Полуночи сладка феерия,
Но в ней болотные огни:
Не покидай меня в безверии,
В топь золотую не гони,
Но клятвой зреющей свяжи меня,
И удержи, и заверни
В заветы роз нерасторжимые,
В бутонные льняные дни.
 

1974

 
И выходит юноша из моря –
Он едва дорогу отыскал,
И в зрачки – в чернеющие норы –
Возвратилась смертная тоска.
 
 
Утвердись на суше, всадник пеший,
Потерявший пенного коня.
Ты – морской, но я тебя утешу,
Брат мой, отлучённый от меня.
 
 
Из Руки, вовеки совершенной,
Примешь снова черепаший лук…
Созревая в пропасти душевной,
Сладко слово, сказанное вслух.
 

1974

 
Я был знаком с высоким стариком.
Он говорил: «Встречаешься со всеми –
И ничего не знаешь ни о ком:
Одни сошли с ума, другие немы.
 
 
И только раз, очнувшись ото сна,
Я удержал далёкие раскаты
Дней, проведённых с нею… Ведь она
Была подруга осени покатой –
 
 
Моих недавних лучезарных дней,
От нош ночных ещё не одряхлевших.
Мы собирали травы вместе с ней,
В кустах и в людях узнавая леших.
 
 
Она учила, как варить настой,
Чтоб шёл январь, а кровь не замерзала,
Она была морщинистой, простой,
И о себе ни слова не сказала.
 
 
И вот она приснилась мне теперь,
Кивала мне, и пела мне средь света,
И открывала облачную дверь,
И возвращалась в огненное лето.
 
 
В тот самый день она и умерла…
А то с одним встречаюсь на бульваре,
А у него из плеч – два топора,
И толпы обезглавленных кивали –
 
 
Так снилось мне… Растишь и катишь ком
Знакомств на этом ледяном обеде –
И ничего не знаешь ни о ком.
Не помнишь даже, как зовут соседей».
 

1975

1

 
Пребыть в Твоей целости,
Духом вместившей
Сияющей смелости
Крик и затишье, –
 
 
Чтоб, мысленным волосом
За тьму зацепившись,
Меж смертью и голосом
Не пасть, оступившись.
 

2

 
Прославляют Херувимы Его,
В твёрдой воле духом нежась.
Как легко нести Незримого
И Родившего всю тяжесть!..
 

3

 
Дрожь пред Лицом, голубиный трепет,
И на крыле уносит слова
Тот, Кто подвижные гнёзда лепит,
Но умещается в них едва,
Кто, словно сладостный воздух, выпит,
Слился с душою в слезах, в крови…
 

1975

 
И если вырваны страницы
Из древней красочной Псалтири,
Вовек никто не усомнится,
Что царь Давид играл на лире,
 
 
Вернее – на библейской арфе,
Но лира – символ вдохновенья.
Плетётся ветер в старом шарфе,
Лиловом от ночного тренья
И ставшем гроздьями сирени.
 
 
Он кашляет, закутав горло,
Едва ступает на прохладе,
То рассыпается прогоркло,
То снова собран, жизни ради,
Как слёзы стынут на тетради.
 
 
Итак, никто не усомнится,
Что лучшим в мире был художник,
Хотя закапаны страницы,
Заглавные заснули птицы
И надписей не стало должных.
 
 
И по оставшимся деревьям
Я очертанья рук живые
Угадываю, чтобы с левым
Не путать правое, с припевом:
«Так жили люди Ниневии…» –
И чтобы дни сторожевые
Прошли, не опаляя гневом.
 
 
Иначе шаг ко мне направят
Суду покорные микробы,
И духи поднебесной злобы
Клеймо непоправимой пробы
На серебре моём поставят.
 

1975

 
Их знает мой слух-птицелов –
Не песни отдельных созданий,
Но души пятнистых стволов
И музыку радуги дальней.
 
 
Приняв от незримых щедрот,
Она, словно хлеб, разделилась, –
И чистое множество нот
По кельям лесов расселилось.
 
 
Пытаюсь отдельно поймать,
Для каждой силки расставляю,
Но в небе сложились опять –
И светятся, не опаляя.
 

1975

 
Смирись и прими, как олива с лозой,
Замкнувшись, смиряются перед грозой.
 
 
Воздевшие руки, стоят дерева –
Отчизны соцветий, громов торжества.
 
 
И сад уповает – и тысячью ртов
Согласен цвести и увянуть готов.
 
 
Он знает. Твоё же призванье – молчать
И в люльке сознанья секунды качать…
 

1975

 
И эту птицу к ветке жгучей
Притянет сад –
Я понял это много лучше,
Чем век назад.
 
 
Тогда от молний ложной вести
Я принял гром,
Что смысл – во всех растеньях вместе,
А не в любом
 
 
Стволе, и корне, и соцветье.
Но сны сошлись –
И стал виновен я в навете
На каждый лист,
 
 
И взором юного астролога
К стеблям приник,
Когда услышал: «Стань надолго
Одним из них».
 
 
И я спускался. Было скользко
Среди червонных гнёзд –
И их стада встречало войско
Подземных звёзд.
 
 
Я слышал: буква убивает…
А вот –  она
И под землёй растёт, живая,
Любви полна.
 

1975

 
Там, внутри, плодоягодный жар, и не глуше,
Чем во внешнем саду, пробиваются дни.
Только зренье, как нищий, ночует снаружи,
И ему наливные стволы не видны.
 
