этом, Сэмюэль. Это мой выбор. И ты должен уважать его. Как должен и понимать, что…

– Знаю, знаю… я такой молодой, незрелый.

– Ты еще в процессе становления, Сэмюэль, и почти на тридцать лет моложе Шарля. У тебя нет детей и не должно быть на этом этапе твоей жизни. Тебе пока ни к чему какие-либо связывающие узы. Ты глубокий романтик, и это одна из многих черт, что я люблю в тебе. Но если бы у нас был общий ребенок… ребенок, рожденный из страсти, которую мы разделяем… смог бы ты отказаться от всякой возможности контакта с ним? Смог бы вынести, если бы его воспитывал другой отец?

Черт. Она знала меня лучше, чем я сам.

– Разве это неправильно – хотеть ребенка от тебя? – спросил я.

Она наклонилась и поцеловала меня.

– Это прекрасная мысль, и ты меня растрогал. Но… жизнь часто сводится к совпадению двух людей во времени. Что бы ты стал здесь делать? Учить язык? Возможно, пытался бы получить carte de séjour и работу? Ожидал бы, что я брошу мужа и начну новую жизнь с тобой, когда мои представления о тебе ограничиваются этими вечерними часами? Чарующие вечера. Страсть, которой мы оба предаемся в этой постели… все это бесценно. Потому что это редкость. Можно сказать, праздник. В отличие от долгого брака, в котором нет ни возбуждения, ни пылкости. Есть что-то другое, возможно, более глубокое, рутинное. Во всех супружеских парах, долго живущих вместе, угадывается подтекст. У нас с Шарлем иначе: наши отношения не омрачены презрением. Мы о многом умалчиваем, чтобы не причинить друг другу боль. Это, mon jeune homme, и есть любовь. Возможно, уже не страстная любовь. Но все-таки любовь.

Мне хватило ума больше не задавать вопросов. Я ограничился лишь раскаянием:

– Прошу прощения за то, что повел себя как собственник. Мол, «почему не я?» и все такое.

Изабель коснулась моих губ легким поцелуем.

– Так мы будем счастливее, – сказала она.

Я старался не выглядеть слишком навязчивым в наш последний вечер.

– Завтра в это время я буду где-то в американском воздушном пространстве.

– А я буду сожалеть о твоем отсутствии. Буду очень скучать по тебе. Скажи мне, что ты найдешь возможность вернуться в Париж.

– Если я приеду на Рождество, ты, наверное, уже будешь носить малыша.

– На Рождество ничего не получится, независимо от беременности. Но, если ты приедешь весной… я вернусь в форму, и у меня будет няня, которая позволит мне улизнуть на пару часов, чтобы встретиться с тобой здесь.

Весна 1978 года. Через год. Она словно прочитала мои мысли:

– Год – это ничто. Наши вечера… они никуда не денутся. Они всегда будут частью нас.

Ее слова на прощание.

***

Утрата была для меня новым чувством, неизведанным до сих пор. Судья в Миннеаполисе, джентльмен, высеченный из эмоционального кремня: сухой, строгий, рассудительный в своей лаконичности. От клерка он требовал убедительности и скромности, и все это я ему предоставил. Мы с ним были на одной волне, волне Среднего Запада. Он был скуп на похвалу, но меня, чьи годы становления прошли рядом с безучастным отцом, ничуть не смущало его каменное лицо. Летом в Миннеаполисе особенно влажно и душно. Отель мне подобрали простенький, без изысков. По вечерам я засиживался за работой допоздна, зачастую печатая отчеты до самого рассвета. Почти каждый день я совершал пробежки вдоль берега озера. По выходным ходил в кино, захаживал в бар, где всегда подавали холодное пиво, работал кондиционер и крутили вполне сносные блюзы. Я ловко уклонялся от внимания барменши Лайзы, которая пару раз давала мне понять, что ее бойфренд-дальнобойщик в рейсе. Она как будто знала, что я живу один, в отеле за углом, всего в двух шагах от заведения. Я не принял ее предложений, как бы одиноко себя ни чувствовал. Потому что Изабель по-прежнему занимала мои мысли.

