Глава 4. Жизнь

Издательство, с которым Ланс работал и на чье мероприятие летел, было одним из самых крупных в США. Гостиница находилась недалеко, всего в двух кварталах от мест торжеств. Первое из них – юбилей издательства, а второе – Международная книжная выставка. Он предусмотрительно забронировал себе номер еще до получения приглашения. От обилия именитых лиц и сопровождающих их фаворитов пестрело в глазах, а воздух был буквально пропитан надменностью и талантом. Зайдя в номер, Ланс прилег, чтобы прийти в себя после перелета, так как летать он не любил. Повернув голову, бросил взгляд на телефон и набрал Мари. Долгие гудки, после чего предложение оператора позвонить позднее. Он пожал плечами, вспоминая ее насыщенный график, в котором превалировали репетиции, различные тренинги и деловые встречи. Положив телефон обратно на столик, он еще некоторое время позволил себе понежиться на кровати, после чего пошел собираться. До праздничного вечера оставалось чуть меньше двух часов. Оказавшись на месте и оценив взглядом многоликость собравшихся гостей, Ланс решил поискать своих благодетелей. Мимо, умело маневрируя в толпе, проплыл официант, сделав ему знак, он взял коктейль. «Весьма неплох», – подумал он, смакуя содержимое, время от времени кивая знакомым лицам. Пространством владел оживленный гул. Звенели с привычным «чин-чином» бокалы, сопровождая светские церемонии, встречались приятные и не очень собеседники, имели место рукопожатия – почтенные, фамильярные, пренебрежительные. Милая, с волосами, похожими на мокрую солому, девушка что-то вбивала в голову молодому человеку, похожему на аиста, и тот ушами цвета спелого помидора терпеливо ее выслушивал.

– И он мне это сказал! Ты представляешь?! Сколько пафоса! Да что там говорить, сплошной пафос! – твердила одна гламурная дива своей не менее гламурной подруге.

– Да я сама в шоке, – ответила та и, сняв с коктейльной соломинки оливку, бросила на Ланса кокетливый взгляд, который, впрочем, ничего не обещал.

Остановившись возле одного из небольших рекламных щитов, он заметил холеное, похожее на бобровую мордочку лицо главного редактора Стива Лоуренса. Смокинг от Silvano Lattanzi смотрелся на нем великолепно, позволяя обладателю держаться с нарочитой важностью. Сверкнув браслетом новеньких швейцарских Maurice Lacroix и белоснежной беззаботной улыбкой, он по-отечески похлопал Ланса по плечу.

– Рад тебя видеть, Ланс.

– Спасибо за приглашение.

– А где же твоя муза? Побоялся, что уведут?

Не подав виду, Ланс пригубил бокал, напустив на себя беззаботный вид.

– Увы, у нее не получилось, репетиция в новом спектакле, – почти солгал он.

– Жаль. Ты уже успел с кем-нибудь познакомиться? У нас сегодня много новых лиц! – не унимался Стив, из которого бурным фонтаном била деловая активность.

– Нет, не успел, – вяло, без интереса ответил Ланс.

– О, не беспокойся! – воскликнула бобровая мордочка, не заметив отсутствия азарта к новым знакомствам. – Это легко исправить! – и с мягкой непринужденностью светского льва потащил Ланса в гущу гостей. Многих из них Ланс нашел весьма занимательными и применил бы в качестве будущих персонажей. Джон Гутенберг, остановив свой хмурый блуждающий взгляд, решил завести их обоих в море философского диспута.

– Почему, как вы думаете, драматические произведения еще не исчерпали своей привлекательности? – спросил он и, не дав Лансу ответить, продолжил: – Почему, например, поэзия, имевшая такой большой успех в античное, средневековое и более позднее время, мало интересует нынешнее поколение? Ведь аналогичные события происходили и происходят и с другими жанрами. Не боитесь ли вы, что ваш жанр психологической драматической литературы начнет уступать другим, таким как детектив или сатира?

