Глава первая

Из тысячи выдумок, распространяемых про значительных художников, самая известная та, что они – люди странные и тяжелые в общении…

Микеланджело Буонарроти

Великий пианист Святослав Теофилович Рихтер родился 20 марта 1915 года на Украине в городе Житомире. Отец – Теофил Данилович Рихтер – был музыкантом. Работал органистом в оперном театре в Одессе, а также в городской лютеранской церкви. Давал уроки игры на фортепьяно. Мать – Анна Павловна (в девичестве – Москалева) – происходила из семьи председателя земской управы в Житомире. Специального образования не получила. После революции работала дома, принимая заказы на шитье…

Вот как сам Рихтер говорил об отце: «Он происходил из семьи немецких колонистов. Предки его жили в Польше, и, вероятно, кое-что от польского было и у него.

Он был разносторонне одарен. Учился в Вене вместе со Шрекером – у Фишгофа и Фукса. Провел в Вене около двадцати лет. Хорошо играл на фортепьяно, особенно романтические пьесы – Шумана, Шопена. В молодости как пианист давал концерты. Но панически боялся эстрады и из-за этого так и не стал концертирующим пианистом. Превосходно владел органом, часто на нем импровизировал. Его импровизации приходили слушать многие – и в одесскую кирху, где он постоянно играл, и в оперный театр, где он служил органистом. Надолго всем запомнилась одна из таких импровизаций – во время гражданской панихиды по Прибику. В ту пору я был уже в Москве, но, по словам знакомых, слышавших тогда его, это было нечто необыкновенное.

Дедушка (по отцовской линии) был музыкальным мастером и настройщиком. Имел много детей, чуть ли не двенадцать. Его почти не помню. Умер он, когда мне было два года…»

А вот его слова о матери: «Ее девичья фамилия – Москалева. Происходила из семьи, в которой смешивались многие национальности – русская, польская, немецкая. Были даже остатки шведского, венгерского и татарского. Влияние татарского элемента ощущаю до сих пор: люблю восточную музыку.

Мама приходилась дальней родственницей Женни Линд. Была художественно одарена, хорошо рисовала, любила театр, музыку. По своему характеру напоминала один из персонажей пьесы Булгакова “Дни Турбиных” – Елену Турбину. Вообще, когда смотрел этот спектакль, многое ассоциировалось у меня с детством…»

Пастораль

…За Киевом ясными днями плывут и плывут легкие, прохладные тени. Едва задев, едва коснувшись вишневых садов, пересекая проселки, улетают они далеко к горизонту, то ли в Румынию, то ли в Польшу…

Издавна в этих местах мирно соседствуют лютеране и православные, католики и евреи.

Старые города дремлют по берегам мелкой реки, усыпленные однообразием и шелестом гальки на перекатах. Идут дни, недели, годы – и ничто не меняется. Только по вечерам слышно, как звонят в монастыре, да по пятницам, когда на востоке появляется прозрачная, еще дневная луна, в еврейских окошках то здесь, то там мелькают и теплятся ранние субботние свечи…

Тихо, покойно и скучно, но это на первый взгляд, на взгляд человека со стороны. Жизнь окраин обладает и своеобразной глубиной, и даже блеском, только нужно присмотреться. Здесь, в этом старом городе, было немало провинциальной интеллигенции, людей мыслящих, начитанных, способных и наделенных тем скромным достоинством, что всегда так располагает…

Знакомства велись широко. Встречались часто. А как же иначе? Ведь жить в одиночестве вдали от столиц неинтересно! Вечерами под лампой читали вслух или музицировали на каком-нибудь старом-престаром рояле с медалями на крышке. А молодежь увлекалась шарадами, стихами и романами – и книжными, и собственными.

Детей поначалу учили дома, а затем посылали в Одессу или Киев, но изредка и за границу – в Бухарест, Вену или Берлин. И вот через несколько лет они возвращались повзрослевшие, надышавшиеся воздухом Европы. И тогда не было конца рассказам, которыми все восхищались, которым верили и не верили…

Музыкант

Годы, проведенные в Вене, сделали его великолепным музыкантом, и теперь, возвратившись домой, он привез сюда дух веселой просвещенности, которым была отмечена Вена конца XIX – начала XX века. Казалось, он привез сюда частицу далекой, блестящей жизни и здесь теперь непременно что-то произойдет, что-то переменится к лучшему. А почему бы и нет? Мы ведь тоже Европа!

