Мне уже 10, я тырю сигареты у своего отчима, и мы с Толей и его младшей сестрой бегаем курить в подъезд соседнего дома. Там живет Пашка-контуженый. Ему двадцать два, и он уже ветеран, он был в Чечне, но о войне он молчит. Мы просто вместе смеемся над Олей, которая курит не в затяг с очень серьезным взрослым видом. Она накрашена, у нее настоящие золотые волосы, белая кожа, серебристое платье и туфли на высоких каблуках. Она была самой нарядной в нашем дворе. Младшая в семье. Ей тринадцать, и Толя ее ненавидит. Она быстро уставала косить под взрослую и снова начинала смеяться над собственными дурацкими шутками, которые сочиняла без конца. Оля вообще бывала только в двух состояниях: или старалась вести себя как взрослая, или выдавала очередную явную глупость. Паша – долговязый, нервный тип. Из его головы уже достали пять осколков. Один остался, самый большой, и врачи опасаются, за Пашину жизнь. Он сидит прямо задницей на холодных ступеньках в своих трениках, не раз прожженных сигаретой, и резиновых тапочках и жалуется на свою жену, которую почему-то боится. Это она не разрешает ему курить дома и гонит в подъезд. Мы как-то зашли к нему всей толпой, не помню зачем, он про сто сел на кровать в своей полупустой комнате, взял нож и молча метнул его в стену напротив. Затем встал и неспешно подошел к стене, покрытой штукатуркой и выкрашенной в блевотный розовый цвет. Достал нож и повторил все снова. «Просто у нее характер тяжелый, – сказал он. – Раньше она была совсем другая, и я был моложе». В стене зияли сотни, возможно, тысячи маленьких дырочек от кончика лезвия. Помню, как Олина мать (она работала продавщицей в коммерческом магазине и целыми днями стояла на ногах, которые у нее болели) отправила за какой-то мазью свою дочь в аптеку в конце квартала. Оля, как всегда была на каблуках, мы побежали через дорогу. В палатке возле аптеки Оля купила коктейль в алюминиевой банке – она видела, как такие брал Толя. «Отвертка» – газированная водка с апельсиновым соком. Когда мы бежали обратно, Оля сломала каблук, но только рассмеялась, сняла туфли и взяла их в руку. Это произошло прямо посреди проезжей части. Теперь она стояла босиком.

– Хочешь попробовать?

– Давай, – сказал я и приложился к банке.

Она снова рассмеялась и сказала:

– Бежим!

Мы взялись за руки и побежали. Когда добежали до дома, она сказала, приняв взрослый вид:

– Знаешь, что я слышала, когда мы выходили из подъезда от Пашки? Он сказал своему другу Саньку, что развлекся бы со мной.

– Я этого не слыхал.

– Но он это сказал. Представляешь, сказал: «Эта мелкая хороша, я был с ней лег». Я больше туда не пойду.

– Но он же контуженый.

Виталик Попов учился в параллельном классе и с раннего детства занимался спортом. Отчаянный парень. Он жил через три дома, на другой стороне улицы. Это считалось далеко, и он уже загасил Ванька из соседнего двора. А Ванек был далеко не промах. Я дрался и с тем, и с другим. Но эти драки обрывались на середине. Победитель был не установлен. Теперь же Виталик пришел в наш двор. Это случилось утром. Я просто ждал Диню у единственного в округе каштанового дерева. Тут за помойкой, поодаль, я увидел Виталика и еще двоих пресмыкающихся: Толстого и Тонкого, как в анекдоте. Виталик был крепко сбитый, коренастый парень с узеньким лбом и глумливым выражением лица.

– Иди сюда, Митяй, мы тебя загасим.

Сомнений в серьезности его намерений у меня не возникло, я подошел. Этих двоих я видел впервые, но их я особо не опасался – было понятно, что они не начнут раньше Виталика. Наших пацанов вокруг не было, шансы мои были ничтожны.

