Со своими двойками я не слишком сильно выделялся из общей массы. Я вполне ладил с большинством парней и с девчонками, которые, как ни удивительно, были значительно симпатичнее моих бывших одноклассниц. Это продолжалось, пока в моей жизни не появился Корней. Высокий белобрысый парень из седьмого, он редко приходил в школу, а если появлялся, то не с целью посетить уроки, а разжиться деньгами. Доил он всех, независимо от возраста и даже физического преимущества жертв. Корнея в принципе все опасались. Со снисходительной улыбкой, разговаривал он вежливо и даже сочувственно, улыбался – но, стоило отказать ему в деньгах, неожиданно и очень сильно бил в голову. Так что обычно не отказывали – все знали, что терять ему нечего. Корнея уже хотели посадить в тюрьму, но его это не пугало. Дома его воспитывал старший брат, чемпион по кикбоксингу, но и тот, кажется, зря старался. Корней часто убегал из дома. Меня, как нового ученика, он заметил сразу. Как-то, после окончания урока, он дождался меня в коридоре на втором этаже. Деньги у меня были. Я отказался их давать, Корней улыбнулся, и в его улыбке читалось: «Ничего личного, парень. Просто везде, в каждой школе есть такой человек, который создает всем проблемы, – здесь, к сожалению, это я. Так уж получилось… Ну а кому бы другому быть? Захару, что ли? Он может, конечно, но у него оба родителя зарабатывают деньги, а у меня только брат кикбоксер – он добрый, а я злой. Так что давай не будем усложнять жизнь ни тебе, ни мне. Ты просто будешь платить. Хотя, поверь, мне и самому это не очень приятно». И я, прижатый к стене (Корней держал меня за грудки), все понимал, но вовсе не собирался становиться терпилой, которого потом все доили бы. Но и драться – я это инстинктивно чувствовал – смысла не было. Корней мог покалечить из-за мелочи, свидетелем чего в последующем я не раз бывал. Поэтому я тоже улыбнулся и сказал, что ничего не выйдет, и это было правильно. Улыбка сползла с лица Корнея, и я понял, почему он всегда улыбается. Когда он не улыбался, он выглядел как человек, способный на хладнокровное убийство. Корней нанес мне хороший удар в нос справа, и на отлете моя голова затылком ударилась об стену. Из носа хлынула кровь прямо на футболку – и это было мне слегка досадно.

– Ну ты подумай до завтра, завтра снова встретимся… Тебе вообще без мазы отказываться.

Но, когда на следующий день я шел в школу, у меня не было не только денег, но даже сигарет. Зато было легкое предчувствие того, что, если не случиться чуда, меня, вероятно, будут сильно бить ногами. Просить поддержки у пацанов из своего двора было глупо. Один раз они бы его жестоко наказали – но вряд ли стали делать это каждый день так же, как и провожать меня до новой школы в соседнем квартале. Да и в последующем я опиздюлялся бы постоянно, поэтому в новых условиях рассчитывать можно было только на себя.

Но благо в моем классе учился еще и Леха Чех, белобрысый парень, красневший от собственных идиотских шуток. Он тоже должен был Корнею и ждал расплаты. Когда над тобой сгущаются тучи, то даже школьные уроки, которые обычно тянутся вечность, пролетают мгновенно. На перемене после третьего урока мы с Лехой придумали достаточно красивый план, как выманить Корнея в соседний двор, затем закидать кирпичами, после чего захуярить его палками. Но когда закончился урок и на школьном дворе поодаль увидели Корнея, мы, как-то не сговариваясь, решили просто бежать. Промчавшись сквозь квартал насквозь, через дворы, резко свернули в проулок и там забежали в парикмахерскую – нас охватила радость. В окно мы видели несущегося со злобной рожей Корнея, он даже показался нам смешным. В этой парикмахерской работал пухленький пидорок, с обесцвеченными по тогдашней моде волосами, который сразу вышел к нам навстречу, не скрывая восторга по поводу визита двух ржущих парней. И тут мне в голову пришла мысль, что лучше быть пойманным Корнеем, чем палиться в такой компании, и мы решили выйти и сдаться. Когда мы покинули парикмахерскую, Корнея уже не было. На следующее утро мои ощущения повторились. Но волею судьбы классная руководительница Корнея, которой иногда все-таки удавалось его отловить, оставила его на наш урок математики, который сама же и вела – наверное, с воспитательной целью.