– Ну и вопросы у вас! – решил отшутиться Ланс.

Тут в разговор вмешался Дирк Бишоп, начинающий писатель драматичных произведений. Это был подвижный молодой человек с искрящимся взглядом и доброй улыбкой.

– А какая разница почему? Главное, что за это платят! – и он похлопал себя по правому карману, где незамедлительно что-то звякнуло.

Гутенберг, поморщившись от реплики молодого писаки, сделал пренебрежительный жест, словно отгонял муху.

– Это все несерьезно, – добавил он. – На мой взгляд, мы слишком легко забываем то, что причиняет нам боль. А если бы человечество помнило про свою боль, я не имею в виду социальную прерогативу в стремлении к идеализму, я лишь говорю о разумности человеческих действий, то оно вынесло бы немало уроков из собственной истории.

– А разве это не так? – решил поддержать разговор Ланс.

– О, нет. Вспомните о бесчинствах во время Второй мировой войны, войн во Вьетнаме, Афганистане и посмотрите на мир сегодняшний. Нет, человечество определенно лишено здравого ума.

– Вполне вероятно, вы и правы, – парировал Дирк, – только как же внутренний мир человека? Нельзя же все бразды правления отдавать только разуму.

Воспользовавшись паузой, Ланс взял у проплывающего мимо официанта пару коктейлей, один себе, другой Дирку, и тот, учтиво кивнув, взял его.

– Вы что же, хотите поговорить о внутреннем мире Гитлера или Сталина? – парировал Гутенберг, и в его голосе прозвучали металлические нотки.

– О, вы о чем…

– Максимум террора в минимальное время против наименьшего количества объектов, – продолжил он, перебив Дирка.

– Увы, но это не внутренний мир! – вмешался Ланс. – Это реализм фантасмагорий политических операций. Вы, конечно, скажете, что во всем виноваты политики! И действительно, очень легко на них все свалить. Но позвольте предупредить ваши слова. Политики – это вершина социальной иерархии, да, это безусловно. Ну а как они ими становятся?! При поддержке масс! На мой взгляд, если у штурвала страны деспот и тиран, значит, народ хотел его там видеть, явно или «по Фрейду», но хотел.

Гутенберг, задумавшись, начал поглаживать усы платком.

– То есть вы сводите все к выбору, который делает отдельно взятый человек. А как же память о боли?

– Память у всех разная, и боль тоже. Что больно для вас, для меня может быть малоощутимым, и наоборот. А что касается этого же понятия, но на большом формате, то суть сводится к тому, что человечество всегда хочет хлеба и зрелищ. И от этого никуда не деться, природа у нас такая, – закончил Ланс под аплодисменты Дирка.

– Я вижу, вы развлекаетесь, – по-доброму заметил Лоуренс. Подкравшись сзади, он выглядел очень довольным, кошачьи глазки цвета виски уже блестели от принятого спиртного.

– Мы довольно интересно закончили весьма любопытный спор, – ответил Гутенберг, сохранив на лице маску беспристрастия.

– Что ж, очень хорошо, что гости нашего праздника приятно проводят время, – промурлыкал Лоуренс. – Ланс, я могу с тобой поговорить?

– Конечно, – слегка удивившись, ответил тот. – А где Джесси?

– Она задерживается по семейным обстоятельствам. Так вот, о чем это я? Ах да. Как твое творчество?

– В норме, – солгал Ланс.

– Я имею в виду, сможешь ли ты закончить чуть пораньше и к конкретной дате? Видишь ли, решили выпустить юбилейную серию книг, так сказать, особого образца, – закончив, он посмотрел на Ланса, и в его захмелевшем взоре мелькнула искра деловой трезвости.

– Хорошо, я постараюсь, – ответил Ланс, ощутив, как что-то нервно дернулось внутри него.

Распахнув двустворчатые стеклянные двери, он вышел в относительно прохладный и пустой холл, набрал номер Мари.