– Виталь, я сейчас свистну пацанам, вы же будете отсюда на четвереньках ползти и прощения просить, – сказал я.

А это действительно могло быть так, но двор был пуст, и Виталик видел это. Он закусил губу и сказал:

– Тебе пиздец! – после чего встал в позу.

Его пацаны начали меня обступать. И в эту минуту мои нервы впервые сдали. Позади меня была помойка, и на железном контейнере валялась увесистая железяка с острыми концами, похожая на сломанную деталь от стеклоподъемника грузовика. Я схватил эту палку и начал размахивать ею прямо перед их рожами с воплем: «Я тебе голову снесу, уебок!» Железяка пролетела в сантиметре от глаз Виталика. Они обосра-лись, причем одновременно, и побежали в свою сторону, как будто почувствовали, что это не пустая угроза. Я действительно хотел это сделать. Они отбежали метров на двадцать, потом тормознули, о чем-то быстро поговорили, и Виталик крикнул мне:

– Ты, псих, стрела тебе сегодня вечером! Мы придем!

Нас было человек двадцать-двадцать пять, мы стояли в проулке между домами – это были не все, и ждали, когда появятся они. Все смеялись. Это действительно было необдуманным решением со стороны Виталика: Федоров, Волков, Шершень, Голова, Спартак, Толик и остальные наводили ужас на всю округу. Просто Виталик не догадывался, что все они, как назло, живут в моем дворе и сегодня будут смотреть на нашу с ним драку, вызов на которую они восприняли как личное оскорбление. А это значило, что при любом исходе нашего поединка Виталик будет просить прощения и ползти на четвереньках домой. Это знали все, кроме него. Он появился в конце улицы с пятью друзьями, в руках они несли длинные палки и двигались бодро. Пацаны заржали, они уже выпили пива, расслабились, и теперь им было просто смешно. Смеялись громко. Виталик увидел нас, палки сразу были отброшены, и двигалась вся компания уже не так уверенно. Бежать не имело смысла – они уже поняли, что их ждет не драка, а казнь. Когда они подошли, их окружили. Они просто стояли с виноватым видом, особенно тощий, который нес самую большую палку. Тоха сразу на него смачно харкнул. Слюна стекала по футболке тощего, а он разглядывал асфальт – как и его друзья, как будто там они увидели нечто новое, что требовало особого внимания. Они уже проиграли, но перед расправой пацаны хотели зрелищ. Я глотнул пива и отдал Спартаку свой красный болоньевый бомбер «Адидас» с тремя белыми полосками на рукавах, он был особенный – его где-то купила мама, и такого не было ни у кого. Именно из-за него меня ненавидел Виталик. Мы двинулись на футбольное поле, там пацаны встали в круг, центром которого были мы с Виталиком. У меня был тяжелый удар: я уже давно не различал ударов по мячу от ударов по человеку, главное было – попасть. В окнах семиэтажек зажглись огни. Я выкурил сигарету, и мы начали. Мне сразу же удалось два раза попасть сопернику в голову. У него был разбит нос, и теперь он ходил вокруг меня и отскакивал при любой моей попытке приблизиться. Много мата, все дают советы. Даже отличник Женек из соседнего подъезда, который ни разу не был в такой ситуации, кричал, чтобы я валил этого «пидораса» с ноги. Пацанов уже возбудил вид крови. Толик крикнул Виталику:

– Сука, если не будешь драться, я тебя сам завалю!

И Виталик бросился. Мы пошли в слепой обмен ударами и снова разошлись без видимых потерь. Это длилось действительно долго, дольше, чем когда-либо, – мы оба уже устали. Спартак объявил перерыв. Я хотел воды, ее не было. Спартак давал мне новые советы, которых я уже не слышал. Виталик стоял поодаль, его друзья старались стоять еще дальше. Шершень сегодня вынес свое пневматическое ружье, он увидел, как Виталик стоит с отсутствующим видом и спросил:

– Ты куда, сука, смотришь? – после чего с трех метров выстрелил ему в лицо и пробил щеку.