– Вот, смотри, Корней, если ты и дальше будешь себя так вести, и с такой успеваемостью, тебя просто оставят на второй год, и это твои будущие одноклассники, – сказала она, хотя таковыми должны были стать ребята из шестого.

Корней сидел рядом с нами, на последней парте, был мрачен как будто бы из-за чего-то другого, словно и не слышал, о чем ему говорит математичка.

– Ребята, это Корней, но вы наверняка его знаете. Два месяца назад родители учеников из параллельного класса собирали подписи, чтобы его отправили в колонию для несовершеннолетних, но его брат, который тоже учится в нашей школе, за него поручился. Однако я что-то не вижу результата. Другие педагоги жалуются, что нередко видят тебя пьяным, – это правда, Корней?

Последнюю фразу наш потенциальный одноклассник как будто бы услышал и достаточно громко произнес:

– Убью суку.

Математичка закашляла, повернулась к доске и начала писать тему урока, сделав вид, что ничего не слышала, а мы с Лехой заржали. Мы вообще, как обычно, смеялись весь урок. С тех пор, как Корней увидел, что мы тоже сидим за последней партой, числимся у математички дебилами и явно не подаем никаких надежд, он нас больше не трогал. Однажды зимой, когда Корней снова убежал из дома, он сидел в подъезде, куда мы ходили курить после школы. Он хотел, чтобы мы навели его на тех наших одноклассников, у кого водятся деньги. Но мы снова включили дурачков и никого не заложили. Тогда он стал воспринимать нас в целом даже положительно.

Ссоры родителей я всегда предчувствовал заранее: в воздухе витало какое-то напряжение, ощущаемое даже за закрытой дверью моей комнаты. Я знал, что будет дальше. Меня не сильно пугали крики с битьем посуды и прочего имущества. Это лишь выплеск эмоций, который рано или поздно сойдет на нет, и я воспринимал его как избавление от этой напряженной тишины, когда невозможно найти себе место. Мне не нравилось то, что в конце ссоры кто-нибудь обязательно уезжал, а кто-то оставался и пытался взять меня в союзники и настроить против другого, рассказывая мне обо всех недостатках отсутствующего. Мне не нравилось сидеть и слушать это, к тому же я был в курсе всех обвинений и с другой стороны… Но постепенно я привык к полному отсутствию положительных героев в нашей семье. А иногда мама забирала меня с собой ночью, ловила такси и сажала на заднее сиденье. Я никогда не знал, куда мы едем – к ее бывшей однокурснице или к бывшей соседке. Мне это было неважно. В такие моменты из окна автомобиля я мог посмотреть на ночной город, который тогда мне казался очень большим. Неоновой рекламы тогда было не так много, и ночью город был действительно темным, освещенным только редкими фонарями. Мы ехали по центру, мама курила и указывала водителю дорогу. Иногда мы искали круглосуточный обмен валюты. В ночном радиоэфире из магнитолы звучала музыка типа «Асе of Base». Эти женские голоса казались мне особенно красивыми, какими-то ночными. Было ощущение, что они поют именно для меня, поют о том, что все наладится. Ни в чем не было большей тайны, чем в сочетании этого огромного, как мне тогда казалось, города за окнами несущейся машины, табачного дыма и взрослых женщин, чьи голоса утешали меня из радиоприемника. Я был зачарован. Меня сильно укачивало, казалось, что когда-нибудь это все станет моим, и на секундочку становилось радостно… Но потом я просил водителя остановиться, чтобы выйти проблеваться.

3

Толик – все детство я таскался с ним – был мне, как старший брат, которого у меня никогда не было, который опытнее и сильнее. Мы часто дрались, и он бил со всей дури, как родного. Но, если кто-то шел против меня, Толик всегда влетал в эту драку или же мстил после – хотя я никогда его об этом не просил. Он просто всю дорогу был мстительным и безбашенным. И, поскольку Толик старше на три года, а мы все время тусовались вместе, его интересы были моими интересами, и мне приходилось взрослеть и быстрее врубаться в происходящее. Мой друг был из категории тех людей, от которых – даже в моменты испытываемых ими преданнейших чувств – исходит опасность, гораздо более значительная, чем от любого недоброжелателя. Хотя такими были почти все мои друзья, но именно с Толей, я еще в раннем детстве научился не щелкать ебалом, фильтровать базар, правильно расставлять акценты и не слишком-то расслабляться. Наши мамы дружили, мы все делили пополам, жили в соседних подъездах, и нам никогда не было скучно вместе. Толя орал рано утром в телефонную трубку или в окно:

– Митяй, выходи!

