Глава 5
Высоко на скале электрический монах продолжал сидеть верхом на терпеливой и безропотной лошади, начинающей все же потихоньку выходить из себя. Из-под капюшона холщовой сутаны монах немигающим взглядом взирал на долину. С долиной у него снова возникла проблема, на этот раз совершенно иного, незнакомого монаху свойства: у него вдруг появились жуткие сомнения.
Сомнения никогда не терзали его долго, но если это все же случалось, они основательно вгрызались в его корневой каталог.
День был жарким; солнце, замерев в подернутом дымкой небе, выжигало серые камни и чахлую, иссохшую траву. Ничто не шевелилось, даже монах. Внезапно в его мозгу что-то зашипело, будто в буферный накопитель попали ошибочные данные.
В монахе пробуждалась новая вера – сперва судорожно, рывками, затем, вспыхнув огромным белым пламенем, она заглушила все предыдущие стойкие убеждения, в том числе и в розовой окраске долины. Он вдруг уверовал, что где-то внизу, примерно в миле от него, вскоре откроется таинственная дверь в неизвестный далекий мир. Дверь, через которую он сможет туда попасть. Удивительно.
И как это ни странно, на этот раз он оказался абсолютно прав.
Лошадь что-то почувствовала, насторожилась и слегка мотнула головой. Столь долгое созерцание каменных глыб едва не ввело ее в транс; она уже и сама была готова поверить, что камни – розовые. Она мотнула головой еще раз, несколько энергичнее.
Монах слегка натянул поводья, ткнул каблуками в бока, лошадь тронулась и стала спускаться. Путь был нелегок. Под ногами, шурша, съезжали вниз коричневые и серые сланцы, кое-где торчали с трудом зацепившиеся корнями за землю бурые и зеленые растения. Разноцветье ничуть не смущало монаха. Теперь он стал старше, мудрее и выбросил глупости из головы. Розовые долины, двуполые столы – все это просто необходимо пройти на пути к истинному просветлению.
Солнце палило нещадно. Монах утер с лица пот и грязь и остановил лошадь, чтобы приникнуть к ее шее и немного передохнуть. Сквозь мерцающее марево он сосредоточенно смотрел вниз, на огромный каменный выступ посреди долины. Монах надеялся – или скорее страстно верил всем своим существом, – что там, за тем выступом, его ждет дверь. Он попробовал всмотреться еще пристальнее, но мешало колыхание раскаленного воздуха.
Монах выпрямился в седле и уже собрался подстегнуть лошадь, как вдруг ему попалось на глаза нечто странное.
На плоской поверхности скалы неподалеку от него – на самом деле так близко, что непонятно, как он раньше этого не заметил, – красовался большой рисунок. Выполнен он был довольно топорно, однако в то же время не без некоторого изящества, и казался очень старым, возможно, даже древним. Краска уже давно выцвела, местами облупилась и пошла пятнами – издали не разглядеть, что именно представлял рисунок. Монах подъехал чуть ближе: похоже на сцену охоты первобытных людей.
Лиловые создания с массой конечностей, по-видимому, были охотниками. С грубыми копьями в руках они неотступно преследовали огромную рогатую тварь в панцире, которую, судя по всему, уже успели ранить. Потускневшие краски почти исчезли. Хорошо просматривались только зубы охотников – они сияли так, словно их белизну не под силу стереть многим тысячам лет. И вообще они заставили монаха вспомнить о собственных зубах и устыдиться, хотя почистил он их не далее как сегодня утром.
Монах и раньше видел подобные рисунки, но только на картинках и по телевизору. Как правило, их находили в пещерах – там они были неподвластны разрушительному действию природы, иначе давно пропали бы.
Он осмотрелся вокруг и обнаружил, что хоть скала и находится не в пещере, рисунок все же худо-бедно защищен от ветра и дождя огромными выступами сверху и по бокам. Впрочем, все равно странно, что он продержался так долго. И еще более странно, что его до сих пор никто не обнаружил. Все пещерные изображения такого рода достаточно известны и всем давно знакомы, однако этот образец наскальной живописи монах встретил впервые.