Виталик только вскрикнул:

– Ай, блядь!

Но никто из друзей даже не дернулся в его сторону. Он истекал кровью, но, когда мы продолжили битву, снова только прыгал вокруг меня, по-прежнему энергично. Я на него – он от меня. И вот мы уже у оврага, с другой стороны поле, овраг за моей спиной, я вымотан. Виталик кинулся на меня, я споткнулся о корень дерева, торчащий из оврага, и упал. Отличная возможность нанести мне сильнейший удар ногой в голову, что он и сделал. Это нокаут, пацаны орут:

– Ну, пиздец тебе! Так нельзя!

Наверное, можно – на его ме сте я поступил бы так же. Я встал, голова сильно кружилась, из носа хлестала кровь, поднял руки и снова по инерции двинулся в сторону Виталия, но его уже месил ногами Толя. Спартак накинул мне на плечи куртку и, оттолкнув меня в сторону, сказал, что мне пора домой, сам же побежал мочить Виталькиного друга, схожего с ним комплекцией. Я развернулся и ушел. За моей спиной раздавались крики: «Не надо!» Ребят жестоко прессуют, но мне это уже не интересно, я знаю, что будет дальше, и уже не чувствую ни злобы, ни тревоги – ничего. Полнейшее опустошение. Вся футболка в крови… У меня слабые сосуды в носу, и, если из него пойдет кровь, ее сложно остановить. Когда я был совсем маленьким, я боялся, что она вся вытечет из меня. Теперь этого страха не было – я просто получал странное удовольствие от ощущения длящейся пустоты. Я столкнулся с соседями, они странно на меня посмотрели, а я по привычке улыбнулся и сказал: «Здрасте». Вошел домой. Мама не сильно удивилась, набрала в ванну воды. Я был весь в крови – своей и Виталика. Лег в ванную, вода в ней очень быстро стала красной. Приехали врачи, сказали, что у меня снова сотрясение мозга.

2

Неделя в Морозовской больнице, и я снова дома. Мне все еще десять, и меня ставят на учет в детскую комнату милиции. Я не расстроен. Первый поход к следователю – это как инициация. Все мои друзья уже давно на милицейском учете, и теперь я полноправный член этого закрытого клуба. Кабинет следователя по делам несовершеннолетних от кабинета врача-педиатра отличается только тем, что у педиатра в кабинете были доски с перечнем болезней, которые меня ожидают, а у следователя – список уголовных статей, которые мне светят, если я не сойду с «кривой дорожки». Но я никогда не читал этих перечней, а только разглядывал картинки и думал: «Где же они берут этих уебищных рисовальщиков?»

В сравнении с реальностью «кривая дорожка» – весьма абстрактное понятие. Надо сказать, я уже тогда испытывал ненависть к представителям власти. Учительница в школе, милиция и те, кого в телевизоре называли политиками – в моем сознании были одни и те же персонажи. При этом мне никто не говорил: «Запомни, это плохие люди». Нет, это было как будто с рождения, как инстинкт, впитанный с молоком матери. Хоть я и был ребенок, но я умел сопоставлять факты, я видел, как живут люди, я видел, как менты возле метро отбирают деньги у старух, продающих последнее. Когда эти автоматчики подходили к лотку со старыми книгами и цветами, выращенными на даче, старуха белела и начинала хвататься за сердце – никто не решился бы помочь ей в эту минуту. Мне не нужно было расшифровывать, что происходит. А рожи политиков в телевизоре улыбались или надувались, изображая сочувствие. Но я не чувствовал присутствия этих телевизионных персонажей – в моей жизни правили автоматчики, которые, как писали газеты, замучили сегодня в отделении очередную проститутку, просто потому, что ночь длинна, а им для плана не хватало группового изнасилования. А учителя, которые утверждали, что быть дворником плохо, а милиционером – хорошо, поощряли стукачество. Но все же в большинстве своем они были дилетанты, и было бы неплохо, если бы они знали, что манипулировать детьми – это страшный грех. И неважно, ради чего ты это делаешь: ради положительных показателей успеваемости в классе или ради получения сексуального удовольствия – и то, и другое обнаруживает между собой поразительное сходство. Но благо, что такое, как у меня, восприятие действительности было у большинства детей той поры – даже отличник понимал это, и доносчиков было немного, и, когда их выявляли, они становились изгоями. Такая участь постигла Аникеева. Г.Б. пообещала плюсик к его вечной четверке, и он стал докладывать ей, кто у кого списал, кто что сказал – и многое другое. Такие незначительные подробности из жизни детей могут заинтересовать только отъявленного извращенца, к тому же взрослая тетя знала, на что она толкает несмышленыша… Мы собирались засунуть ему в задницу шершавую палку, но он вовремя убежал.