 
Там раздумья, средь сумрака снов хорошея,
Капли памяти пьют, чьи черны черенки.
Кто же зренье, как странника, выгнал взашеи,
Чтоб его вместо крыльев несли сквозняки?
 
 
Пламенея, всмотрись сквозь глухие ворота –
И заметь управителя злого следы:
Там, скрывая лицо, меж дорожками кто-то
Топчет сад, пилит сосны, срывает плоды.
 
 
Сколько летних недель он удерживал с визгом
Пересветы зениц на краю пустыря!
Но синицы слетаются, если он изгнан,
И в зрачки невечерняя глянет заря.
 

1975

 
Каким он был,
Когда судьбы
Прекрасный ливень
Живил и бил –
И зимние отверз гробы
И почкам, и цветам счастливым!..
Каким он стал,
Когда уста
Истаяли в сожжённых криках
В чертогах яблонь ясноликих,
И в тех местах,
Необитаемых и диких,
Где даже страх
Получит рану или вывих, –
Он весь в улитках, как в живых уликах,
У безвоздушных плах!..
 

1975

 
И снилось мне, что каждый строил дом –
И, возведя, селился в нём навечно:
В норе подземной делался кротом,
Иль возносился, Путь построив Млечный,
 
 
Иль, вырыв русло, делался рекой, –
Что начал, то заканчивал без риска.
А я ушёл настолько далеко,
Что стал бездомным, возвратившись близко.
 

1975

 
По лестнице-ели,
Минуя за ярусом ярус,
То в вихре, то в теле,
То в радость впадая, то в ярость, –
 
 
До облака-блика,
До стога, до рога оления,
До цели великой –
До полного отождествления…
 

1975

 
Жильцы бульвара, в летнем истощенье,
Стенали – от корней и до вершин.
Асфальт, в рекламном красном освещенье,
Кишел, гудя, нарывами машин.
 
 
И размышленья, как елей на раны,
Несомые целительным дождём,
Являлись тихо, как воспоминанья
Того, кто на недвижность осуждён.
 
 
И по больному городскому телу
Он к центру шёл, где фары в полутьме
Сновали в страхе, потеряв пределы,
Как мысли в обезумевшем уме.
 
 
Он шёл и думал: «Стоит ли стараться?
Влюбляйся в город, бойся и спеши –
Но после трёх тяжёлых операций
Лишишься лёгких, сердца и души.
 
 
Иль на попранье создан я и на смех,
Иль только кожа – щит мой и броня,
Чтоб скальпель пляской рассечений властных
За гранью дней ощупывал меня?
 
 
Нет, преданный некровным этим узам,
Я тихий свет предвижу впереди, –
Осмотрен всеми и никем не узнан,
Я в лучший мир готовлюсь перейти…»
 
 
Был город жив – без слова и без жеста,
Одним накалом бьющихся огней…
«О Ты, навек оставивший блаженство
Для боли крестной! Снизойди ко мне.
 
 
Я по любви тоскую в веке тёмном,
А Ты на смерть сошёл с крутых высот.
Услышь того, кто в городе бездомном,
Тебя не зная, лишь Тобой живёт!
 
 
В рогах драконьих, в камне гордых башен,
Ряды окон – лукавые уста…
Я не от мира: он мне чужд и страшен.
Я в детстве слышал о любви Христа…»
 
 
И вдруг, среди сверкания и жути,
Взбурлили воды в чаше восковой –
И он узрел пути и перепутья,
Увидел узел жизни вековой,
 
 
И, просиявши на заглохших тропах,
Взыграла речь невиданных зарниц:
Он слушал Свет – и тайны смертных сроков
Читал в раскрытых книгах встречных лиц.
 
 
В леса скорбей, в кустарник сердца дикий
Вошла любовь – и дымом вышел страх:
Он слушал Свет – и пел хвалу Владыке
На незнакомых миру языках.
 

1975

 
Светляки затерялись в потёмках,
Но и ночь не погасит никак
Этих мыслей, зажжённых на тонких
И жестоко живых фитильках.
 
 
Я их видел. До времени скрыто
За печатью звезды от меня,
Сквозь какое просеяны сито
Эти падшие дети огня:
 
 
Бьются волны, скалу прорывая,
И в теснинах застывшей земли
Бьётся плазма, безумно-живая,
Чтобы мы ещё плакать могли.
 

1975

 
Всё, что я вижу, есть Ты.
Но когда устаёт моё зренье
Ткать – из ночей лучевых –
Жизни бескрайней лицо, –
Пёстро в зрачках, и сады
Вижу. На них Ты распался,
Чтобы тем ближе сиял
Образ Твой прежний во мне.
Вновь собираю – и вот
Лик в забытьи созерцаю…
 

1975

 
Выздороветь от города
Хочет стеснённый клён,
Как из перины вспоротой –
Пухом надежд ослеплён.
 
 
Вылечиться от мнимости
Жаждет сырая мгла,
Чтобы вкусить в немилости
Скорбь и людские дела.
 
 
Птица взлетит, проклюнувши
Мёртвых зрачков кору,
Воздух печальным юношей
Станет опять поутру.
 
 
Только один из выживших
Рад про себя вполне,
Нет занавесок выцветших
Только в одном окне:
 
 
Улочкой ходит узенькой
Средь городских утех
Он – собеседник музыки,
Самый больной из всех.
 

1975