А вдруг ему посчастливилось сделать великое историческое открытие? Если он вернется в город и расскажет о нем, его встретят с распростертыми объятиями, установят новую материнскую плату и позволят верить… верить… во что? Он замер, зажмурился и тряхнул головой, чтобы устранить очередную системную ошибку.
Все это глупости.
Он верит в существование двери. Ему нужно ее найти. Дверь – это путь в… в…
Дверь – это Путь.
Вот так.
Если нечем крыть, выйти из положения всегда помогут заглавные буквы.
Монах бесцеремонно дернул поводья и продолжил спуск, оказавшийся еще более сложным, чем раньше. Когда через несколько минут они достигли ложа долины, он вдруг немного растерялся: на спекшейся бурой земле действительно лежал бледный розовато-коричневый слой пыли, особенно заметный по берегам вялотекущего ручейка, в который палящее солнце превратило бурную реку. Монах спешился, потрогал пыль, пропустил ее сквозь пальцы. Пыль приятно щекотала ладонь, была очень тонкой и по цвету почти такой же, как его кожа… может, чуточку бледнее.
Взглянув на не сводящую с него глаз лошадь, он понял – хотя и запоздало, – что ее, должно быть, мучит нестерпимая жажда. Монах тоже очень хотел пить, но старался не думать об этом. Он отстегнул от седла фляжку – уже такую легкую, что сжималось сердце, – открутил колпачок, отхлебнул, а затем налил немного воды в горсть. Лошадь жадно втянула воду губами и снова уставилась на него.
Монах печально покачал головой, закрыл фляжку и повесил на место. Небольшой частью разума, где хранились фактические и логические данные, он понимал, что воды надолго не хватит, а без нее надолго не хватит и их с лошадью. И только вера толкала его вперед. Теперь это была вера в существование двери.
Он отряхнул розовую пыль с грубого платья, выпрямился и посмотрел на каменный выступ, до которого оставалось ярдов сто. Ничто не дрогнуло у него в груди. И хотя основная часть его разума была тверда и несокрушима в своем убеждении, что за выступом находится дверь, а дверь – это путь, крошечная часть рассудка, та самая, где хранилась информация о фляжке с водой, все же воскрешала в памяти былые разочарования и пусть и негромко, но настойчиво призывала проявлять осторожность.
Если не пойти и лично не убедиться в существовании двери, придется верить в нее всегда. Его будет тянуть туда как магнитом всю жизнь. (То есть на протяжении того короткого отрезка времени, что от нее останется, – подсказала часть рассудка, помнившая о фляжке.)
С другой стороны, если он решит засвидетельствовать двери свое почтение, а ее там не окажется, то… что тогда?
Лошадь нетерпеливо заржала.
Ответ, разумеется, очень прост. Его снабдили целой монтажной платой для решения этой проблемы; именно для этого он и предназначен. Он будет продолжать верить в ее существование вопреки любым фактам. Для чего же еще нужна вера?
Дверь все равно есть, пусть даже ее и нет.
Он собрался с духом. Дверь там, и он должен к ней подойти, потому что дверь – это путь.
Монах взял лошадь под уздцы и пошел. Путь до двери недолог, а приближаться к ней следует со всей покорностью.
Отважно расправив плечи, он ступал медленно и торжественно и вскоре достиг каменистого выступа. Подошел к нему. Заглянул за угол.
И увидел дверь.
Лошадь, кстати, была весьма этим удивлена.
В благоговейном трепете потрясенный монах рухнул на колени. Он так привык к горьким разочарованиям, преследовавшим его всю жизнь, что был совершенно не готов к такому повороту событий. В системе возник сбой, монах смотрел на дверь отсутствующим взглядом.
В жизни он сталкивался только с огромными, армированными сталью дверями. Они обеспечивали сохранность видеомагнитофонов, посудомоечных машин, ну и, разумеется, дорогостоящих электрических монахов. Эта же дверь была простенькой, деревянной, размером не больше его самого, выкрашена в белый цвет, со слегка поцарапанной медной ручкой, прикрученной с одной стороны чуть ниже середины. Дверь приделали к скале, зачем и почему – неизвестно.
