(Пока СТИВЕНСОН пишет, ХАЙД выходит на авансцену справа, указывает на дверь в глубине сцены. Вроде бы обращается к СТИВЕНСОНУ, который пишет и не поднимает голову. По ходу монолога ФАННИ появляется на авансцене слева, ставит на письменный стол чашку шоколада, садится на ступени лестницы и читает страницы рукописи. ДЖЕННИ наблюдает с площадки у окна).
ХАЙД. Вы когда-нибудь обращали внимание на эту дверь? Она связана у меня в голове с весьма странной историей. Я шел по улице в часа в три часа, темной зимней ночью, меня переполняло предвкушение восхитительного любовного свидания, когда из-за угла выскакивает этот маленькая чумазая сопля, несется, сломя голову, одному Богу известно, куда и зачем, сталкивается со мной, отлетает, распластывается на брусчатке, лицом вниз, и я случайно наступаю на нее. Я никого не трогаю, не лезу в чужие дела, иду с набухшим пенисом, в голове видения сладких совокуплений, и внезапно, вывалившись из-за угла, совершенно неожиданно, эта маленькая чумичка с липкими пальцами врезается в меня, перемазав брюки зелеными соплями, вот я, так вышло, наступаю на нее. Но я же не бросил ее под копыта лошади кэба. А это существо принялось кричать и вопить, да так громко, будто ее убивали, поэтому я, как ответственный, добропорядочный гражданин вернулся, чтобы посмотреть, что с ней, и, к сожалению, вновь на нее наступил. Боже, какая симфония воплей за этим последовала. И тут, словно из-под земли, на улице, которая тремя секундами раньше была пуста, как голова викария, словно стервятники, возникли два напыщенных, возмущенных старых пердуна, которые шли из одного злачного места в другое, а потом набежали родственники ребенка, целое стадо усатых толстяков с врожденными патологиями, которые, брызжа слюной, принялись орать, как разъяренные бабуины, называя меня антихристом, требуя немедленную денежную компенсацию, в противном случае угрожая отправить на остров Дьявола, или в малярийные болота, или в какое-то еще столь же малоприятное место. Поэтому, чтобы заткнуть рыты этим ублюдкам, я подписал чек, а потом мне пришлось вынести многочасовую пытку. Как еще можно назвать пребывание в одной комнате с этими вонючими и распаленными праведным гневом подонками до самого открытия банков. Но я спрашиваю вас, разве не сослужил я обществу добрую службу, наступив на мерзкое отродье одного из этих существ. Как еще мы можем убедить их не плодить себе подобных? Даже не знаю, куда катится эта страна. Господи, я умираю от голода. Эти сосиски у вас еще есть?
(ХАЙД исчезает в темноте справа от двери).
(ФАННИ, сидя на ступеньках левой лестницы, дочитывает рукопись. СТИВЕНСОН нервно ходит взад-вперед, дожидаясь ее оценки. Она переворачивает последнюю страницу).
СТИВЕНСОН. Ну? Что скажешь?
ФАННИ. Почему бежал ребенок?
СТИВЕНСОН. В смысле?
ФАННИ. Ребенок столкнулся с мужчиной на тротуаре. С чего маленькой девочке бегать по городским улицам в три часа утра?
СТИВЕНСОН. Ее послали за врачом.
ФАННИ. Да кто будет посылать маленькую девочку одну в три часа ночи?
СТИВЕНСОН. Вероятно, возникла чрезвычайная ситуация, и больше пойти никто не мог.
ФАННИ. Но родственники появились тут же, чтобы накинуться на Хайда. Почему за врачом не побежал кто-то из взрослых? Зачем посылать маленькую девочку? И если возникла чрезвычайная ситуация, почему они попусту тратят время, стоят вокруг Хайда и кричат? Такое ощущение, что ее специально послали для того, чтобы она столкнулась с Хайдом, а он на нее наступил.
СТИВЕНСОН. По-твоему, она хотела, чтобы на нее наступили?
ФАННИ. Нет, я говорю, что ты хотел, чтобы на нее наступили.
СТИВЕНСОН. Почему я хотел, чтобы на нее наступили?
ФАННИ. Чтобы двинуть сюжет.
СТИВЕНСОН. Да, конечно, я хочу, чтобы сюжет двигался. Я рассказываю историю. Самое важное здесь – показать, как жестоко Хайд топчет ребенка. А как девочка попала туда, значения не имеет. Приходится принимать тот факт, что некоторым событиям объяснений нет.
