2.

Инна вошла домой и закрыла дверь. Разулась, скинула уличную одежду и надела домашние брюки с футболкой. Надо сготовить ужин до прихода отца, а то придет и снова устроит бучу.

В голове было мутновато, давило затылок. Дурацкий сумасшедший. Отчего же их так много в этом городе? Может поспать? Если часик, то ничего не изменится. Инна легла на диван и укрылась пледом.

Свет дня бил в окно и мешал расслабиться, процеживаясь даже через закрытые веки. Инна перевернулась на бок.

Разум никак не желал перейти границу бодрствования, в мозгу стали рисоваться причудливые картинки.

Замерший город. Замерли люди, машины, трамваи, голуби в небе, кошка в прыжке. Инна бежит через город и он оживает всей своей сущностью – окна домов превращаются в сотни глаз, двери подъездов в черные пасти. Решетки в зубы, ветви деревьев в цепкие руки.

Откуда-то звон курантов и голос:

– Город активно воздействует на психику… Активно… Этот город активно… Активный…

Страшно.

Цокот копыт. Дробь. Целый табун лошадей по проспекту. Это все, что движется. И еще она сама.

Но лошади, это не просто лошади, а ожившие статуи. По тротуарам скакали лошади с Аничкиного моста, рядом с ними даже бежали бронзовые круглозадые мальчики, держа коней в поводу. Петр I во главе кавалькады гордо скакуна, кони с Манежа скакали по бокам почетным эскортом. И еще десяток оживших статуй следом.

Посреди дороги непонятно откуда взялся лысый профессор в белом халате. Он вытянул руку, превратив асфальт в воду, и лошади стали тонуть. Одна за одной, поднимая к ускользающему небу перепуганные морды. Последней скрылась треуголка Петра.

Но цокот не прекращается.

Инна вздрогнула и открыла глаза.

В приоткрытую форточку ветер. Мягко колышется светлая ткань занавесок. Цокот. В порту работает какой-то шумный мотор, но в памяти потонут лошади.

Инна откинула плед и пошла в туалет. В прихожей вступила в огромную лужу воды. Ужаснулась, что утром забыла закрыть краны в ванной. Открыла дверь, за ней до самого горизонта тянулось мелкое, по щиколотку, море. Хмурое, стоячее, без всякого намека на ветер. Она обернулась, но позади тоже простиралась бесконечная водная гладь. Вода была тяжелой, мешала идти и непонятно было куда идти – только вода, ни берега, ни островка.

Инна проснулась во второй раз. Поправила плед, прикрыв оголившиеся ступни.

Зазвонил телефон. Она сонно потянулась к трубке на тумбочке.

– Да. Свет, это ты? Ну ты и напилась, еле языком ворочаешь. Нет, я же сказала, мне надо быть дома, ужин готовить. Нет, не пойду. Все.

Она положила трубку на место. В порту было странно тихо. Огромные краны беззвучно поворачивались на фоне светлого неба.

Вдруг рядом послышался непонятный звук, нос уловил запах трубочного табака. Инна повернула голову и увидела огромную клетку с орангутангом. Орангутанг вертел в руках сверкающий топорик и попыхивал трубкой. Заметив внимание Инны, он подмигнул левым глазом и сказал голосом отца:

– Спишь? А ты ужин сготовила, сучка?

Инна вскрикнула и проснулась.

В комнате действительно вился табачный дым, значит отец уже дома – пришел раньше обычного.

Вообще-то отец курил мало. Значит снова случилось что-то неприятное. Инна тихонько встала с кровати.

– Па, привет! – она заглянула на кухню. – Ты давно дома?

Отец хмуро поднял взгляд. В пепельнице четыре окурка. Пятый, еще дымящийся, торчал между пальцев.

– Привет. – глухо прозвучал голос отца. – Тебе что, трудно было с утра позаботиться об ужине?

Инна вошла и тоже села за стол.

– Па… Ну чего ты наезжаешь с порога? Я упахалась в институте, прилегла на часок..

По спине пробежал холодок – от отца сильно пахло спиртным.

Он так ухнул кулаком по столу, что высокий стакан подпрыгнул и завалился на бок. Покатился, оставляя коньячный след.

Из мусорного ведра угрожающе торчало горлышко пустой бутылки.

– Упахалась?! – буквально взревел отец. – Ты, девочка, совсем нюх потеряла! Я что, плохо тебя содержу? Только за институт сто баксов в месяц. А тебе в падлу ужин сготовить?

Он отдышался и добавил немного спокойнее:

– Мне бы домохозяйка обошлась дешевле.

