Глава седьмая

Рак! Какое всеохватное, чудовищное слово. Профессор Хэнкок, сохраняя спокойствие и достоинство, объяснял мне возможные последствия своей болезни.

– Мой онколог сказал, что рак – это зачастую генетическая рулетка, – говорил он, глядя прямо на меня. – В моем возрасте и принимая в расчет то, что я в жизни не выкурил ни одной сигареты, трудно иначе объяснить, откуда взялся этот полип в горле. Просто не повезло, как сказал все тот же онколог. А с учетом того, что биопсия оказалась положительной, последствия, боюсь, огромны.

– Насколько огромны? – Мой голос звучал неуверенно, смущенно: я не знала даже, могу ли задавать подобные вопросы.

Но Хэнкоку вопрос вроде бы не показался бестактным. Наоборот, ему явно хотелось поговорить со мной на эту тему.

– Есть опасения, что опухоль могла дать метастазы.

– Я не понимаю, что это значит, профессор.

– Это означает диффузию, распространение, проникновение в другие органы. Метастазы смертельны.

Последовало долгое молчание.

– Вы умираете, профессор? – выдавила я наконец.

– Это главный вопрос. По словам онколога, вероятность метастазирования полипа, подобного этому, составляет шестьдесят процентов. Если эти клетки попали в легкие, в мозг…

Он отвернулся к пасмурному серому небу за окном.

– Вы не умрете, профессор, – сказала я уже в полный голос.

– Надеюсь…

– Вы не можете умереть.

Безотчетно я подалась вперед и взяла его за руку. От неожиданности Хэнкок вздрогнул. Потом, на мгновение сжав мои пальцы в ответ – это выглядело как благодарность, – отдернул руку. Мне захотелось провалиться сквозь землю.

– Простите, профессор…

– Вам не за что просить прощения, – сказал он. – Я благодарен…

Оборвав себя на полуслове, Хэнкок опустил голову. Снова в кабинете повисло тягостное молчание. Я не решалась его прервать, потому что не знала, что еще сказать.

Профессор заговорил первым:

– Простите, что обременил вас этим.

– Я очень ценю…

Настала моя очередь смолкнуть, не закончив фразу.

– Я знаю, что могу вам доверять, Элис. А следовательно, уверен, что вы никому ни слова не скажете об этом… даже вашему симпатичнейшему другу. Да и между собой мы не будем возвращаться к этому предмету.

– Но если у вас будут новости, появится какая-то определенность…

– Когда я буду знать прогноз, конечно, я с вами поделюсь. А пока…

– Не волнуйтесь, профессор. Я не проболтаюсь.

– Я знаю. Спасибо.

Хэнкок молча кивнул, давая понять, что наша встреча окончена.

Я вышла на улицу в растрепанных чувствах. Профессор Хэнкок умирает? Рванув бегом из кампуса, я направилась в сторону Мэйн-стрит, а потом бесцельно бродила по центру Брансуика, борясь со слезами. Это было несправедливо, слишком жестоко. Снова и снова я вспоминала момент, когда взяла его за руку, а он прошептал: «Я благодарен…» За что же благодарил Хэнкок – за обычный жест, выражение поддержки? Или он ощутил ту область невысказанного между нами – притяжение, которое мы оба чувствовали и которому не суждено перерасти во что-то большее, чем просто притяжение?

Добрый час я бродила по Брансуику, пытаясь сориентироваться в путанице нахлынувших на меня противоречивых чувств. Хотелось броситься к Бобу и все рассказать ему. Но этим я предала бы Хэнкока, попросившего, чтобы все осталось между нами. К тому же останавливало меня и другое: начни я сейчас рассказывать Бобу, как поражена этим известием, он может решить, что я и правда влюблена в преподавателя.

Пришлось взять себя в руки, отправиться в клуб на встречу с Бобом и вести себя как ни в чем не бывало. Двумя днями позже Хэнкок попросил меня задержаться после лекции. Дождавшись, пока все выйдут, повернулся ко мне:

– Я переживаю из-за того, что выплеснул на вас свои неприятности.