Диня после того, как мы случайно сломали ему ключицу, засел дома и больше с нами не тусовался. А остальные не решались или не выдерживали, ведь мы всегда творили какую-нибудь жесть. Я выходил, и Толя на полном серьезе сообщал, что старший брат сказал ему, что неподалеку, на Ленинском, есть один проулок, где вечерами стоят около сотни голых проституток, и мы можем пойти и посмотреть на них. И мы шли, и смотрели, засев в кустах, как на тачках приезжают мужики, лапают, а иногда в процессе отбора и задирают юбки девчонкам, – и это было целью нашего дня, и ради этого стоило возвращаться ночью домой пешком через чужой район. С нами был детдомовец Костян. Он попросился, мы его взяли, хотя он и хромал, из-за чего мы шли медленнее.

И я точно знал, что огребу дома, но зрелище на Ленинском того стоило.

В те летние вечера мы бы и дальше ходили подглядывать за проститутками, если бы Фил не поделился с Толей своим открытием. А оно дорогого стоило. В нашем квартале, через три дома от нас, располагался техникум, по старому – ПТУ, где обучали рабочим профессиям. Сам технарь был двухэтажным и состоял из двух корпусов. Ничего интересного. Но к нему прилегал здоровенный пустырь, поросший сорняками и огороженный глухим бетонным забором, что делало эту территорию закрытой, если бы не дыра в заборе, в месте, где проходила теплотрасса, через которую мы залезали туда, чтобы посидеть на горячей трубе и выпить в компании ребят и девчонок из соседних домов. Эта территория была отведена ПТУ для того, чтобы заниматься спортом, но, видимо, этого предмета у них больше не было, теперь там бухали только окрестные малолетки, а иногда и местные полубандиты, что, вероятно, отбило у учащихся техникума желание заходить за здание, где располагался пустырь, – во всяком случае мы их там никогда не видели. А на трубах мы сиживали часто. Во-первых, в холодные дни – так было теплее. Во-вторых, там действительно никого не было и можно было делать все что угодно. Поэтому в это ме сто уже с утра стягивались малолетки со всего квартала. Мне было двенадцать, и мне нравилась начинающая рейверша Женя – в желтой кислотной куртке со значками «Prodigy» и в синих гриндерсах, с черными волосами, сережками в брови, носу и ушах и с голосом взрослой женщины. Она всегда приходила со своей чернокожей подружкой Коюмбой. Коюмба была совсем худой и сутулой, постоянно стреляла сигареты и каждый день терпела подъебки. Все парни, что постарше, выпив, называли ее «экзотикой» и предлагали пойти в кусты. Но это было глупо, экзотикой она не была – тоже выросла в этом районе и была рейвершей, как и Женя, гордилась тем, что с нами они тусуются только перед тем, как ехать на Полянку, где нормальные люди отдыхают. Помимо того, что Жене было уже шестнадцать и ей наверняка нравились парни постарше, я еще не особо умел правильно выражать свои симпатии – так что шансов у меня не было. Поэтому я, как и остальные, грел жопу на трубе в ожидании чего-нибудь, что сегодня обязательно произойдет и над чем мы будем смеяться завтра, – и это случалось.

Однажды в жаркий летний день на этих трубах забухал местный отморозок Боря. Он был один, пил с самого утра, и ему было скучно. Вокруг терлись малолетки, он подозвал пухленького Санька и предложил сыграть ему в «камень, ножницы, бумага» на фофаны. Санек был не слишком сообразительный и, видимо, возможность дать фофан подпитому двадцатилетнему быку Боре затмила его разум – он согласился. Мы с Шаманом, Толей и Ваньком окружили их, перешептываясь между собой и делая ставки на то, сколько фофанов осилит Санек. Он проиграл с первого же раза. Боря плотно приложил свою пухлую ладонь к черепной коробке Санька, затем привстал, опираясь на нее, оттянул средний палец и спросил у Сани: «Готов, что ли?» – «Готов», – ответил тот. Боря с оттяжкой вдарил, раздался тихий щелчок, колени Сани подкосились, и он упал, потеряв сознание. Это был сотряс мозгов. На Борю это не произвело никакого впечатления, он только медленно вращал глазами то влево, то вправо – ему было грустно, что у него закончилось пиво.