Оператор вещал, что абонент недоступен. Странно. Может, телефон разрядился. Позвонив на домашний, он не услышал ничего, кроме долгих глухих гудков.

– Вот теперь можно начинать нервничать, – пробубнил он.

– А вы почему скучаете? – послышался зазывающий кокетливый голос великолепной Виктории, которую не так давно представил Лоуренс, оставив род ее деятельности в компании загадкой.

– Никак не могу дозвониться до своей жены, – грубо буркнул Ланс.

– О, какая неприятность. А может, она тоже занята? – прошептала Виктория, подходя ближе.

– Боюсь, что у вас с ней разные жизненные приоритеты, – процедил тот и, убрав ее руку со своей шеи, вышел на улицу, вновь набирая номер.

Первый гудок, второй, третий…

– Алло.

– Алло, Мари. Почему у тебя…

– Извините, это не Мари, – ответил грудной мужской голос. Опешив, Ланс переложил телефон к другому уху.

– Я врач из Центральной больницы Нью-Йорка. Ваша жена у нас.

– А что случилось? Я не понимаю!

– Автокатастрофа на автобане, ведущем из аэропорта к мосту Вест-Ривер. Она в операционной, мы делаем все, что можем.

– Как…

– Приезжайте как можно быстрее. Мы…

– Да, я понял, уже выезжаю. Такси! – что есть силы заревел Ланс, срывая голос, замахав руками. Машина, моментально среагировав, вынырнула из дорожного потока и остановилась.

– В аэропорт! И как можно быстрее!

– Вас понял, – ответил таксист, трогаясь с места.

* * *

– Доктор Конорс, пройдите в третье отделение, – услышал он, едва войдя в помещение больницы. Ощущение тревоги и неотвратимости скоблило грудь, не давая возможности вздохнуть, а суматоха, царившая в больнице, лишь добавляла нервозность. Столкновение двух набитых людьми автобусов на мосту Вест-Ривер стало крупнейшей автокатастрофой года. Во всех новостях по телевизору и радио только и говорили об этой ужасающей трагедии, показывая куски искореженного металла и работу спасателей, водолазов, пытающихся добраться до второго автобуса, оказавшегося под мостом. Причиной этого происшествия пресса предусмотрительно объявила человеческий фактор, ссылаясь на результаты следствия, которое, учитывая поднявшуюся шумиху, уже началось. Увидев знакомое лицо в белом халате, он вцепился в него глазами, стараясь не потерять в бурлящей толпе.

– Как она? Она жива? – с глазами, полными ужаса, спросил он, ухватившись за локоть доктора.

– Пройдемте, – сухо ответил он, опуская глаза.

– Что с ней?

– Мы сделали все, что смогли, чтобы спасти ей жизнь. Она в коме.

Боль в сердце, мучительная и резкая, сковала его так, что он едва поспевал за доктором. Стараясь восстановить дыхание, он сделал медленный вдох, держась правой рукой за стену. Но разъедающие надежду тревога и неизвестность, смешавшись с запахом больницы, который он ненавидел с детства, подкашивали ему ноги. Увидев ее, он, обессиленный, опустился на колени. Сжавшись в комок, он держал ее за руку, целуя пальчики, недавно вертевшие кленовый лист. Радостные, счастливые воспоминания были похожи на кусок металла, искореженного бессмысленным поворотом судьбы.

– Будет жить? – прошелестел вопрос.

– Аппарат искусственного дыхания поддерживает ее. Может прийти в себя через день, год, а может не прийти никогда. Если вы верите в Бога, молитесь, если не верите, самое время начать… – и, сочувственно сжав ему плечо, доктор вышел. Он остался сидеть возле груды больничной техники, от которой теперь зависела жизнь самого дорогого ему человека. Он ждал чуда, надеялся на него. Она очнется вот-вот… или в следующий час, это точно произойдет…

– Я так люблю тебя, ты не можешь меня здесь оставить, – целовал он ее руку, не в силах сдерживать слезы. Он просил, просил… Но все оставалось неизменным.