ФАННИ. Ты про искусство или про жизнь?
СТИВЕНСОН. Если про жизнь, тогда и про искусство, которое есть перевернутое зеркало. Мы находим значение там, где способны его увидеть.
ФАННИ. А как насчет значений, которые мы не способны разглядеть?
СТИВЕНСОН. Не понимаю.
ФАННИ. Значение, которое мы не способны разглядеть – Бог. А может, в этом конкретном случае, его темный братец из теплого места.
СТИВЕНСОН. Что ты такое говоришь?
ФАННИ. Я говорю, что эта книга – зло.
СТИВЕНСОН. Ты думаешь, она нехороша?
ФАННИ. Я говорю не о качестве прозы. Я говорю, что ты написал книгу, которая – зло. Она представляет вселенную, которая целиком лишена смысла, или спроектирована сатаной, а может, и Богом, который безразличен или безумен, или сам – зло.
СТИВЕНСОН. Знаешь, если я написал столь чудовищное, может, мне самому эту книгу и сжечь?
ФАННИ. Я не говорю, что ты должен уничтожить рукопись. Тебе нужно подчеркнуть нравственную аллегорию.
СТИВЕНСОН. Это не проповедь. Это история. И достаточно сильная, думаю.
ФАННИ. Она не просто сильная. Она ужасно, ужасно, тревожащая. Такое чувство, что написал ее кто-то еще. Ты и не ты. Если такое, о чем человек добропорядочный писать не должен.
СТИВЕНСОН. Человек может писать обо всем, о чем думает.
ФАННИ. Я не о том, может или не может. Я говорю, что не должен.
СТИВЕНСОН. Люди думают, что писатель заранее знает, что напишет. С редактурой это справедливо. А сама история – она идет из другого места. Более темного. И когда голоса начинают звучать у тебя в голове, ты просто записываешь, что они тебе говорят.
ФАННИ. Даже если они – инструменты дьявола?
СТИВЕНСОН. Об этом судить не мне.
ФАННИ. Разумеется, тебе. Если случайные мысли зла время от времени возникают в голове человека, или проявляются в его кошмарах, с этим он поделать ничего не может, но он точно может выбрать, что писать, а что – нет. Записывать такое – все равно, что принести в мир что-то ужасное и отвратительное, чего раньше никто и никогда не писал. Это опасно и глубоко аморально.
СТИВЕНСОН. Тогда понятно, что сделать в такой ситуации можно только одно: предать этот возмутительный текст огню.
(Берет рукопись и идет к камину).
ФАННИ. Льюис, подожди. (СТИВЕНСОН бросает рукопись в камин. Они наблюдают, как горят страницы). Что ж, хорошо. Отлично. Сжигай свою работу, а потом, если хочешь, вини меня. Лучше горящая в камине бумага, чем твоя душа – в аду.
СТИВЕНСОН (наливает стакан). Немного подожди, и ты увидишь как первое, так и второе.
ФАННИ. Так ли тебе необходимо выпивать?
СТИВЕНСОН. Да. Выпивать мне необходимо.
ФАННИ. Иногда я понятия не имею, кто ты?
СТИВЕНСОН. Нас таких, как минимум, двое.
(ФАННИ уходит в тени. СТИВЕСОН сидит и пьет).
ДЖЕННИ (смотрит вниз с площадки). Однажды я слышала плач, то ли женщины, то ли грешной души.
(ХЕНЛИ заходит в кабинет СТИВЕНСОНА. Пусть прошло какое-то время, пьеса должна продолжаться без малейшего перерыва. ХЕНЛИ прихрамывает, одна нога деревянная, но акцентировать на этом внимание необходимости нет).
ХЕНЛИ. Этим вечером ты сам не свой. От писательства тебя трясет?
СТИВЕНСОН. Можно сказать и так.
ХЕНЛИ. Над чем работаешь? Что-то насчет пиратов?
СТИВЕНСОН. Нет. Скорее, страшилка, но в этой истории есть нечто большее. Она совершенно захватила меня. Однажды я сжег рукопись, но история не отпускает меня. Не могу от нее избавиться.
ХЕНЛИ. Ты сжег рукопись? Почему ты сжег рукопись?
СТИВЕНСОН. Фанни думает, что история эта – зло. Она теперь читает все, что я пишу.
ХЕНЛИ. И она заставляет тебя жечь рукописи? Правда?
О проекте
О подписке