Ни жив ни мертв от страха, бедный монах кое-как поднялся на ноги, боязливо подошел ближе, коснулся двери и тут же отскочил назад, ошарашенный тем, что не сработала сигнализация. Он вновь дотронулся до двери, на этот раз решительнее.
Затем он медленно опустил ладонь на ручку. Опять тишина. На всякий случай обождав минуту, он легонько повернул ручку и почувствовал, как открылся замочный механизм. Монах затаил дыхание. Ни звука. Он потянул дверь на себя, та свободно поддалась. Он заглянул внутрь, но после слепящего солнца ничего не разглядел в темноте. Наконец, едва живой от страха и любопытства, он ступил вперед, таща за собой лошадь.
Спустя несколько минут некто, скрывавшийся доселе за выступом другой скалы, закончил втирать пыль себе в лицо, встал на ноги, потянулся и подошел к двери, отряхивая по пути одежду.
Глава 6
Чтец явно придерживался той точки зрения, что лучше всего достоинство и величие стихотворения передается, если декламировать его шутовским голосом. Голос то взмывал вверх, то устремлялся вниз, отчего казалось, что слова разбегаются во все стороны и ищут, где бы спрятаться.
Где Альф бежит, поток священный,
Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,
Впадает в сонный океан.
Ричард расслабленно откинулся на спинку стула. Как любому выпускнику отделения английского языка и литературы колледжа Святого Седда, стихи ему были давно знакомы, и слова легко всплывали в памяти.
Кольриджу в учебном заведении уделялось поистине огромное внимание, несмотря на всем известный факт его пристрастия к легким наркотикам, под воздействием которых к нему во сне и явилось величайшее творение.
Рукопись поэмы берегли как зеницу ока и извлекали из библиотечного хранилища раз в год – чтобы прочитать на обеде в честь Кольриджа.
На десять миль оградой стен и башен
Оазис плодородный окружен,
Садами и ручьями он украшен.
В нем фимиам цветы струят сквозь сон,
И древний лес, роскошен и печален,
Блистает там воздушностью прогалин.
Интересно, надолго ли это растянется, думал Ричард. Он скосил глаза и с тревогой отметил усердие декламатора. Сперва заунывный голос его раздражал, однако через некоторое время стал успокаивать. Ричард смотрел на ручеек воска, стекающий по оплывшей свече, угасающее пламя освещало остатки еды на тарелках.
Но между кедров, полных тишиной,
Расщелина по склону ниспадала.
О, никогда под бледною луной
Так пышен не был тот уют лесной,
Где женщина о демоне рыдала.
За обедом он позволил себе немного красного вина, и теперь приятная теплота растеклась по телу, разум слегка затуманился. Вопрос профессора внезапно заставил Ричарда задуматься: а действительно, что стало с его бывшим другом?… И вообще, можно ли его так назвать? С Дирком вечно происходили какие-то странные события, непонятным образом взаимосвязанные… По большому счету разумно было бы предположить, что у него есть друзья, однако в самой этой мысли уже ощущалась некая неувязка, как если бы, к примеру, кто-то заявил бы, что Суэцкий кризис вспыхнул из-за булочки.
Свлад Чьелли. Широко известный как Дирк. Нет, скорее не широко, а скандально известный. С ним хотели познакомится, о нем ходили бесконечные слухи – это правда. Но популярным его вряд ли назовешь. Его можно сравнить с серьезной аварией на автотрассе: каждый притормаживает, чтобы приглядеться, но слишком близко подойти никто не решается: чего доброго, обожжет пламенем. Пресловутый – вот подходящее слово. Свлад Чьелли, тот самый пресловутый Дирк.
Он был упитаннее большинства своих сокурсников и страстно любил шляпы (точнее, одну-единственную шляпу), что для молодого человека его возраста было редкостью. Шляпу он носил темно-красного цвета, круглую, с плоскими полями. Как бы ее хозяин ни крутил головой, она всегда удивительным образом удерживалась в горизонтальном положении. Весьма примечательная вещь, которая, впрочем, не подчеркивала достоинств своего обладателя. А вот в качестве абажура для ночника она вполне могла бы послужить стильным и броским декоративным элементом.