– Ну и нанял бы… – не подумав, ответила Инна.

Он коротко, без размаха ударил ее по щеке.

– Сучка… – процедил сквозь зубы. – Охреневшая, зажравшаяся сучка. Все из под палки. Я тебе что, не родной?

Инна молчала, из глаз потекли слезы. Всхлипнула.

Он снова шибанул по столу, стакан свалился на пол.

– Отвечай, когда тебя спрашивают!

– Родной… – еле слышно ответила Инна.

Губы дрожали.

– Вот так-то! И не забывай, кто тебя кормит. Я жрать хочу, как из пулемета, а она выпендривается. Институт у нее. Надо еще подумать, нужна ли тебе учеба за такие деньги.

Он встал и ушел в комнату. Щелкнул компакт-проигрыватель и квартиру заполнил голос Михаила Круга. Отец всегда его слушал в плохом расположении духа. В последнее время все чаще.

Инна достала из морозильной камеры курицу и бросила в раковину. Пустила воду. Сковороду на плиту, масло, овощи.

Она утерла рукавом слезы.

Этот шантаж повторялся не в первый раз. Каждый раз угроза прекратить оплату за институт. И ничего не сделаешь. Ничего. Уехать обратно к маме? Позор – собаки дворовые засмеют. Да и учеба Инне нравилась, она помогала понять многие необъяснимые вещи, и они переставали пугать. Плюс перспективы. В Питере все-таки жизнь, а в Сургуте в нотариальной конторе на ксероксе. От звонка до звонка. Раньше казалось нормальным, но сейчас даже вспоминать не хочется.

Да и отец не всегда такой. Только когда с делами неважно. И когда выпьет.

Инна взяла нож и стала разделывать курицу. Руки скользили и мерзли, слезы капали все чаще.

Порезалась.

Было похоже – сильно.

Она несколько раз лизнула ранку и пошла в комнату, перевязать палец. Михаил Круг густо звучал в колонках.

– Ну что? – пьяно покосился отец.

– Палец порезала.

– Дура. С простейшей работой не можешь справиться… А туда же – учиться.

Инна одной рукой вынула из ящика бинт.

– Па… – наконец вспылила она. – Я тебя не просила меня сюда привозить. Ты сам позвал меня. И хватит кричать.

Она затянула концы бинта зубами:

– Я тебе не жена.

Он схватил ее за воротник так быстро, что Инна не успела испугаться. Почувствовала только удар головой о стену. Искры из глаз.

– Па! – испуганно выкрикнула она и тут же получила кулаком в подбородок.

Инна даже не сразу поняла, что лежит на ковре. Отец нависал над ней какой-то размытой тенью.

– Не жена? – прошипел он. – Я же говорю – сучка. Одно на уме. Думаешь, я хочу тебя трахнуть? Помечтай!

Инна попробовала подняться.

– Лежать! – тихо, но грозно предупредил отец. – Будешь делать то, что я скажу.

Он встал и уселся в кресло. Покосился – лежит или нет?

Инна лежала смирно, заливаясь слезами. Старалась громко не всхлипывать, не злить.

Он откинулся на спинку и закурил еще одну сигарету.

– Я тебе поясню. – сказал уже нормальным тоном. – У меня на фирме полная жопа… Я Эдику задолжал сто пятьдесят тысяч. Ты видела когда-нибудь такие деньги?

Инна старалась лежать как можно более тихо.

– А. То-то! – глубоко затянулся он. – Откуда тебе их видеть? В долг мне столько никто не даст. Но тебе повезло. Эдик к тебе хорошо относится. Эдика помнишь? Который на дне рождения к тебе подъезжал? Ладно, вставай.

Инна кивнула. Прекрасно помнила этого оборзевшего бандюка с искусственными зубами. Она села на ковре и вытерла слезы.

Отец посмотрел на нее совершенно бычьим взглядом:

– Ты станешь богатой, а я выберусь из этой задницы. Завтра пойдете подавать заявление.

– Что? – у Инны еще гудело в голове и она не поверила тому, что услышала.

– Жениться, дура! Ты же хотела стать женой?

– Нет! Па, не надо! Ничего я не хотела! Не надо! – она напряглась, готовая вскочить и броситься к выходу. – Не надо, папа, мной рассчитываться за свои трудности!

Договорить не успела – отец прыгнул на нее, как оборотень в фильмах ужасов.

Инна чудом успела стать на четвереньки и броситься к прихожей. Отец крепко ухватил ее за лодыжку.

– Бежать? – проревел он. – Убью!

