6

Князь Александр Меншиков, принявший командование войсками в Крыму, до самого конца не верил в англо-французский десант, посмеивался над союзниками, отшучивался и отмахивался от своих военных советников. Тем не менее французский флот, которым командовал уже пожилой и больной маршал Сент-Арно, герой французских побед, легендарная личность, вырос прямо под самым носом светлейшего князя 2 сентября 1854 года. Но даже после этого Меншиков ничего не предпринял.

Вот что писал позднее один из офицеров его штаба:

«Со 2-го сентября началась высадка неприятелей без всякой помехи с нашей стороны! Два, три полка с артиллерией могли бы порядочно поколотить закачанного на море неприятеля!.. Но наши равнодушно смотрели на эту высадку, даже не сделали никакого распоряжения о прекращении перевозки товаров по Крыму! Зато неприятель на другой же день после высадки отбил 400 пар волов, везших в Севастополь муку и спирт!..»

В эти сентябрьские дни союзники высадили на берег Крыма более шестидесяти тысяч человек! А у русских оказалось в разных частях от Карпат до Севастополя немногим более пятидесяти, собрать которые воедино для скорой битвы, увы, не представлялось возможным.

До 20 сентября, когда союзники подошли к речке Альме, в Петербурге царил настоящий душевный подъем. Князь Михаил Павлович Голицын писал Меншикову: «Это несчастье, что никто не хочет войны, а Россия нуждается в войне!». Великосветская дама графиня Блудова, приближенная ко двору, говорила всем: «Россия нуждается в войне, и жаль будет, если Австрия не осмелится начать войны против России. По крайней мере мы уж разом со всеми супостатами и справимся без лишних отлагательств: и с Францией, и с Англией, и с Турцией, и с Австрией!». И все это слушал и слушал царь Николай Первый, и, несомненно, ободрялся подобными речами.

И это продолжалось даже тогда, когда англичане и французы внезапно оказались у берегов Крыма…

19 сентября 1854 года князь Меншиков встал со своей армией на берегу Альмы, а 20-го французы и англичане первыми вступили в бой. Увы, главнокомандующий не знал толком ни местности, ни того, что будет делать в ближайшие часы. Русские частью встали так, что позволили не только пехоте, коннице и наземной артиллерии врага ударить по себе, но и открыли себя для дальнобойных корабельных пушек вражеского флота. Но об этом они узнают не сразу. «Неприятель со страшным флотом и с огромным войском стал приближаться к нам, – писал один из участников этой битвы. – У каждого из нас дрогнуло сердце при виде стройно движущейся бесконечной массы войска».

Но, благо дело, русская артиллерия уже успела занять удобные позиции и встретила шквальным огнем французов и англичан. Только команда «огонь» была дана слишком рано, и большая часть артиллерийских запасов оказалась потрачена впустую – ядра и картечь не долетали до идущего вперед врага. А потом англичане и французы стали ложиться сотнями под русским огнем, но никто не дрогнул. Ряды смыкались, места убитых и раненых занимали живые. Но только французы и англичане подошли на необходимое расстояние, тут и началось избиение русских полков. Союзники пустили в ход свои легендарные штуцера, бившие в два-три раза дальше русских гладкоствольных винтовок. А с моря стали палить подошедшие корабли. Один только Минский полк, неосмотрительно поставленный близ моря, был уничтожен в течение десяти минут. Когда же русская артиллерия получила полную возможность нанести неприятелю непоправимый ущерб, по рядам понеслось: «Кончились снаряды!». Это был и позор военных снабженцев, и страшное и непоправимое разочарование для бойцов.