Людей как магнитом притягивали к нему слухи, которые он не уставал опровергать и которые брались неизвестно откуда. Похоже, источником служили сами опровержения.
Молва наделила его способностями экстрасенса, унаследованными якобы по линии матери, чья семья, по словам Дирка, жила хоть и в Трансильвании, но в цивилизованном ее уголке. Строго говоря, он ничего не утверждал, а лишь называл все слухи абсолютной чепухой и упорно отметал все предположения, что среди его родни есть летучие мыши, угрожая судебным преследованием каждому, от кого услышит эти злобные выдумки. Тем не менее одеваться он предпочитал в широкое кожаное пальто, а у себя в комнате установил тренажер, предназначенный будто бы для лечения спины. В любое время дня и – что характерно – ночи его могли застать висящим на снаряде вниз головой, при этом он решительно отрицал какие бы то ни было ассоциации с летучими мышами.
С помощью стратегически грамотно построенного опровержения самых невероятных и фантастических слухов ему удалось завоевать себе славу экстрасенса, оккультиста, телепата, колдуна, ясновидца и психосассической летучей мыши-вампира.
Слово «психосассическая» он выдумал сам и сам же категорически отрицал, что оно вообще имеет хоть какой-то смысл.
Пленительное место! Из него,
В кипенье беспрерывного волненья,
Земля, как бы не в силах своего
Сдержать неумолимого мученья,
Роняла вниз обломки…
А еще Дирк постоянно был на мели. Но однажды все изменилось.
Начало переменам положил доверчивый паренек по фамилии Мендер. За эту доверчивость Дирк его, наверное, и выбрал в соседи по комнате.
Стив Мендер заметил, что Дирк, завалившись спать пьяным, разговаривает во сне. Да не просто разговаривает, а бормочет что-то вроде: «Открытие торговых путей… бу-бу-бу… как решающий фактор развития империи… хр-р-р… фьюить… Раскройте тему».
…между этих скал,
Где камень с камнем бешено плясал…
Услышав это впервые, Стив Мендер как ужаленный подскочил в кровати. Второй год обучения близился к концу, на носу – экзамены, а бормотание Дирка поразительно напоминало вопрос из билета по истории экономики.
Мендер на цыпочках подкрался к Дирку и, затаив дыхание, слушал, однако, кроме нескольких несвязных фраз вроде «земля Шлезвиг-Гольштейн» и «франко-прусская война», которые Дирк пробубнил, зарывшись лицом в подушку, разобрать ничего не удалось.
Тем не менее новость распространилась быстро и незаметно, как лесной пожар.
Рождалося внезапное теченье,
Поток священный быстро воды мчал…
Весь следующий месяц Дирк был нарасхват: его приглашали в гости, кормили и поили вином в надежде, что во сне он выдаст хоть немного еще экзаменационных вопросов. Как ни удивительно, чем вкуснее была еда и изысканнее вина, тем реже он засыпал лицом в подушку.
Дирк обернул себе на пользу якобы открывшиеся способности, даже не притязая на их наличие. Услышав истории о своем предполагаемом даре, он скептически смеялся, а порой даже выходил из себя.
И на пять миль изгибами излучин
Поток бежал, пронзив лесной туман,
И вдруг, как бы усилием замучен,
Сквозь мглу пещер, где мрак от влаги звучен,
В безжизненный впадал он океан.
И из пещер, где человек не мерял
Ни призрачный объем, ни глубину,
Рождались крики: вняв им, Кубла верил,
Что возвещают праотцы войну.
Вдобавок ко всему, хоть сам он это и отрицал, во сне Дирк слышал какие-то мелодии, а спустя две недели кто-то вдруг превращал их в очередной музыкальный хит. Впрочем, организовать это нетрудно.
