Григорий

Едва сев в кровати, Григорий услыхал знакомое звяканье: Буря, мгновенно уловив, что хозяин проснулся, сдернула поводок с крючка – готовится к прогулке. Он привычно подумал: интересно, какого она цвета? Буря, как большинство собак-поводырей, – лабрадор. Но они бывают и черные, и палевые, и даже золотистые. Можно, конечно, спросить у помощницы, но услышать название цвета и увидеть его – две большие разницы, как говорят в Одессе. Впрочем, в Одессе Григорий никогда не был, а теперь, наверное, уже и не побывает.

Помощница приходила дважды в неделю. Могла бы и каждый день, но Григорий упрямо отстаивал свое право оставаться самостоятельным. Не оттого, что ему мешало присутствие посторонней женщины, а для себя, чтобы самому не чувствовать себя беспомощным калекой.

Так. Кофеварка уже булькает, творог достал, нужно переложить его в тарелку и – да, еще апельсин почистить. Ну и зачем ему помощница каждый день? Он и сам отлично справляется. Двадцатилетний опыт хирурга – и хорошего хирурга! – помогает и в этой темноте, в которой Григорий вынужден теперь жить. Как хирург, он прекрасно знал, что технически трансплантация, в том числе и трансплантация роговицы, сегодня не представляет никаких сложностей, все давно отработано. Основная трудность – в подборе донора. За этот год возможность появлялась не единожды, но каждый раз что-то не подходило.

Неужели эта темнота на всю жизнь?

«Стоп! – оборвал он сам себя. – Так нельзя. Вспомни закон хирургии: если заранее считать операцию провальной – она и окажется неудачной. Значит, нужно сосредоточиться на вере в успех и не давать воли мрачным настроениям».

Виновники тяжелых мыслей – темнота и тишина. Совсем не страшные по отдельности, но когда они вместе, это жутковатые спутники. Буря, несмотря на кличку, соседка очень тихая. Вот Валентина все время что-то напевала, чем-то звенела… «Прекрати, – еще суровее сказал Григорий себе. – Нет у тебя жены. Нет. И не было никогда, понял? Чего тебя сегодня в мрачность понесло? Возьми себя в руки!»

С темнотой пока придется смириться, а вот терпеть тишину совершенно необязательно. Григорий включил радио: «В Хайфе предотвращен теракт…», «Экологические проблемы Мертвого моря становятся…», «Руководство движения ХАМАС заявило…», «Батальон «Алия» просится в бой…», «Госбанк Израиля снижает кредитные ставки…», «Задержана партия наркотиков на сто миллионов шекелей…».

Все как обычно, в общем.

Буря, клацая когтями по полу, подошла, шумно вздохнула, ткнулась в ладонь мокрым холодным носом – утешала. Григорий потрепал ее по загривку – ничего, «будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней!»^[1].

– Помужествуем, Буря? Сейчас кофе выпьем и гулять пойдем.

Псина еще раз ткнулась в ладонь и легла, привалившись к ногам.

Григорий отхлебнул из чашки. Надо же, сахар забыл положить. Он потянулся к шкафчику, нащупал сахарницу и замер.

Бабушка всегда пила без сахара – и кофе, и чай. Говорила, что с сахаром – это уже какой-то компот. Настоящий кофе должен быть с папиросой. Или с сигаретой хотя бы. Курила она непрерывно, прикуривая одну папиросу от другой. Ну, почти непрерывно. Невозможно ведь представить врача на обходе с папиросой. На операции – тем более. Но уж едва размывшись, Евгения Марковна отводила душу. Устраивалась в ординаторской с кружкой крепчайшего чая и, пуская клубы дыма, проводила «разбор полетов». «Дракон», – шептались за спиной санитарки.

Много лет спустя, незадолго до отъезда в Израиль, Григорий впервые посмотрел фильм «Покровские ворота». Погруженный в работу, он не любил телевизор – скучал, засыпал. Но Валентина была уже беременна, он старался потакать жене, вот и уговорила: «Ну посиди со мной за компанию!» Когда на экране появилась Римма Маркова – в хирургической шапочке, с папиросой и незабываемым: «Резать к чертовой матери! Не дожидаясь перитонита!» – у Григория перехватило горло: бабушка! Весь остаток фильма он просидел, как приклеенный, ожидая появления «бабушки», даже не вытирал неудержимо льющихся слез. «Покровские ворота» он потом смотрел раз двадцать – и каждый раз плакал, и каждый раз казалось – вот выйдет сейчас на кухню, а там бабушка с неизменной папиросой и кружкой крепчайшего чая.

В больнице Евгения Марковна проводила куда больше времени, чем дома, считая, что выходные придумали бездари и лодыри. Да и дома, обложившись книгами, специальными журналами и толстыми, «лохматыми» от обилия бумаг папками, все рисовала какие-то новые операционные схемы, иногда обращаясь к возившемуся возле книжного шкафа маленькому Грише:

– Как вы считаете, коллега? Сработает?

– Сработает, – важно отвечал он.