– А я из-за вас переживаю, профессор.

Молчаливый благодарный кивок. И потом:

– Пока мы не будем больше возвращаться к этой теме. Я не предлагаю делать вид, что этого разговора не было. Он был, и вашу доброту ко мне трудно переоценить.

– Но я ничего не сделала, профессор.

– Вы выслушали. И проявили сочувствие. Это безмерно. Но сейчас… этот вопрос закрыт и не обсуждается.

Почему? Испугался, что подпустил меня слишком близко? А может, дело в том, что я слишком откровенно показала свое отношение, взяв его за руку? Или он изменил своей новоанглийской сдержанности лишь на мгновение, чтобы хоть как-то справиться со свалившимся на него кошмаром?

У меня не было прямых ответов на эти вопросы, но задавать их я и не собиралась, боясь, что это может вызвать между нами разлад.

– Я понимаю, профессор, – только и сказала я.

И вопрос о его болезни больше никогда не поднимался.

К концу того же месяца мы с Бобом подыскали квартиру на довольно запущенной улочке Брансуика, по иронии судьбы носившей название Плезант-стрит^[40]. Наше жилье располагалось на втором этаже дома под зеленой черепичной крышей, который явно нуждался в срочной покраске. Квартира была невелика, шестьсот квадратных футов, едва ли больше. Но предыдущий арендатор – выпускник философского факультета по фамилии Сильвестер, он заканчивал учебу досрочно – сильно оживил унылый интерьер, покрыв стены несколькими слоями белой краски. Философ поступил очень практично, уступив нам всю свою вполне приличную мебель за сто долларов наличными. Он предложил даже за дополнительные двадцать пять баксов оставить нам свои тарелки, столовые приборы, стаканы и кухонную утварь. Плата за месяц составила семьдесят пять долларов, коммунальные услуги – еще двадцать пять. Нам с Бобом это место приглянулось с первого взгляда. Особенно хороши были старая латунная кровать, которую Сильвестр купил и покрасил в черный цвет, и большой диван, обитый коричневым велюром. При взгляде на кровать у меня в голове зазвучал Боб Дилан («Ляг, леди, ляг на мою большую латунную кровать»), и я представила, как мы с Бобом занимаемся на ней любовью. А еще мне представились постеры, которыми мы обклеим стены, пара ламп, сделанных из бутылок из-под кьянти, и книжные полки (бетонные блоки с деревянными планками), которыми мы обставим комнату. Домашний студенческий рай.

Выписав Сильвестеру несколько чеков, мы с Бобом пошли в закусочную «Мисс Брансуик», чтобы отметить событие сэндвичами с горячим сыром. Чокнувшись бутылками «Мейбл», выпили за безумное решение соединить свои жизни.

– Ну вот, – сказал Боб, – вчера вечером перед уходом я рассказал о нас в доме Бета.

– Ого, – удивилась я. – И как они восприняли новость?

– Не слишком радостно. Один из членов братства назвал меня предателем. Потому что заодно я объявил и о том, что выхожу из братства, не дожидаясь конца семестра. Если бы не футбольный сезон, который продлится еще две недели, они бы, наверное, предложили мне уйти прямо сейчас.

– А как же все разговоры о том, что братские связи никогда не рушатся?

– Они так на это смотрят: либо ты с нами, либо нет.

– В точности как в мафии.

– Что такое мафия? – спросил Боб. – У меня дома, под Бостоном, такой группы нет.

Я улыбнулась.

Решив, что безопаснее будет сначала рассказать об изменениях в моей жизни отцу, я позвонила ему в офис. Голос у папы был расстроенный, но он согласился оплатить звонок и с ходу сообщил мне, что через несколько часов снова вылетает в Сантьяго… «И, пожалуйста, скажи, что звонишь, чтобы сказать, что ты голосовала за Никсона и очень рада его победе».