Приходили гости и засиживались.

Рассказчик он был великолепный. Как-то он вспоминал спектакли Венской оперы. В нарядном переполненном зале пустовала всего одна ложа, и знаете чья?.. Брамса! Ложа Брамса пустовала почти всегда. Но когда он все же появлялся в ней, это было не на пользу исполнителям. Спектакль мерк. И вовсе не по вине артистов, ну что вы! Дело было в Брамсе. Дело было в том, что Брамс садился у самого барьера, у всех на виду. Но ведь он не сидел, как прочие люди. Брамс лежал. Он лежал грудью на плюше ограждения, свесив в партер длинную бороду и руки от кистей до подмышек. Это увлекало всех почище оперы, и как хотите, а от спектакля оставалась едва ли половина.

Куда не заведет нас хороший рассказчик! Такие люди всех восхищают! О нем заговорили, и, как только услышали, что он дает уроки музыки, от учеников не стало отбоя. Его окружила всеобщая любовь, которую ему усердно демонстрировали. Но всеобщее – это одно, а личное, личное – это другое! Любовь личную как раз хотелось скрыть, затаиться с ней, куда-то деться, но куда? Куда денешься со своими чувствами в провинции, где все на виду и самое тайное – в особенности! Как скроешь то, что поневоле постоянно проглядывает сквозь светский тон и хорошие манеры?

Среди прочих барышень брала у него уроки дочь председателя земской управы, на которой он и женился в 1913 году.

Итак, он обрел собственную семью в 1913 году.

В 1914-м началась Первая мировая война, а в 1915-м у них родился сын…

Глава вторая

Из воспоминаний Святослава Рихтера:

«…Первые полтора года жил в Житомире, в семье дедушки, так как родители находились в Одессе. Когда к Житомиру подошел близко фронт, семья переехала в Сумы. Когда фронт отошел, семья вернулась обратно в Житомир.

С двух до шести лет был отрезан от родителей, находившихся в Одессе. Воспитывала меня сестра мамы – тетя Мери (Тамара Павловна Москалева).

В детстве не раз болел, особенно серьезно тифом в два года…»

Что же случилось тогда?

Это произошло в 1917 году в Житомире. Эпидемии в городе не было, но единичные случаи тифа наблюдались везде.

Лечил мальчика известный и опытный детский врач. В городе его звали просто – доктор Леви. Он-то и спас жизнь уже почти обреченного ребенка. Однако предысторию этого следует рассказать подробнее.

С рождением сына в семье многое изменилось. И постоянно не хватало денег. Теофил Данилович начал работать в Одессе. Стали жить на два дома. В это время на севере в столицах началась революция. Вскоре она охватила и юг России, придя сюда Гражданской войной, разрухой и повальными эпидемиями.

Однако в самом Житомире казалось благополучнее. Анна Павловна с двухлетним сыном оставалась в отчем доме, покуда не пришло известие из Одессы: Теофил Данилович болен и нуждается в помощи. Анна Павловна немедленно выехала к мужу, оставив сына на попечение семнадцатилетней сестры. Она рассчитывала быть дома через неделю-другую.

Кто мог знать тогда, что возвратится она только через четыре года, уже по окончании Гражданской войны?..

Болезнь

Как печальны провинциальные города зимой! Как длинны темные вечера! Как уныло, когда постоянно нет электричества. В доме пахнет керосином от тусклых ламп да сырыми дровами, что часами шипят в печах, почти не согревая. В комнатах промозгло и тихо. Двери детской закрыты, двери в кабинет и гостиную закрыты тоже.

С утра ребенок был вял и капризничал. Днем поднялась температура, а к ночи начался бред. Испугались. Послали за доктором. Из гостиной принесли большую лампу, а из кабинета – свечи с письменного стола. Осмотр был недолгим, а диагноз – серьезным: тиф! Уже через сутки болезнь приняла оборот угрожающий. Настали критические дни. Доктор бывал ежедневно, но улучшения не наступало. Все оставалось по-прежнему.