Самую важную и выгодную позицию в этой битве, на прибрежных приморских возвышенностях, князь Александр Меншиков отдал защищать генералу Кирьякову с его 17-й пехотной дивизией. Это была практически природная крепость. Дивизия имела все возможности долго и удачно вести бой с наступавшим противником. За глаза о Кирьякове говорили, что он пьяница и лишен каких бы то ни было полководческих способностей. Но князю Меншикову были по вкусу генералы, которые не могли обойти его талантами. Правда, такие военные были хороши только в мирное время, в часы застолий, когда от их приказов не зависели жизни тысяч людей. Кирьяков должен был стоять на высоте и встретить врага огнем батарей. Еще прежде Кирьяков самоуверенно бросил: «Да я на подъеме и с одним батальоном их шапками закидаю!». У моста через Альму русские в меньшинстве яростно отбивались от французов и не сдавали позиции. Они знали, что за их спиной полки Кирьякова и русская артиллерия. Каково же было их страшное изумление, когда с высот, которые должны быть своими, по позициям отбивавшихся русских ударили французские пушки ядрами и картечью! Но прежде не менее удивились сами французы из передовых отрядов, когда, поднимаясь трудными горными тропинками, не встретили сопротивления. А когда взобрались на гору, то не обнаружили там вообще никого! Русских на самом ответственном посту не оказалось! Позже узнали, что Кирьяков без каких-либо причин отдал приказ сдать позиции. Его обнаружили в одной из лощин, одного и пешего. Он твердил только одну фразу: «Лошадь подо мной убили! Лошадь убили!..» Увидевшие его офицеры поняли: генерал был пьян. После сдачи его высоты русские, охваченные огнем с двух сторон, стали медленно отступать. Но куда отступать в случае поражения, они не знали. Главнокомандующий князь Меншиков даже не определил пункта сбора, а должен был это сделать, чтобы не внести еще больший хаос в случае неудачи.

Почти все части отступали с достоинством, открыв спины штуцерам французов, смыкали ряды за убитыми. Просто уходили в никуда. Но некоторые бежали, и конные, и пешие, потому что шквальный огонь с занятых высот и окрестных равнин безжалостно выкашивал русских. Они и ответить не могли – ряды их редели, снаряды у пушек закончились, гладкоствольные ружья не могли достать врага. Было ясно: битва проиграна. Именно тогда, понимая весь позор своего командования, князь Меншиков и отдал свое знаменитое распоряжение офицеру своего штаба, Грейгу, немедленно ехать в Петербург. «Что мне донести государю?!» – спросил тот. «Донесите о том, что видите сами, – кивнул Меншиков на отступающих в спешке, а то и немногих бегущих русских солдат. – Вот об этом донесите его величеству!». Он, опытный царедворец, именно так решил перестраховаться, и у него это получилось. Через семь дней Грейг влетел в Гатчинский дворец и рассказал о проигранной битве. Николай Первый заплакал и попросил сообщить подробности. Тут молодой адъютант Грейг, прежде не видавший подобных баталий, в красках рассказал те эпизоды, что видел сам. «Замолчите! – рявкнул на него вдруг оживший всем своим сердечным гневом царь. – Идите и проспитесь, офицер!» Он не желал верить в позорное отступление при Альме, и не желал весьма справедливо. Были и другие вестники от главнокомандующего: поначалу курьерам было велено ехать в Гатчину в обход Петербурга, дабы не было утечки сведений. Князь Меншиков всячески постарался оградить себя и своих генералов от расплаты и писал, что войска сражались плохо. Но это была предательская ложь! При чудовищном командовании, при том что русских было почти вдвое меньше, битва оказалась героической.

Русские не понимали, почему французы не преследовали их в тот день. Но главнокомандующий Сент-Арно не дал приказа преследовать, потому что решил, что под Альмой им дал бой лишь авангард русской армии в Крыму. И что основные силы поблизости, может быть, в двух шагах! Никто не догадывался, что это и была практически вся сухопутная русская крымская армия! На тех прибрежных высотах, стреляя в спины русским, французы даже не думали идти за ними. И потом еще два дня пили вино за победу над авангардом противника! А какая была разница в потерях?! Русских погибло более шести тысяч, французов, вооруженных куда лучше, да с поддержкой флота, всего на тысячу меньше. Но сколько русских осталось умирать ранеными под теми высотами? Их просто не смогли взять под шквальным огнем. Сотнями, истерзанные пулями и картечью, они корчились вдоль военных дорог того дня. И все же князь Меншиков сумел отговориться перед лицом государя – и ему лишь высказали всемилостивейшее сожаление о проигранной битве. И не был наказан за свои необъяснимые и преступные действия генерал Кирьяков, и все понимали почему. Ведь его назначал Меншиков, и светлейший также убедил государя, что было оправдание у его генерала бросить высоты.