– На самом деле я звоню сказать, что в следующем семестре сэкономлю тебе шестьсот долларов.

– Что ж, это хорошие новости! И как ты собираешься это сделать, дочка?

– Я буду жить не в кампусе.

Долгая пауза на другом конце провода, во время которой я услышала, как щелкает папина зажигалка – верный признак того, что он закуривает. Наконец он подал голос:

– Разве первокурсникам разрешается жить за пределами кампуса?

– После первого семестра можно.

– Ты переезжаешь одна?

– Вообще-то, я собираюсь жить со своим парнем.

Папа отреагировал, я бы сказала, бурно:

– С парнем? С парнем! Ты совсем с ума сошла?

– Не сошла… он очень хороший.

– Тебе всего восемнадцать, не успела из дому уехать и… кто этот гребаный урод? Дай его адрес, я приеду и переломаю ему ноги.

– Пап, ну, пожалуйста, послушай меня.

– Дай сам догадаюсь… какой-то анархист в бегах. Или еще хуже, говнюк-хиппи с волосами, бусами и обкуренной говнючьей улыбкой.

– Его зовут Боб О’Салливан, его отец работает пожарным в Южном Бостоне, а сам он – лайнбекер^[41] футбольной команды Боудина.

– Да ты меня разыгрываешь.

– Вот привезу его домой на День благодарения…

– И ты ждешь, что я его приму?

– Я ничего не жду, папа. Хотелось бы только, если можно, немного понимания.

– Понимания? Чертово ваше поколение, до чего же вы все инфантильные. Творите черт знает что, нарушаете все правила здравого смысла, а потом просите понимания. Вы хотите понимания! Ты, конечно, считаешь меня твердолобым, даже хуже – милитаристом, который твердит: «Это моя страна, а кому не нравится, валите отсюда». Но вот тебе мое мнение: нечего восемнадцатилетней девчонке жить с кем-то вне брака. Если хочешь выскочить замуж прямо сейчас – хоть лично я считаю это безумием, – другое дело. Но жить во грехе… назови меня католиком старой закалки… но нет, это недопустимо. Только через мой труп. Разговор окончен.

И отец бросил трубку.

Его реакция меня огорошила. Напуганная и растерянная, я доползла до библиотеки, где занимался Боб, и, стараясь не заплакать, положила голову ему на плечо. Боб – добрый, милый Боб – мгновенно оторвался от своей работы. Он вывел меня на улицу, к скамейке в тихом уголке, и позволил мне держать его за руку, пока я смолила одну сигарету за другой.

Я выложила ему все, весь разговор с отцом. А когда закончила, Боб пожал плечами:

– Не собирался говорить об этом сегодня, но вчера вечером я сказал своему отцу о переезде. Вообще-то, он мне сказал то же самое.

– Может, нам свести их, пусть пьют пиво, мартини, травят байки о войне и ругают «нынешнюю молодежь» – как мы разбаловались и как не хватает настоящей войны или Великой депрессии, чтобы научить нас уму-разуму.

Боб улыбнулся:

– Уверен, рано или поздно они встретятся. И не сомневаюсь, что наверняка понравятся друг другу. А ты понравишься моему папаше, это я тоже знаю, да и твой старик меня одобрит, спорю!

– Он тебя точно одобрит – от удивления, что я завела роман не с Джимми Хендриксом и не с Че Геварой.

– Так ты даешь понять, что я нормальный?

– Да нет. Просто… надо было сначала сказать маме. Это она научила меня, как принимать противозачаточные таблетки. Когда дело доходит до секса, мама не беспокоится.

– Почему же тогда ты не позвонила ей первой?

– Потому что знаю, что у нее была бы истерика, если бы я сказала, что съезжаюсь с тобой. Именно потому, что ирландец, католик, из рабочего класса. Все как у папы. Мама на него запала, когда ей было чуть за двадцать. И до сих пор об этом сожалеет.