В детской полутемно и пахнет карболкой. А она вот уже который день сидит и сидит у изголовья больного ребенка.

Сначала мальчик метался, что-то бормотал и сбрасывал одеяло, потом обессилел и затих. И только глаза его непрерывно двигаются в полуприкрытых веках, словно следя за медлительным маятником, следя неотступно и сонно. Исхудавшее личико горит. Горит странным огнем без румянца. Пульс так част и слаб, что она боится его считать. Сколько времени может это продолжаться? Сколько может выдерживать маленькое сердце такой ни на что не похожий сухой и ровный жар?

Она уже потеряла представление о времени. В комнате, где умирает ребенок, все то же: беспорядок на столе от аптечных склянок, беспорядок на стульях от брошенного белья, красноватый полусвет привернутого фитиля да это страшное, свистящее дыхание.

Уже давно ее усталость достигла предела. Вслушиваясь, теряя надежду, она теперь то и дело проваливалась в плоское, безликое небытие. Но через минуту сознание возвращалось, и она с новым ужасом сознавала реальность.

А в комнате ничего не менялось. Все так же горела лампа, все так же был слышен этот частый горячечный хрип.

Дом казался вымершим. Только изредка у дверей за ее спиной, со стороны гостиной скрипела половица. Кто-то там подходил и медлил, прислушиваясь, потом половица скрипела вновь – от двери осторожно отходили…

Но вот на крыльце голоса. Это доктор. Каждый раз с его приездом вспыхивала искорка надежды. Она встала, поправила волосы и пошла навстречу. Доктор, как бы не замечая ее, сразу начал осмотр, а она, стоя у двери, следила издали, боясь помешать.

На вопросы врач отвечал уклончиво и неохотно. Назначений не менял и, как казалось, хотел быстрее уехать. И снова закрывалась дверь, удалялись голоса и шаги, и снова она занимала свое место, и снова вслушивалась и проваливалась в нечаянный минутный сон.

Вдруг она очнулась от поразившей ее перемены. В комнате было совершенно тихо. Миг – и она у самого изголовья замерла с ужасной мыслью… Тишина… Вглядевшись, она поняла: ребенок лежит на боку, лицом к стене. Что же это? Все?.. Она склонилась, почти касалась лицом подушки и только тут, наконец, услышала, или показалось? Нет! Нет! Мальчик дышал, дышал тихо и глубоко. Она осторожно тронула его голову. Волосы были влажны, а щека прохладна. Жара не было!.. Не веря себе, она быстро прибавила света. Теперь стало видно хорошо. Спина ребенка открылась и была вся в рубцах от слежавшейся рубашки. Она бережно отерла мальчика и переодела его в чистое и сухое. Потом поменяла постель, расправляя складки под легоньким тельцем. Мальчик не просыпался, он спал мирно и крепко…

Утром приехал врач. Теперь осмотр продолжался достаточно долго. Он выслушивал, выстукивал, мял живот, смотрел под веками и, наконец, объявил, что кризис миновал и опасности больше нет.

Дальше было то, что бывает всегда, когда смерть удается прогнать. Кто-то бессмысленно топтался за докторской спиной, склоненной к старинному умывальнику. Задавались бестолковые вопросы, а она, вмиг стряхнув усталость, сразу похорошев, стояла рядом, держа наготове чистое полотенце. Доктор сделался словоохотлив и с видимым удовольствием объяснял, обращаясь только к ней, как следует теперь ухаживать за выздоравливающим ребенком.

В тот же день в доме все вернулось на свои места. Снова открылись двери. Из детской через гостиную снова был виден коридор с чистым домотканым половиком и большим зеркалом у выхода в сени. Печи как будто потеплели, лампы светили ярче, а сами вечера из унылых стали уютными, и их продолжительность уже никого не угнетала.

Дом был прибран, словно ждали гостей.

Фиолетовое с черным

Прошло несколько недель. Жизнь вошла в привычное русло…

Это было время перемен. Молодой двадцатый век уже выдвигал свои идеи, свои вкусы и представления. Но век девятнадцатый был еще совсем рядом и, кажется, уступать не хотел.