На этих же трубах мы часто просушивали газету, вымоченную в селитре, которую потом сворачивали в плотные трубочки и поджигали. Это было главным развлечением того лета, все улицы были в дыму. На день рождения Шамана все нажрались и стали пропихивать эти трубочки в стеклянные бутылки из-под водки, закручивать пробку и бросать под ноги друг другу. Бутылки взрывались, летели осколки. В тот вечер за Шаманом пришла его мать и, увидев кучу пьяных, окровавленных, голых по пояс детей, она заплакала. К ней уже приходили из милиции и говорили, что ее сын дергает магнитолы из машин и его разыскивают.

Фил во всем этом не участвовал, ему было семнадцать, и он был выше этого. Один из самых модных парней в районе, с кучей серебряных колец в ушах, он приходил в технарь, чтобы пострелять из отцовского арбалета. Высокий и рассудительный чувак, иногда он ради прикола целился в нас. Так вот, Фил совершил открытие и наполнил нашу жизнь некоторым смыслом. Он вычислил, что в одном из корпусов технаря женский туалет находится на первом этаже, что было нетрудно определить по закрашенному белой краской окну. Фил догадался просунуть в форточку руку и процарапать изнутри небольшую дырочку для обозрения. И вполне естественно, что поначалу любоваться студентками вечернего отделения, решившими справить нужду, мог только он, так как он был далеко не дурак и молчал о своем открытии. Но вскоре, видимо, найдя для себя что-то получше, он указал нам на это место и сказал:

– Только ни звука, пацаны, а то маза накроется. Дрочить будете дома.

И уже тем же вечером, после начала вечерних занятий мы стояли в очереди из четырех человек. Первым был Толя, за ним – я. Когда началась перемена, и девочки поперли в уборную, это моментально отобразилось на Толином лице – оно лучилось счастьем. Мы договорились, что каждый смотрит по две минуты, но Толя затягивал. Когда он надул щеки и рукой изобразил на груди холм, я не выдержал и с силой оттолкнул его плечом. Это было окно в мир взрослых, писающих, надевающих и снимающих трусы женщин. Поскольку это был техникум рабочих специальностей, большинство из них были очень красивы и похожи на проституток с Ленинского. Только тут все было очень близко, и тебе казалось, что ты находишься не снаружи, а внутри – белые стены, плитка были отлично видны, как и унитаз, стоявший у окна. За ним был еще один, скрытый от нас перегородкой. Девчонки ходили в туалет парами и часто переговаривались. Было хорошо видно ту, что у окна, и только ноги той, что за перегородкой. Обломно было, если у окна сидит некрасивая, а за перегородкой – ее симпатичная подруга. Первой, которую я увидел, была блондинка в сиреневой кофточке. Толя не обманул – грудь у нее была большая. Она писала с очень задумчивым видом и одновременно поправляла лямки лифчика, затем встала, вытерлась кусочком бумажки, спустила и только потом начала натягивать трусы с колготками, немного виляя задницей прямо передо мной. В тот вечер мы с Толей очень стремительно шли домой. Я не помню, сколько это длилось, но у каждого из нас появилась фаворитка, ради которой он приходил туда почти каждый вечер. У меня была красавица-брюнетка. Она одевалась во все черное и всегда приходила одна. Благодаря ей я впервые увидел женские гениталии – конечно же, мельком и только фрагмент, но с тех пор я считал себя везунчиком. Если кто-то утверждал, что видел более красивую девушку, я готов был плюнуть ему в рожу. Если Ванек говорил:

– Та высокая, в бежевом пальто… Я вчера видел, как она мастурбировала, а вас тут вообще не было, и, пиздец, вы обломались.

– Гонишь, хуй тебе на рыло, гонишь. А вот мне красавица в черном показала пизду.