Однажды мой отчим повез нас с мамой в ресторан – это было в один из тех моментов, когда он неплохо заработал. В тот вечер он выпивал больше обычного. Мне было все равно, где есть – дома или в ресторане, в то время вся еда казалась мне одинаковой, поэтому я просто смотрел на своих родителей и не понимал их радостного оживления, а они критиковали меня за мрачный настрой. Отчим брился налысо, носил черную кожаную куртку, спортивные штаны, и нижняя челюсть после того, как он выпивал, у него непременно выдвигалась вперед. В общем, выглядел он типичным представителем своего поколения. Выходя из ресторана, он чего-то не поделил с охраной, началась драка. Мы с мамой стояли на улице, мама молча курила. Но охрана не справилась и вызвала милицию. Через пять минут приехал милицейский козлик, отчима скрутили, при обыске нашли железную телескопическую дубинку с выдвижным стальным стержнем и повязали. Мама хваталась за отчима у «УАЗика», но ее оттолкнули. Я тоже пытался его освободить – мент посмотрел на меня и сказал, что если я буду так делать, то они и маму заберут. Отчима судили и приговорили к двум годам условного заключения за хулиганство и ношение холодного оружия. Условное заключение подразумевало частое пребывание дома. Теперь он сидел в квартире, ему было нечего делать, и он взялся за мое воспитание. Я и раньше получал от него по заднице ремнем, особенно после того, как пообещал его убить, когда вырасту. Но теперь это стало происходить особенно часто. Отчим каждое утро меня будил: прошло то время, когда я вставал раньше всех – с началом учебы в школе я потерял всяческое желание просыпаться по утрам. Отчим входил в мою комнату и произносил одну-единственную, усвоенную им еще во время службы в ракетных войсках, фразу:

– Подъем за 45 секунд.

Минут через 15 я вставал и шел на кухню, еда по утрам в меня не лезла, но отчима это не заботило. Я впихивал в себя дембельские бутерброды, от которых меня тошнило. Толстый кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом, с двумя половинками вареного куриного яйца сверху. Затем я должен был пойти в ванную, там умыться и причесаться на прямой пробор. Мне никогда не удавалось добиться этой прически, и в результате на голове выходил какой-то шухер. В этот момент отчим уже начинал злиться, он сам брал в руки железную расческу, смоченную в холодной воде, и с нажимом, резкими движениями пытался добиться правильной, в его понимании, прически. Я стоял по-прежнему с сонным видом и терпел боль. Но вся эта красота наводилась только затем, чтобы отправиться с ним на турник, расположенный на школьном дворе, где он каждое утро подтягивался двадцать-двадцать пять раз, в мороз, в дождь – в любую погоду. Я хватался за холодную перекладину и начинал чувствовать вес съеденных бутербродов в животе и чувствовать отчима спиной. Он стоял сзади и говорил: «Давай». Меня начинало мутить, но я тянулся вверх.

– Шире хватку, блядь!