Срок моей стажировки подходил к концу. В последний рабочий день судья нашел для меня три прощальных слова:

– Ты хорошо справился.

Вот и весь разговор.

На выходные я поехал домой навестить отца. Мне повезло – моей мачехи не было в городе.

– Дороти так расстроилась из-за того, что не сможет с тобой повидаться, – сказал отец. – Но ее сестре в Манси нужна помощь в выборе мебели для новой квартиры. Бедняжка в свои пятьдесят восемь все еще старая дева.

Я подозревал, что Дороти устроила этот уикэнд по дизайну интерьера, чтобы не встречаться со мной. Я всегда вел себя с ней корректно и осмотрительно, но чувствовал, что она знает о том, насколько мне чужд ее строгий баптистский взгляд на мир. Поэтому я с облегчением воспринял ее отсутствие. Мне выпала возможность провести время с отцом. Как всегда, он выразил удовольствие видеть меня. Как всегда, казалось, мало что мог мне сказать, – и выглядел сдержанным и неловким, когда я попытался инициировать некоторую степень близости отца и сына. И не то чтобы между нами существовала какая-то антипатия. Просто сказывалось долгое отсутствие контакта. Отец терпеливо и с некоторым интересом слушал мой санированный рассказ о пребывании в Париже (он пришел бы в ужас, узнав о том, что у меня был роман с женщиной, нарушившей седьмую заповедь). Я рассказал ему о своей работе у судьи. Он расспрашивал о моих планах на Гарвард. Я пытался вытянуть из него информацию о его собственной жизни, но получал привычные скупые ответы. Я помог ему перекрасить подвал, который Дороти только что переделала под съемные апартаменты. Пару раз мы совершили долгие прогулки по тому, что в Индиане считается лесом. Дважды мы поужинали в стейк-хаусе, одном из заведений местного бизнеса отца. Нам удавалось заполнять неловкое молчание, то и дело вползавшее в нашу беседу. Когда в воскресенье он привез меня в аэропорт, я обнял его на прощание и сказал, что люблю его.

– Я тоже люблю тебя, сынок, – ответил он веселым голосом, лишенным эмоций.

Уже в самолете, по пути на восток, я поймал себя на мысли: так всегда и будет у нас с отцом, который, хотя ни в коем случае не подлый и не зловредный, останется для меня эмоционально недоступным.

Самолет приземлился в Бостоне. Я взял такси и, пересекая реку, отправился в Кембридж. А потом…

Юридическая школа. Нас, первокурсников, пятьсот восемьдесят человек. Разделенных на восемь конкурирующих групп. Все эти предварительные разговоры о том, что мы одаренные, избранные, рассеялись с началом занятий. В первый же учебный день нам внушили страх: каждый профессор вдалбливал нам мысль о том, что отныне мы боремся за нашу академическую жизнь; что вступаем в мир, где правит социальный дарвинизм в соответствии с правилами Лиги плюща.

Уголовное право, договоры, гражданский процесс, деликты, законодательство, регулирование, собственность. Занятия зачастую велись сократическим методом. Безжалостно отлучали тех, кто не мог справиться с жестким расписанием и прессингом. Техника выживания: абсолютная сосредоточенность, подкрепленная необходимой настойчивостью. В первую неделю меня дважды отчитывали за недостаточно информативный ответ на вопрос, заданный профессором по деликтам.

– Вы уверены, что ваше место здесь? – обратился он ко мне. Никаких смешков и ухмылок от моих сокурсников. Все знали, что вскоре им тоже предстоит пережить публичный позор.

Двенадцать студентов из моей группы выбыли в течение шести недель. Один из моих сокурсников принял убойную дозу снотворного после того, как его три раза подряд высмеяли в классе. Парень выжил, но все-таки перевелся в школу бизнеса. Никто и словом не обмолвился о профессоре и его садистских методах. Это воспринималось просто как часть декора.