– Не бойся, твой отец переживет. И не откажется от тебя.

– Он может оставить меня без денег.

– Тогда пойдем работать в кампусе. Найдем способ заработать на квартиру. Но он так не сделает. Эти ирландские парни времен Великой депрессии… их отцы так их воспитывали: или живи по-моему, или скатертью дорожка. Но ты его единственная дочь. Он никуда не денется, приедет.

Но приехал тогда Адам – заявился в выходные неожиданно, без предупреждения. Позвонил мне только от заправки неподалеку от Льюистона. Сообщил, что решил навестить сестру и намерен снять номер в дешевом мотеле в Брансуике, «потому что не хочу вторгаться в твое личное пространство» (в переводе это означало «я знаю, что ты живешь с каким-то парнем, и потому не стану проситься переночевать у вас на полу»).

– Какое облегчение, что мы с тобой сможем наконец поговорить, – сказала я.

– Я так рад слышать твой голос, – ответил он, делая вид, что не слышал моих слов. – Завтра у вас вроде бы футбол?

– Ага, мы играем с Тринити, – ответила я, – а мой парень Боб…

– …лайнбекер?

– Ты хорошо проинформирован.

– Насчет папы не беспокойся. Ты же его знаешь, он просто в своем репертуаре. А мама, не поверишь, в этой истории на твоей стороне. Вчера сама сказала мне.

Так вот для чего Адам прикатил на выходные – проверить, подходит ли мне Боб.

– Я думала, ты в Чили, – сказала я вслух.

– Так и есть, и мне это нравится. А домой в Штаты заехал всего на десять дней.

– И только сейчас мне звонишь? Ты получил мою открытку, в которой я прошу тебя объяснить насчет «папиной грязной работы»?

– Не-а, не получал. И для справки: добыча меди действительно грязное дело. Я просто неудачно выразился.

– Врун из тебя никакой.

– Думай что хочешь, сестренка. Увидимся вечером.

Меня в самом деле сильно беспокоило, чем на самом деле занимаются мои отец и брат в этом уголке Южной Америки. Я не представляла, узнаю ли когда-нибудь правду. Тревожило меня и то, что скажет Боб, когда узнает, что ко мне «случайно заглянул» брат, намерения и скрытые причины визита которого были шиты белыми нитками.

Но Боб отнесся к этому с завидным хладнокровием:

– Надо сделать так, чтобы он напился и обдолбался. Давай-ка в субботу после игры я свожу его в дом Бета на пару часиков. Вот там я его и расспрошу про ситуацию в Чили.

Мы втроем заглянули на вечеринку в Пси-Ю, под конец которой все валялись на одном водяном матрасе. Адама немного шокировало, что его младшая сестра курит при нем траву, а потом он не на шутку сцепился с парнем из Нью-Йорка по имени Карл, который, узнав, что Адам работает на американскую горнодобывающую компанию в Чили, стал агрессивно на него наезжать. С нарастающим огорчением я слушала, как Адам изо всех сил пытается защитить присутствие США в чилийской горнодобывающей промышленности, выдвигая тривиальные аргументы насчет социалистического правительства Сальвадора Альенде («Кастро пришел к власти, а уже через три месяца… и это превратится в очередную диктатуру… они не смогут сами справляться на рудниках без специалистов из Штатов…»). Карл безжалостно опровергал одно за другим не слишком блистательные утверждения моего брата, щелкая их как орешки.

Адам попытался нанести ответный удар:

– Может, чем верить всей марксистской чепухе, которой ты начитался в «Нейшн», тебе имеет смысл приехать и увидеть все самому на месте?

Однако Карл парировал:

– По правде сказать, друг мой, все прошлое лето я провел в Сантьяго, работал стажером в чилийском министерстве торговли.

Затем он обратился к Адаму на беглом испанском, проверяя его знание языка. Адам с треском провалился. Стало ясно, что за три месяца в Чили он в этом ничуть не продвинулся.