Инна лягнула его прямо в лицо и вырвалась в прихожую. До двери метра два. Не успела. Отец, словно медвежьей лапой, сбил в сторону кухни и она упала, поползла, уже совершенно не соображая, что делает. Только одна мысль – уйти от ударов.

На кухне к табачному дыму добавился угар от пригоревших к сковороде овощей. Инна рванулась, пытаясь схватить сковороду, зацепила ручку и грохнулась на пол под новым ударом. Овощи посыпались на спину вместе с каплями раскаленного масла. Но кричать уже не было сил. Сковорода зашипела возле самой руки. Инна попыталась подняться – еще удар. Она сквозь жуткую боль почувствовала, что отец всем телом прижал ее к полу.

Еще раз рванулась – без результата. Голова уперлась в мусорное ведро. Рука сама потянулась вверх, ухватила горлышко бутылки и…

Инна услышала только звон стекла – вообще ничего не почувствовала. Отец свалился с нее на бок и сразу обмяк.

Отдышалась, чувствуя на лице неприятную липкость. С волос отца густо капала кровь. Инна встала.

Умыла лицо, оставляя алые разводы на раковине.

Перешагнуть через лежащего не смогла, прошла вдоль стенки, прижавшись обожженной спиной. Больше всего боялась, что отец встанет.

Двор словно ждал ее из подъезда, встретил близким уличным шумом и далекими криками чаек. В глазах все размывалось, плыло. Еле успевая смахивать слезы, Инна выскочила на улицу.

Прохожие – сплошная река. Инна почувствовала, что плывет против течения.

Люди, люди… Инна давилась слезами.

Одетая кое-как, наспех, она больше всего хотела остаться одна.

Люди, люди…

Мамочка родная, что ж я наделала…

Надо было хотя бы скорую… Или милицию.

Поздно.

Сбежала, бросила. Бросилась.

Что ж теперь делать?!

Дворы, дворы. Подальше от людей.

Плечи содрогались нервной дрожью и плачем.

Спрятаться…

Инна ворвалась в длинную, залитую лужами арку, и побежала, расплескивая эхо подошвами. Прорвалась сквозь скрученное в кирпичный рулон пространство, выскочила, споткнулась. Снова бегом.

Гулкий колодец двора навис отсыревшими стенами, а над ним небо линялым флагом. Инна пробежала насквозь, потом куда-то свернула, потом вдоль стены. Чуть не свалила рекламную стойку с корявой надписью «Резка зеркал и стекла».

Выскочила на дорогу и сразу на нее загудели, завизжали тормозами, заругались грязно и с удовольствием.

Бежать дальше.

Все мелькало и, не задерживаясь, убегало назад. Серые стены, решетки из чугуна, ступеньки, канавы, бордюры, скамейки, цепи, шары из гранита, трамваи, каменные копыта коней. Больше всего на свете Инна хотела сейчас убежать в такую даль, где ее не найдет ни один человек. Но она устала и ноги не несли больше, спотыкались даже на ровном месте.

Куда же спрятаться? Куда?!

Она вбежала в узкую арку, манившую откровенным безлюдьем, потом в следующую, а за ней оказалась целая цепь из арок, словно Инна попала в зеркальный коридор. Три, четыре, пять…

Девушка зажмурилась и выскочила на открытое пространство.

Ветки в лицо. Хлестко.

Бежать, бежать, бежать…

Упала.

В ушах медленно утихал рокот крови.

Под пальцами гравий. Горстью.

У самой земли стелился медленный, низкий запах цветов. Инна не видела, но ощущала, как высоко над ветвями проплывают белоснежные облака, а по земле трепещут тени от листьев.

Она лежала на усыпанной гравием круглой площадке в самом сердце какого-то парка или даже леса – такой он был старый и неухоженный. Светлые дорожки разбегались от нее во все стороны, как лучи паутины и в центре она сама, словно пойманная в эту неосязаемую сеть.

Застрекотали кузнечики.

Инна была одна. Кроме нее ни души – только птицы на ветках. Вороны.

– Что же делать… – в голос сказала она. – Господи, что же мне теперь делать?

Она встала и не отряхиваясь побрела по одной из дорожек. Вороны поворачивали головы, как автоматы слежения. Механизмы.

Парк безмолвно уползал за спину, свет солнца пятнами плыл под ногами. Геометрия одиночества.

Инна остановилась.

– Мамочка, милая, зачем же я тебя не послушалась?

Она опустилась на колени и закрыла лицо ладонями.

– Господи, сделай так, чтоб все это было во сне. Господи…

Она подняла лицо к небу. Там плыли очень медленные облака и светило яркое солнце.