Я делал хватку шире. Все. Больше я даже не старался. Просто висел на перекладине кулем, выжидая, пока отчим выругается, ему надоест, и он покажет мне, как это нужно делать, энергично выполняя упражнения. Затем мы пойдем гулять с собакой – у нас была кавказская овчарка. Я очень ее любил. Иногда она находила на земле говно и начинала его есть. Меня тошнило все сильнее. День только начинался – день, за который я обязательно сделаю что-нибудь, достойное порки, к которой я постепенно привык. Самыми болезненными были первые и последние удары. Те, что были посередине, ударов десять-пятнадцать, как правило, можно было терпеть. Это происходило уже вечером, когда я приходил с улицы. Мама отстранялась и уходила на кухню, в такие минуты все вокруг, каждый предмет, знакомый с детства, становился чужим и казалось принадлежащим кому-то другому и ему сочувствующим – ему, но не тебе. Стены знакомой комнаты не треснут и останутся равнодушными, даже если тебя замучают до смерти. Но отчим быстро понял, что порка меня только злит, и к ней добавилась еще одна мера – холодный душ. Я сопротивлялся, но он буквально за шиворот затаскивал меня в ванную и поливал ледяной водой, затем уходил. Меня трясло, я чувствовал себя одиноким до невозможности, но в такие моменты восприятие действительности у меня обострялось. Из мира уходила вся его иллюзорность, и с каждым разом это состояние становилось все более естественным для меня. Но послушным я от этого не становился. На меня не действовал ни кнут, ни пряник, потому, как я четко усвоил, что одно не исключает другого и присутствуют во всем в равной степени. А потому не стоит поддаваться плохому или хорошему отношению к себе, это по-прежнему лишь меры воздействия, то есть насилие.

Из школы меня отчислили за пропуски и за то, что я по слал нахуй учительницу. Но в целом жизнь по-прежнему шла своим чередом. В один из летних дней, в полдень, я видел, как из канализационного люка за домом до ставали труп мужчины. Видимо, он пролежал там достаточно долго. Сильно распухшего и посиневшего, его доставали с помощью грузовика и лебедки. Люк огородили по периметру, вокруг столпилось много зевак, которые, кроме того, что пытались сходу идентифицировать изуродованное тело, преждевременно признав в нем кого-то из дальних знакомых, еще и давали советы ментам. Двое из них склонились над ржавым ободом колодца и придерживали тело за плечи, в тот момент, когда натягивалась лебедка. Менты и сами неплохо умели возиться с трупами. В толпе наблюдающих никто не падал в обморок и не закатывал глаза – убивали кого-нибудь каждый день. Извлечение трупа из колодца было вполне естественной частью жизни. В этой толпе было много моих знакомых. Длинный – совершенно отмороженный парень, который нюхал клей, а однажды развел на крыше школы костер, чтобы сварить раков. Вскоре его отчислили за нападение с ножом на одноклассника. Позже он станет известнейшим в наших местах автоугонщиком, его закроют по подозрению в семнадцати эпизодах и посадят за три раскрытых. Шершень, который найдет себе красивую женщину и купит «Тойоту» – но приедут менты, оденут наручники и увезут его в армию, после чего он станет единственным знакомым мне человеком, которого оттуда выгонят. Рейвер Яша, который периодически что-то откручивал или крал с грузового «Камаза» своего отца-дальнобойщика в те редкие моменты, когда тот приезжал домой. Яша и так все время ходил в одном и том же спортивном костюме, мотивируя это тем «чтоб боялись», и ему нужны были деньги, чтобы каждую ночь убегать на первые московские рейвы. Он жил в соседнем подъезде. Я видел, как позже, он в резиновых тапочках на голую ногу в пятнадцатиградусный мороз будет медленно выползать из подъезда за героином. Пашка-контуженый, Ванек на краденом велосипеде, перекрашенном в золотой цвет, и мы с Толей – со всеми нами позже многое произойдет, но сейчас мы просто смотрим, как из канализационного люка достают труп, и нам даже немного жаль этого погибшего человека.