Мне удалось получить одноместную комнату в общежитии. Я приходил туда только ночевать. Четыре часа занятий в день. Восемь часов самостоятельной работы. Библиотека юридической школы была открыта до полуночи и всегда полна народу. Ни у кого из нас не было близких друзей. Мы все были слишком измучены, отягощены учебой, и сил на дружбу просто не оставалось. Я заставлял себя бегать трусцой по полчаса в день по тропе вдоль реки Чарльз. Осень в Кембридже считается чудом Новой Англии – если я успевал это заметить. Я предоставил себе один выходной в неделю. Субботу. Затем наступало воскресенье, и я снова проводил по девять часов, сгорбившись над учебниками по юриспруденции.

Юридическая школа. Секс не входил в повестку дня. Я скучал по нему. Хотел его. Но не искал. Слишком много мыслей о Париже. В отличие от многих моих сокурсников, я не жаловался на всепожирающую природу Гарварда. Больше у меня в жизни ничего не было.

Приходили письма от Изабель – короткие, нежные, с редкими упоминаниями о переводческой работе и парижскими анекдотами. Концовкой служили одни и те же строчки:

Всегда думаю о тебе, мой дорогой Сэмюэль.

Je t’embrasse.

В середине октября ее второе за месяц письмо заканчивалось совсем по-другому:

Мне нужно сказать тебе одну очень важную вещь, Сэмюэль. Четыре месяца назад я обнаружила, что беременна. Ребенок должен родиться в середине марта. Это потрясающая новость. Я так счастлива, что благословение свыше – иначе и не скажешь – снова пришло ко мне. Но и напугана не меньше… по многим очевидным причинам. В ближайшие месяцы мне нужно полностью сосредоточиться на том, чтобы пережить эту беременность без осложнений. Поэтому в обозримом будущем я прекращу нашу переписку, но с надеждой, что она возобновится, как только я буду уверена, что с моим ребенком все в порядке.

Надеюсь, ты отнесешься к этой новости разумно, Сэмюэль. И порадуешься за меня.

Конечно, я написал ей в ответ сердечное письмо; сообщил, что рад за нее и надеюсь, что этот ребенок принесет ей много счастья; пожелал ей всего наилучшего. Но втайне переживал период молчаливого отчаяния, траура. Меня не покидало ощущение, что, несмотря на все ее заверения в возможной будущей связи, Изабель на самом деле завершала нашу короткую страстную историю. Я не злился на нее. Просто чувствовал себя каким-то потерянным. Я поймал себя на мысли, что последние четыре месяца, с тех пор как вернулся из Парижа, держался за абсурдную веру в перспективу нашей совместной жизни. Романтическая надежда часто оборачивается упражнением в уклонении от реальности.

Как всегда, меня поглотила чудовищная нагрузка юридической школы. Работа – единственное противоядие от потерь. Или, по крайней мере, так я твердил себе, пока не зашел в бар недалеко от Симфонического зала, где устроился на табурете за стойкой, рядом с женщиной по имени Шивон. Ирландка. Родом откуда-то с запада, из области под названием Коннемара. Огненно-рыжие волосы, как водится. В этом году досрочно окончила юридический факультет дублинского Тринити-колледжа. Последние шесть месяцев путешествовала по Америке. Через неделю собиралась домой, в Дублин, где ей предлагали работу адвоката в ведущей юридической фирме. Мы оказались зеркальным отражением карьерной траектории друг друга, и я сразу заинтересовал ее как «коллега из Гарварда».

– Я тут познакомилась с некоторыми из ваших гарвардских парней, – разоткровенничалась она после второй пинты «Гиннесс», – и все как один, похоже, влюблены в аромат собственной важности. Но ты либо редкий образчик скромности, либо из тех ушлых типов, что используют застенчивость как приманку.