Это поражение легло траурной тенью и на царский дом, и на всю Россию. Так бойко храбрились и ни во что не ставили противника, и вдруг такое? Более других пали духом славянофилы во главе с Сергеем Аксаковым: «Бог отступился от нас, – писал он. – Уже очевидно, что у нас мало войск в Крыму, что мы не были готовы встретить неприятеля, и, по моим соображениям, вскоре мы можем потерять и Севастополь, и весь Черноморский флот. А все потому, что мы отступились от святого дела веры и своих братьев». Это он говорил о том, что русская корона так мало делала для освобождения балканских славян!

Умным людям в России стало ясно: к войне страна готова не была и вступила в нее глупо, как вступают в болото, думая, что это всего лишь зеленый луг.

Тем временем, пока Россия полнилась слухами, князь Меншиков, зализав раны в Севастополе, взял и увел армию из города, оставив его с крохотным гарнизоном под командованием адмирала Владимира Алексеевича Корнилова. Адмирал Павел Степанович Нахимов, зная, что его товарищ Корнилов прекрасный организатор, с радостью согласился подчиняться ему. Севастополь был защищен плохо, особенно с северной стороны, это знали все. Еще за полгода до высадки союзников у Евпатории, Корнилов предоставил Меншикову проект по укреплению города, но светлейший князь по непонятным причинам отверг это предложение. С другой стороны, князь ведь и думать не хотел, что враг окажется в Черном море, и говорил об этом всем и каждому!

С полей у Альмы главнокомандующий, князь Меншиков, привел в Севастополь израненную, истощенную армию. Корнилов позже писал: «Ни госпиталей, ни перевязочных пунктов, ни даже достаточного количества носилок для раненых не было, и этим объясняется огромное количество тех солдат, которых оставили на поле сражения…»

Более двух тысяч израненных солдат мучились и умирали прямо на Севастопольской земле, под открытым небом. Хорошо, Нахимов вспомнил, что у него было восемьсот тюфяков, приготовленных для матросов, их и принесли самым тяжело раненым солдатам.

Но прежде чем уйти с уцелевшими полками из Севастополя, Меншиков на совещании дал приказ, от которого адмирала бросило в дрожь.

– Я приказываю вам, Владимир Алексеевич, затопить эскадру на Севастопольском рейде.

Затопить в бухте русские корабли, чтобы не прошли корабли англичан и французов, это, конечно, была идея здравая. Но только с одной стороны. Потому что затопление означало гибель черноморской эскадры и невозможность воевать на море. Наконец, флот союзников мог курсировать вдоль всего побережья и обстреливать тот же Севастополь с другой стороны.

– Я этого не сделаю, Александр Сергеевич, – ответил адмирал. – Я сам выйду с эскадрой в море и дам бой.

Он просто хотел достойно погибнуть, как русский офицер и моряк. На флагманском корабле, у берегов родного города, взяв с собой побольше врагов.

– Нет, адмирал, вы этого не сделаете. А если попытаетесь мне противиться, тогда я отправлю вас губернатором в Николаев. – Князь нервно усмехнулся. – Сегодня же и отправлю, Владимир Алексеевич. И попробуйте мне не повиноваться.

– А коли не повинуюсь?

– А коли не повинуетесь, вновь мне воспротивитесь, посажу под арест и отправлю в Петербург, как заключенного. Корабли приказываю затопить немедленно.

Понимая, что обстановка накаляется, вмешался адмирал Нахимов:

– Мы затопим корабли на рейде, генерал. Приказ будет выполнен.

Корнилов сдался. И он, и Нахимов знали наверняка, что потеря одного из них окажется непоправимым ударом для всего Севастополя и его жителей. Им надо было держаться вместе. Наконец, когда-нибудь, если город останется жив и будет в руках России, корабли можно построить и новые.

Уходя, хитрый Меншиков оставлял город сразу на двух адмиралов. Другие бы рассорились в пух и прах. Но два великих флотоводца и мудрых человека поделили свои обязанности. К тому же на тот момент в Севастополе был и третий выдающийся человек – гениальный русский фортификатор Эдуард Иванович Тотлебен. Втроем, сразу после ухода Меншикова, они и взялись за дело.

На рассвете 11 сентября началось затопление кораблей черноморской эскадры. С просверленными днищами суда один за другим стали уходить под воду. Моряки плакали, стоя на берегу и отдавая честь прошлой славе своих боевых кораблей. Но город тем не менее укреплялся артиллерией, снятой с кораблей, и гарнизоном.