Холод и пустота, поселившись надолго, постепенно вытеснили из души боль, скатившуюся последней слезой по щеке прощальным прикосновением надежды.

Прошло 3 года

Трезвонил будильник, огласивший начало еще одного безрадостного дня. Белый свет, проникая сквозь зашторенное окно, освещал сумрак квартиры. Растирая по небритому лицу остатки сна, он сел на кровати, вслушиваясь в пустоту. Из крана капала вода. Опустив босые ноги на холодный пол и поежившись, он нехотя побрел на кухню. Включил автоответчик, чуть не споткнувшись о пустые разбросанные бутылки. Утреннее лекарство – остатки вчерашнего виски – дожидалось его на столе. Спиртное немного выветрилось, но ему все равно, жадно припадая к бутылке, он выпил все залпом. Автоответчик, радостно прожужжав, запустил запись последнего звонка.

– Привет, Ланс! Это Джессика Шиллер, надо встретиться! Буду ждать тебя в нашем кафе сегодня в полдень. И, Ланс, если у тебя готова рукопись, возьми ее.

Раздался предупредительный гудок, и запись закончилась. Он остановился, пристально глядя на телефон, будто собирался уличить его во лжи, но, не услышав больше никаких записей, поникнув, пошел в ванную. Джессика Шиллер была его литературным агентом вот уже почти 10 лет. Строгая, деловая, с типично нордическим характером, она с первого же дня знакомства не нравилась Лансу, который предпочитал более женственных представительниц слабого пола. Но постепенно его негативная оценка под натиском пунктуальной и выдержанной Шиллер отступила, сменившись на дружественный, нацеленный на определенный результат тип общения.

Панорамные окна открывали посетителям кафе завораживающий вид на оживленный временем ланча Манхэттен. Джессика, облаченная в строгий деловой костюм, разбавленный элегантным шелковым платком, заняла столик напротив входа. Искусно наложенный макияж подчеркивал ее глаза, как наиболее красивую часть лица, и старался скрыть чуть выступающую верхнюю челюсть пастельного тона помадой. На ушах поблескивали под цвет бирюзовой ткани платка клипсы.

– Хорошо выглядишь, – пробубнил Ланс, присев за столик.

Она довольно улыбнулась, обнажая верхние зубы.

– Рада, что ты снова пишешь. Я заказала тебе эспрессо.

– Спасибо. Книга почти готова, осталось только «закруглить углы».

– Здорово! – удивленно воскликнула она. – Так о чем она?

– О мрачном и темном мире… – отстраненно ответил он.

– Ужасно темное и, зная тебя, периодически жаждущее кровопускания, что бы это могло быть? – улыбнулась она, закатив глаза.

– Тебя послушать – так я какой-то маньяк, – угрюмо, немного обиженно процедил он.

Она, кокетливо рассмеявшись, сделала пару глотков кофе.

– Учитывая, что последние книги у тебя, мягко говоря, пессимистичны, то так подумать можно. А если честно, – воскликнула она, слегка повысив тембр голоса, – ты не боишься превратиться в жалкого, опустившегося циника с унылой физиономией?

Ланс усмехнулся и, посмотрев на нее глубоким проникновенным взглядом, ответил:

– Думаю, мне это не грозит.

– М-да… Может, тебе взять отпуск, завести домашнее животное или хотя бы цветы, как любила она? Нужно надеяться на лучшее, а не смаковать худшее. Когда Мари придет в себя, вряд ли она будет в восторге от того, во что ты превратил свою жизнь.

– Может, не будем об этом?.. – виновато отводя глаза, ответил он, вспомнив, как беспечно он дал умереть маленькому цветочному садику Мари. – Ты возьмешь рукопись или нет?

Она сделала еще пару глотков кофе и внимательно посмотрела на него.