– Итак, позволь мне уточнить… – сказал Карл с широкой улыбкой. – О Милтоне Фридмане ты что-то слышал, но не имеешь ни малейшего представления о Чикагской школе экономики, предложения которой пытается навязать в Чили правое крыло?

– Хватит нести эту теоретическую заумь, – сердито буркнул Адам.

– Не надо придираться, друг мой. – Карл продолжал улыбаться. – Тем более что я просто исследую твои познания о чилийском мире… о, они обширны! Так и подобает блестящему человеку, который собрал и впитал так много из социально-экономической динамики общества, одновременно содействуя его эксплуатации…

Адам поднялся. Мне показалось, что он ударит Карла, но брат овладел собой, сумев не зайти слишком далеко. Я тоже вскочила. Как и Боб. Я хотела взять брата за руку, но он отдернул ее, не желая показаться слабаком, нуждающимся в утешении. Заглянув ему в глаза, я увидела в них боль и печаль, все сказавшие мне за него без слов. Это было невыносимо больно – видеть Адама побежденным, униженным. Он вышел, Боб пошел за ним вдогонку.

Я повернулась к самодовольному марксисту, потягивавшему водку:

– Тебя бы в Албанию… тюремщиком. С такой склонностью к садизму там тебе самое место.

На улице я увидела, что Боб положил Адаму руку на плечо и что-то тихо говорит ему на ухо, поддерживая. Боб дал мне знак подождать в стороне. Я отошла, забралась на крышу припаркованного «фольксвагена»-жука и уставилась в низкое ночное небо, не только продолжая злиться на этого нью-йоркского умника, но и расстраиваясь из-за того, что брат ввязывается в споры, не владея материалом и не умея отстаивать свои взгляды. Бедный Адам, он так легко подставился. Я-то знала, что при всем том он отнюдь не дурак, но в этой жизни слишком многое решает уверенность, которой брат когда-то был наделен в изобилии, а теперь от нее не осталось и следа.

Через несколько минут Боб и Адам подошли к машине.

– Извини, что не сдержался, сестренка, – неуверенно сказал Адам. – Я просто не в форме, устал с дороги. Отосплюсь и буду как новенький.

Он приобнял меня и поплелся искать свой «бьюик».

На следующее утро на футбольном стадионе Боудина Адам был бодр и излучал оптимизм.

– Отличный денек, правда?

– Да, хороший.

– Для сведения, – сказал Адам, когда мы направлялись к трибуне, – я сегодня утром говорил со стариком. И Ее Королевским Сплетничеством. Обоим было безоговорочно заявлено, что Роберт О’Салливан – хороший вариант, так что они должны за тебя радоваться.

– Как они это восприняли?

– Разумеется, ужасно.

Я от души рассмеялась, радуясь, что впервые за долгое время брат снова демонстрирует свой сарказм и ехидство.

Тем более что он добавил:

– Я велел отцу десять раз прочесть розарий^[42], от этого он себя чувствует лучше. Он ответил совершенно так, как подобает ирландскому католику. Сказал, чтобы я отвалил на хер.

Я снова засмеялась и сказала:

– Идем, игра вот-вот начнется.

Мы заняли свои места на трибунах, по дороге я без конца здоровалась с многочисленными приятелями Боба.

– Вижу, ты знакома со многими спортсменами.

– Это друзья Боба, не мои. Ты, возможно, в курсе, что я никогда не переступала порога братства Бета. А сейчас, когда Боб выходит из него, меня, видимо, считают опасной, как чума… заразила и похитила их брата…

– Знаешь, я, пока учился в колледже, тоже был весь из себя братский чувачок.

– Я помню.

– Мы были вот такими же противными, горластыми дебилами. Выходя из этого племени – становясь независимым, – твой парень, по сути, говорит всем остальным: я могу добиться большего. И это видно: он может и будет добиваться большего. Я вот не смог так же, как Боб. Но я и не такой способный, как он.

– Не говори так.