Давно, в далеком-далеком детстве, все было другим, но облака были точно такими же. Мягкими и плотными. Казалось, что на них можно лежать, как на бабушкиной перине, и забраться туда было бы лучшим на свете решением жизненных неурядиц.

… Летом Инна уезжала в деревню к бабушке, где можно было целый день ничего не делать, а только лежать на траве и смотреть в облака. Мама отпускала ее охотно, оставаясь в городе по своим непонятным взрослым делам.

Дядя Миша заезжал за ней рано утром на своем стареньком «Москвичонке» и они долго-долго ехали по разным дорогам, через мосты, через железнодорожные переезды, подолгу ожидая, когда пройдет длинный, перемазанный в мазуте товарняк.

Они ехали по асфальту и дядя Миша специально набирал скорость, чтобы на неровностях дороги в животе щекотало от ощущения полета. Они ехали по беконечным проселкам и тогда Инна забиралась на заднее сиденье с ногами, глядя, как позади вихрится длинный-предлинный шлейф пыли. Потом она уставала и ложилась на том же сиденье. С закрытыми глазами она представляла, будто не едет, а летит в самолете выше всех облаков.

Они ехали через леса, от которых постепенно оставались узкие лесополосы, а потом ехали через степь, по которой катились широкие волны колеблющейся от ветра травы. Инна открывала окно, высовывала голову наружу и хохотала в восторге от скорости, лета и приближающегося счастья. Она захлебывалась ветром и никто не бурчал, что она простудится. Может именно поэтому она никогда не простужалась в дороге, хотя дома даже неосторожный сквозняк нередко укладывал ее под пропахшее микстурой одеяло. В такие дни мама становилась рядом с кроватью и что-то долго невнятно шептала, отчего сразу делалось легче – и температура спадала, и голова переставала болеть.

Вечером солнце садилось в степь. Дядя Миша всегда съезжал с дороги подальше, останавливал «Москвичок» и выводил Инну под алое небо.

– Раньше люди думали, – говорил он. – Что солнце, это бог.

А оно уже прижималось к земле, огромное, красное, чуть сплюснутое и трава от него была красной, и небо.

– Бог, не бог, а уважение к нему надо иметь. – добавлял дядя Миша. – От него все добро в мире – и свет, и тепло. Давай его проводим.

Инна не возражала.

Они стояли взявшись за руки и ждали, когда от солнца останется сначала три четверти, потом половинка, и совсем скоро четвертушка. Молчали, а ветер все крепче дул в спину, щелкая краями голубого ситцевого платья.

– Куда уходит солнце? – однажды спросила Инна, вдыхая пряный аромат трав. – Мама говорит, что оно просто крутиться вокруг Земли. Это правда?

– Для тех, кто не верит в чудеса – правда. – ответил он. – Но не надо отказываться от чудес раньше времени.

– А если по-чудесному, что с ним становится там, за краем?

– Оно уходит в страну, где раньше жили все люди, а теперь только птицы и звери. Там оно отдыхает и набирается сил, потому что это страна счастья.

– Я знаю. Иркина бабушка называет эту страну «рай». Там раньше жили люди, а потом они осрамились и Бог их выгнал оттуда. Бог это злой волшебник?

– Нет, он добрый. Вряд ли он мог их выгнать, скорее это сделал кто-то другой.

– Злой волшебник?

– Да. Только я не знаю, как его звать.

– А если бы знал, ты б его победил?

– Разорвал бы на части! – рассмеялся дядя Миша.

– Значит ты, такой взрослый, все еще веришь в сказки?

– Знаешь, очень многие взрослые верят в сказки и от этого их жизнь вовсе не становится хуже. Только лучше.

– Почему?

– Потому что всегда бывает то, во что веришь.

Солнце село за край земли, оставив в небе полыхающий хвост заката.

– Пойдем. – сказал дядя Миша. – Надо еще палатку поставить.

Инна очень любила ночевать в палатке – маленький брезентовый домик почему-то вызывал у нее ни с чем не сравнимое чувство защищенности и уюта. А за мягкими стенами в темноте страшно вскрикивали ночные птицы, и трава шуршала, будто вокруг ходил великан.

Иногда любопытство пересиливало страх темноты и тогда Иннна по плечи высовывалась наружу, глядя, как в черноте неба расцветают огромные звезды, каких никогда не было в городе.

Утром они шли умываться к озеру. Было прохладно, а над водой висело плотное покрывало тумана. На глинистом берегу рос камыш, а чуть дальше от воды густые заросли болиголова.

– Хочешь сделаю тебе дудочку? – улыбнулся дядя Миша.

– Хочу! – Инна даже в ладоши захлопала от радости.