Дирк не прилагал почти никаких усилий к распространению мифов о себе. По натуре он был ленив и, ничем себя не утруждая, лишь позволил доверчивым людям делать всю работу за него. Лень – вот на чем все держалось. Обоснуй он свои сверхъестественные способности подробно и тщательно, у окружающих возникли бы подозрения, и они потребовали бы объяснений. Зато чем туманнее и расплывчатее были его «предсказания», тем охотнее люди ему верили и предавались пустым мечтам.
Со стороны казалось, что Дирку от всего этого нет никакой пользы. В действительности же, если взять да подсчитать, для любого студента ежедневно угощаться за чужой счет еще как выгодно.
Но опять же, разумеется, он сам никогда не признавал свои способности – наоборот, все решительно отрицал.
А потому находился в весьма удобном положении, чтобы в конечном итоге – совсем чуть-чуть – сжульничать.
И тень чертогов наслажденья
Плыла по глади влажных сфер,
И стройный гул вставал от пенья,
И странно-слитен был размер
В напеве влаги и пещер.
Какое странное виденье —
Дворец любви и наслажденья
Меж вечных льдов и влажных сфер.
– Боже правый!.. – Профессор вздрогнул и проснулся.
От вина и заунывного голоса чтеца его сморило, и теперь он удивленно озирался, однако вокруг ничего не изменилось. В огромном зале, в теплой, умиротворенной тишине звенели слова поэмы Кольриджа. Поморщившись, профессор вновь задремал, на этот раз не так глубоко.
Стройно-звучные напевы
Раз услышал я во сне
Абиссинской нежной девы,
Певшей в ясной тишине,
Под созвучья гуслей сонных,
Многопевных, многозвонных,
Ливших зов струны к струне.
О, когда б я вспомнил взоры
Девы, певшей мне во сне
О Горе святой Аборы…
Дирк все же поддался на уговоры погрузиться в гипнотический сон и дать прогноз относительно того, какие вопросы будут в билетах летней сессии.
Идею подсказал он сам, когда принялся перечислять, чего именно не станет делать ни при каких обстоятельствах, только чтобы доказать отсутствие у него предполагаемых и усердно отрицаемых им способностей, пусть даже ему этого очень хочется.
Чтобы раз и навсегда покончить со слухами и доказать, что они – не что иное, как полный абсурд и чепуха, он согласился на гипноз, но на тщательно обдуманных условиях: он запишет предсказание методом автоматического письма, запечатает в конверт и сдаст на хранение в банк. Точность прогноза можно будет проверить только по окончании экзаменов.
Нечего удивляться, что после этого его то и дело просили разрешить взглянуть на предсказания за довольно кругленькую сумму. Такие предложения его возмущали. Он называл их непорядочными…
Дух мой вспыхнул бы в огне,
Все возможно было б мне.
В полнозвучные размеры
Заключить тогда я мог
Эти льдистые пещеры,
Этот солнечный чертог.
Через некоторое время те, кто случайно сталкивался с Дирком в городе, вдруг стали замечать встревоженное, обреченное выражение на его лице. От расспросов он сперва отмахивался, но в конце концов нечаянно обронил, что его матери срочно требуются чрезвычайно дорогие услуги частного дантиста, а денег нет.
С этого времени прием добровольных пожертвований на лечение матери взамен на беглый просмотр предсказанных им экзаменационных вопросов пошел как по маслу, без лишней шумихи.
Затем вдруг выяснилось, что таинственную операцию по силам выполнить одному-единственному хирургу-стоматологу родом из Восточной Европы, проживающему в Малибу. И размеры пожертвований моментально взлетели до небес.
Разумеется, Дирк не допускал и мысли, что все это затеяно только для рекламы его мистических способностей. Он вообще отрицал их наличие и утверждал, что согласился на эксперимент с единственной целью – раз и навсегда опровергнуть все слухи, а если уж люди так хотят верить в его силу, то он – так и быть – сделает им одолжение и позволит заплатить за лечение его горячо любимой больной мамы.
В этой ситуации он должен был выйти сухим из воды.
По крайней мере ему так казалось.
Их все бы ясно увидали
Над зыбью, полной звонов, дали,
И крик пронесся б как гроза:
Сюда, скорей сюда, глядите,
О, как горят его глаза!
О проекте
О подписке