Несмотря на договоренность не палить столь ништяковую мазу другим пацанам, многие просто не могли сдержаться и не похвастаться. Очередь росла. Многие приходили уже днем и терлись у окна в одиночестве, чтобы никто не мешал толчками в плечо и не шептал на ухо обещаний убить. Одним из таких был Толя. Мы приходили, а он курил на трубах со счастливым выражением лица и утверждал, что видел двух лесбиянок. Они вошли неожиданно, когда никого не было, и начали друг друга поглаживать и ласкать. В этом рассказе фигурировал большой искусственный член, сползание по стенке в конвульсиях оргазма и предположение, что все это было сделано специально для Толика. Естественно, я ему не поверил, хотя кто знает. В тот раз он и не особо утверждал, что видел это, как обычно бывает, когда человек врет. Ему было как будто все равно, поверим мы или нет. История была действительно красивой, точно было то, что многие девчонки заподозрили, что за ними кто-то наблюдает, и некоторые даже перестали посещать туалет на первом этаже. Это был облом. А однажды они решили пожаловаться на нас пэтэушникам. Пятеро здоровых парней неожиданно выбежали из-за угла – наверное, если бы они вышибли из нас дурь, то предстали бы в глазах девчонок героями, поэтому лица их были весьма разъяренными. Но, когда они увидели что нас пятнадцать, они как-то в секунду оценили ситуацию и пробежали мимо, как будто искали каких-то других врагов, там далеко, в кустах. Как видно, молва о том, что пьяные малолетки не слишком-то рассчитывают силу при ударе ногой в голову лежащего человека, делает многое. Видимо, когда они вернулись, то объяснили девчонкам, что это просто дети, и большинство из них перестали стесняться. Жизнь снова налаживалась. Но попадались и такие, кому хронически не везло. Был среди нас парень по кличке Дюша, толстый, но с отличным чувством юмора, ему не везло всегда. Всякий раз, когда он подходил к окну, в туалет входила или какая-нибудь уродина, или во время занятия заходил просраться охранник – но Дюша все равно смотрел. Однажды зашла кудрявая толстушка, и я сразу уступил очередь Дюше, а потом я спросил:

– Ты бы ее завалил?

– Ну да, а ты, че, нет, что ли?

– Я бы не стал.

– Опыт….

Конечно же, такой опыт не шел на пользу моей учебе. Не помню, что конкретно я сделал, чтобы вывести из себя учительницу по русскому, но она сказала, что на следующий урок я должен прийти с мамой, иначе она меня не пустит. Маму я решил не расстраивать, поэтому на русский не ходил еще полгода. Хорошее время. В моем классе учился парень по кличке Маус, сын русского бандита из Казахстана, недавно переехавшего в Москву, мотивируя переезд тем, что казахи после развала СССР по полной щемили и отыгрывались на русских как на бывших колонизаторах. Маус был неординарной личностью, его даже кусал скорпион. Однажды в драке с одним казахом он увидел, как тот, увлекшись прыжками в стойке вокруг него, высунул язык. Тогда Маус сделал резкий апперкот в челюсть, и чувак откусил себе кончик языка. Изо рта у него хлынула кровища, глаза наполнились слезами, и он, так и не подобрав часть языка, упавшую в песок, в панике убежал домой. А казахские дети собрались вокруг и некоторое время просто смотрели, как кусок плоти сохнет на солнце, не решаясь сделать из него игрушку, надев на конец палки. Но потом они все же сделали это. Мы смеялись, когда Маус рассказывал эту забавную историю. Но, в общем-то, глядя на него было и так понятно, что ему нередко приходилось драться с казахами и быть гораздо более отмороженным, чем они, просто, чтобы выжить. Бегающий, с прищуром взгляд, полуулыбка и никаких признаков того, что сейчас вам нанесут сильнейший удар, – это как принцип существования. Но старшеклассник Антон этого не знал. Маус застенчиво улыбался, когда тот для профилактики решил его грузануть, но потом поймал головой рюкзак весом в три кило, летящий с разворота в 180 градусов. Это было сильно, Антон слег, но мы все равно добили его ногами – ведь это было началом наших приключений. Хотя я уверен, что мы сделали бы это в любом случае.