– Знаешь, ты относишься к той избранной категории писателей, чьи творения, что бы они ни написали, будут распроданы, тем более у тебя уже есть свой бренд.

– Спасибо, – сказал он, расплатившись за кофе, который не пил, тем самым подытожив этот неприятный, но нужный для него разговор.

– А ты все-таки подумай о домашнем животном, – бросила она ему напоследок.

Глянув на себя в зеркальном отражении лифта, Ланс поморщился и накинул капюшон куртки. Накрапывал дождь. Повседневную рутину больницы он давно перестал замечать. Проходя по до боли знакомым коридорам, он бывал здесь каждый день, менял букеты ее любимых цветов, бережно подправляя одеяло, читал стихи, рассказывал про свои книги…

Зайдя в очередной раз к жене, он узнал то, что меньше всего хотел слышать, то, что подрывало его внутреннюю веру. Грегор Ньютон, пожилой афроамериканец, который лежал в соседней палате, являясь, как и Мари, жертвой этой ужасной катастрофы, был отключен от аппаратуры. Ланс за эти мучительные три года привык к нему, как к члену своей семьи. Окно открыто, и холодный воздух проникал в палату, забрасывая звуки живущего своей жизнью города. Ледяной всеобъемлющий ужас ворвался в его душу через плохо закрытую надеждой дверь. Находясь рядом с этим чудом всей его жизни, а теперь еще и последним бастионом, который он готов был защищать до последнего, сдерживая разгулявшееся в сердце отчаяние, он просидел до вечера.

Другая сторона

Она лежала, повернувшись в сторону глухой стены. Уже немолодая, но еще и не старая женщина с темными, разбросанными по грязному подобию подушки волосами. Хрупкие, узкие плечи, покрасневшие от холода пальцы, которые Она инстинктивно старалась согреть во сне дыханием. Накинутые вместо одеяла старый плащ и твидовый пиджак мало спасали от нарастающего холода. Ее история началась со смерти матери, такой ранней, что туман времени давно поглотил ту ее жизнь, поперхнувшись ее болью. Позднее умер и отец, закрыв запретный ларец памяти окончательно. Маленькая девочка, которой теперь снился теплый камин и праздничный стол. Что Ее могло ждать впереди? Если бы не ее твердое желание стать счастливой и, вопреки всему, самой жизнерадостной, воплотив мечту своей матери о сцене. Проснувшись, Она поняла, что окончательно замерзла. Нащупав потерявшими чувствительность пальцами какие-то вещи, Она в суматохе, трясясь от непреодолимого холода, начала надевать на себя все, что только можно. Взяв с пола любимые сапоги ее матери, она бережно, стараясь не порвать окончательно потрескавшуюся от времени кожу, натянула их. Затем встала и нажала на выключатель. Тусклый желтый свет нехотя осветил старость и убогость комнаты, а большая дыра в полу, чуть дальше кровати, в виде червоточины, зловеще зияла, навевая ужас. Сквозь распахнутые двухстворчатые двери дул промозглый ветер, нагоняя в комнату осеннюю листву. По углам стояла ветхая, помнящая еще далекое прошлое дома мебель, простенький стол у дальней стены с кувшином воды и мутным стаканом – вот все, что здесь было. Подняв какую-то вещь, Она отряхнула ее, бросила на кровать и вышла к предрассветным сумеркам. Утренний туман, окружавший все вокруг, заставил ее поежиться и покрепче запахнуть плащ. Нужно идти…

* * *

Поправив ей подушку, он еще некоторое время наблюдал за приборами, скачками линии ее жизни на мониторе, нежно поцеловал и, потерев красные от слез глаза, вышел в коридор. Проснувшаяся ярость и неистовство сжимали его сердце. «Затаскаю по судам, если они только посмеют тронуть ее!» Пройдя до конца освещенного больничным светом коридора, он собрался с мыслями и вошел в ординаторскую.