Цитаты из книги «Воденников в прозе. Лучшие эссе»

Над тобой – мерзлая Россия, по левую руку – просроченная Америка, по правую – тухлый Китай. И везде – война, война. Да идите вы на хер. Скоро весна.

Мир сжимается до рта, воротника, твоей руки на чужом затылке и незнакомого подбородка (или циклопический глаз: когда смотришь так близко – два глаза сливаются в один: мохнатый и жуткий). За окном подчирикивают преувеличенные птицы: цвирк, цвирк, машины проезжают прямо у тебя в голове – и этот звук становится металлическим: шум в ушах. Кровоток пошел. Заново. Кто-то запускает его в тебе, и ты запускаешь. И вы уже под водой. Первый (не тот бабушкин, сухой, по детсадовской коже, а первый, настоящий, рот в рот) поцелуй не похож на ощупывание. Любовь не признает прав человека: кто-то ощупывает, кто-то дает гладить. А первый поцелуй лишен обладанья. А стало быть, своеволья. Ведь при насилии нет поцелуев. Первого поцелуя насильного не бывает. При нем все равны. Даже разлука.

А только и остались у нас «мужчина» и «женщина», по половому признаку, как в собачьем питомнике. Ну и вечная «девушка». До гроба.

поэтому русский мат давал народу иллюзию хоть какой-то свободы.

И подумал я тогда с грустью, что, когда мы все вышли из Африки и стали заселять Землю, каждое племя выбирало место получше. Самые древние греки поселились в благословенной Элладе. Предтечи итальянцев вышли к берегам Тибра. Мы же уходили от Африки все дальше и дальше и, чтобы ни с кем не разговаривать, ни с кем не общаться, в конце концов мрачно осели в стеклянном от холода воронежском лесу, хотя и Воронежа никакого еще не было. Мы просто не туда вышли. Не в ту сторону, не в те края. Мы ошиблись широтой. И от этого мы еще более угрюмы, недоверчивы и пугливы.

Если верить ученому Татьяне Черниговской, то нашему мозгу все равно: происходят ли реальные события, или человек фантазирует, или вспоминает, или читает книгу, или смотрит фильм, – переработка этой информации произойдет типичным для нейронов образом.

Мужчина слабее женщины. Мужчина беднее женщины. Несвободней. Принято думать обратное, но это неправда. У него в голове все время крутится какая-то ерунда: дом, долг, семья, чем кормить, куда «бечь», будет ли он на высоте в постели. Один есть только блаженный момент его свободы. От мира, от себя, от женщины. Это когда все кончено, акт любви, похожий на распятие, совершен, и ты оказался опять на высоте или не на высоте (какая разница, главное – худо-бедно доказал свою состоятельность). И вот тогда можно опять стать ребенком. Белокурым, лысым, с черным на голове вороным крылом. Который никому ничего не должен. И которому тоже ничего не должны. Кроме любви и жалости. И вот отвернулся, лежишь сирота сиротой, голый, тебя женщина обняла сзади, гладит по волосам. Говорит: «Ты самый лучший». Конечно, ты не лучший. Сам знаешь. А все равно приятно.

Птица уже не влетает в форточку. Девица, как зверь, защищает кофточку. Поскользнувшись о вишневую косточку, Я не падаю: сила трения Возрастает с паденьем скорости. Сердце скачет, как белка, в хворосте Ребер. И горло поет о возрасте. Это – уже старение.     Старение! Здравствуй, мое старение! Крови медленное струение. Некогда стройное ног строение Мучает зрение. Я заранее Область своих ощущений пятую, Обувь скидая, спасаю ватою. Всякий, кто мимо идет с лопатою, Ныне объект внимания.

Ни мою жизнь, ни смерть, ни мою нежность, ни любовь, ни мое усилие, ни последнее «нет», ни мое равнодушное счастье… не увидишь. Ты увидишь мой голос. Выпрямленный. И чистый. А на моих разломах – пусть горят и сверкают ослепшие на солнце крошки. Хлебные и сухие. В нашей жизни эта техника называется «пуантильной».

Мы живем в мире, местами похожем на луг, а местами – на лес. И там, и там нет нам покоя.