В углу кабинета стоял скелет, а в нижнем отделении книжного шкафа – драный заяц, три грузовика, кубики, еще какая-то детсадовская ерунда и – кости. В большинстве своем – настоящие. Гриша уже в пять лет запросто отличал плечевую от большой берцовой. Да и читать выучился по медицинским справочникам. Ужас домработницы Нюры перед «мертвяками» его веселил. Нюра вообще была смешная, боялась даже салюта на День Победы – он напоминал ей войну и бомбежки – и почему-то ворон, считая их предвестниками всяческих несчастий. «Гринечку» Нюра обожала и даже пыталась спорить с Евгенией Марковной, когда та требовала:

– Оставь мальчишку в покое, что ты его кутаешь! Он не старая бабка, а нормальный здоровый пацан.

Ему было четыре года, когда родители уехали по распределению в Североморск, практически на край света. Гришу оставили с бабушкой и Нюрой. Временно, пока не обживутся.

Ну да, временно. Мать приехала через десять лет.

Из-за непрерывного курения и большой нагрузки на ноги – у хирургов работа стоячая, никуда не денешься – у Евгении Марковны развился тотальный тромбоз, и ей отняли левую ступню. Вот тогда мать и приехала – «поддержать». Еще молодая, но почти чужая женщина, даже странно было, что она называется «мама». Сильно пополневшая, громогласная, она тискала Гришу, причитала над бабушкой, рыдала и вообще производила невероятное количество шума и беспокойства. Четырнадцатилетний Гриша страшно боялся, что она заберет его с собой. Но, к счастью, обошлось. Бабушка сказала, что Гриша – вполне взрослый парень, а менять хорошую московскую школу на какой-то райцентр – невероятная глупость, и мать подчинилась. Евгения Марковна всегда умела настоять на своем.

Она довольно быстро выучилась вполне сносно ковылять на протезе, называла себя «Маресьевым в юбке», но оперировать уже не могла. К тому же из-за прогрессирующего диабета у бабушки стало ухудшаться зрение. Однако на все увещевания коллег – «Евгения Марковна, вы же понимаете, что курить вам категорически нельзя!» – она отвечала:

– Хватит меня учить! Я фаталистка. Сколько отпущено, столько и проживу. Да и что за жизнь – без операционной? Лекции? Консультации? Скучно, коллеги. Отстаньте, в общем. Стара я слишком, чтобы привычки менять.

Вторую ногу отняли, когда Григорий поступил в медицинский институт. Евгения Марковна освоила инвалидную коляску, но с лекциями и консультациями тоже пришлось проститься. А через полгода умерла Нюра. Григорий крутился, как белка в колесе: институт, магазины, уборка. Готовку бабушка взяла на себя, заявив – мне все равно целый день делать нечего! – но поддерживать в квартире привычную хирургическую чистоту, конечно, не могла. Нельзя сказать, чтобы ей требовался такой уж глобальный уход – Евгения Марковна упрямо держалась за остатки самостоятельности. Но Григорий старался посвящать ей как можно больше времени. С потерей любимой работы бабушка как будто утратила внутренний стержень, и внуку становилось до слез ее жаль. И главное было – не показать этой жалости, сделать вид, что все в порядке.

Разговоры «за жизнь» начинались всегда одинаково.

– Коллега, – теперь бабушка называла его «коллегой» вполне серьезно, – мне сегодня звонил профессор Тихоновский. Хотя теперь он профессор и членкор, без пяти минут академик, а был ведь просто Коля, ассистентом у меня начинал. Вот, позвонил по старой памяти, уважил. Говорил, что ты у него самый блестящий студент, и после диплома добро пожаловать к нему в клинику. В общем, ты уже совсем большой мальчик. И хватит тебе все время со старухой сидеть.

– Бабушка!

– Что – бабушка? Что, девушек вокруг нет? Ну ладно, ты не ходишь никуда, но у вас же не одни парни учатся. Когда уже подругу приведешь?

– Мне с тобой интереснее, – честно отвечал Григорий.

Бабушка хмыкала:

– Лестно, конечно. Но ты же не собрался переписать мужскую физиологию? Пора уже найти кого-нибудь.

– Да они скучные все! В головах пустота, аж звенит.

– Дорогой мой! – восклицала Евгения Марковна. – Девушка – это не библиотека, у нее немного другие… функции. И голова тут практически без надобности.

Впрочем, девушек «на хирургии» было действительно немного, и большинство уже «заняты». А две даже замужем. И вообще, перспектива начинать ухаживания – дарить цветы, приглашать в кино – казалась Григорию глупой и несколько пугающей. Хотя насчет мужской физиологии бабушка была, конечно, права. Валентина, которая норовила в каждой аудитории сесть рядом с ним, несколько раз снилась Григорию в таких откровенных снах, что приходилось бежать в ванную и совать голову под холодную воду. Училась девушка так себе, по два хвоста в каждую сессию, да и красавицей не была. Но плотная ладная фигурка, пышная грудь, которую не могли скрыть даже самые просторные халаты, и невероятной белизны зубы с крошечной щербинкой придавали ей странную притягательность, вызывая совсем не «библиотечные» чувства.