Франко-норманны и варяго-россы

Возвращаясь к факту географической отдаленности наших стран, нужно сказать, что и здесь все обстояло далеко не так просто. Ведь помимо обширных пространств суши, разделявших их, были моря, испокон веков соединявшие самые отдаленные народы и цивилизации. На севере это был прежде всего путь по Северному и Балтийскому морям, а на юге – маршруты, проложенные по Средиземному и далее – Черному морю.

На заре исторического бытия обеих держав, а именно в IX столетии, “северный путь” находился в руках скандинавских дружин, известных у нас под именем варягов, а на западе – норманнов⁴². Грубые и жестокие воины, подвергавшие систематическому разорению берега европейских стран, они создали притом удивительно эффективную систему сбора дани и поддержания транзитной торговли на обширном пространстве от русских земель на востоке до франкских – на западе.

Точней говоря, маршрут был круговым. Его описание приводится уже на первых страницах основного текста Повести временных лет, причем дважды. Сперва летописец говорит, что “бе путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру”, далее, после волока, по реке Ловоти, вплоть до “Ылмеря озера великого”, а оттуда в “озеро великое Нево”, потом же в Варяжское море, и оттуда до Рима и Цареграда.

Озеро Нево мы теперь называем Ладожским, по нему получила название и река, на которой был позже основан Санкт-Петербург (а прежде него, примерно на том же месте – и шведский Ниен, получивший свое имя по названию той же реки, только в ином произношении). Она тоже упомянута в Повести, но просто как устье озера Нево. Действительно, короткая, но широкая Нева вполне может восприниматься так и в современности. Таким образом, наши места были впервые упомянуты на первых страницах старейшей русской летописи.

Чуть ниже по тексту, тот же маршрут, с остановками на местах позднее основанных Киева и Новгорода, был помянут летописцем при описании путешествия апостола Андрея Первозванного. “Русь и Константинополь, Рим и Запад – вот четырехчленная структура романского мира. Норманны, варяги были наиболее подвижным и относительно самостоятельным его элементом”,– справедливо отметил современный историк, осмысляя особенности “норманнской цивилизации”⁴³.

При чтении Повести временных лет, особое наше внимание привлекает тот факт, что ни в первом, ни во втором случае ничего не сказано о каких-либо препятствиях при следовании по этому, “круговому” маршруту вокруг всей Европы. Между тем, в IX столетии, а впрочем, и позже норманны славились исключительной агрессивностью. В 841 году, они поднялись по Сене, взяли приступом и разорили Париж, в 885 году вернулись туда снова и подвергли город изнурительной 13-месячной осаде.

Несколькими десятилетиями позже, норманны заняли побережье Северо-Западной Франции, прилегавшее к проливу Ла-Манш и земли вверх по реке Сене, образовав там герцогство, которое назвали просто Нормандия, то есть «страна норманнов». В течение двух-трех поколений, пришельцы были ассимилированы местным населением и влились в состав северофранцузской народности, но само имя Нормандии осталось на карте Франции по сей день. В следующем, XI веке франко-нормандские феодалы во главе с герцогом нормандским Вильгельмом переправились через пролив и подчинили себе Англию. То было последнее большое вторжение извне, заложившее основы современной английской цивилизации.

В этой связи можно заметить, что у многих авторитетных историков, работавших с текстом Повести временных лет, сложилось устойчивое представление, что эти события были русскому летописцу в общих чертах известны. Дело в том, что прежде «перечня народов», который был нами цитирован в самом начале этой главы, стоит весьма любопытная фраза. Она звучит так: «По сему же морю⁴⁴ седять варязи семо к востоку до предела Симова, по тому же морю седять к западу до земли Агнянски и до Волошьски».

Иначе сказать, в наших краях варяги сидели в старину по всему пути «из варяг в греки», на западе же доминировали на Балтийском и Северном морях вплоть до Англии и до «Волошской земли». Под последней, скорее всего, следует понимать Францию. Однако нельзя исключить, что в данном случае летописец имел в виду только Нормандию, в силу того факта, что на своем языке норманны могли называть ее «Valland»⁴⁵.

Кроме того, во времена Киевской Руси было вполне корректным называть Нормандию и «английской землей», как следствие того положения, что, завоевав Англию и став, соответственно, королем английским, герцог нормандский сохранил свои владения по другую, французскую сторону пролива, вплоть до начала XIII столетия…

Как бы то ни было, но пространства северных морей, остававшиеся непроницаемыми для мореплавателей и купцов из других стран, были открыты для путешественников, принадлежавших к «норманнской цивилизации», либо располагавших в ней авторитетными покровителями. Жители Древней Руси к этому миру принадлежали, о чем летописец так настойчиво и убедительно говорит, дважды описывая путь «из варяг в греки» в начале своей летописи. Само это положение создалось как следствие «призвания варягов», описанного в той же Повести с необходимыми подробностями несколько ниже, под 862 годом (по нашему летосчислению).

Заметим, что, если следовать тексту летописи, получается, что «русь, чудь, словене» и прочие насельники Верхней Руси сначала изгнали варягов за море, отказав им и в дани, затем погрузились в междоусобные раздоры, и только после того послали за варягами вновь, обусловив притом их вокняжение четко оговоренными кондициями⁴⁶. Следовательно, не варяги, но предстоятели местного населения полагали себя хозяевами положения на берегах Волхова и Невы. А ведь дело происходило в разгар «века викингов», когда им, казалось, никто, кроме разве что византийцев, не мог противостоять. Во всяком случае, франки о том и мечтать не могли.

Отметив своеобразие ситуации, нужно оговориться, что в одном, и в весьма важном отношении предки теперешних французов, безусловно, превосходили норманнов. Речь идет о началах государственности, присущих франкам с древних времен. «Уже при Меровингах можно говорить о своеобразном политическом мессианизме франков: они самой историей предназначены, чтобы создать могущественное королевство, «квазиимперию», и господствовать над другими народами. Позднее, при Каролингах, это представление франков о себе получит завершение в концепции «царственного народа» (gens regalis)»⁴⁷. Остатки римского государственного устройства, в некоторых сферах достаточно прочные, сохранились в жизни и местного, галло-римского населения.

Ничего подобного на Руси, разумеется, не было. Именно в силу этого факта, русские с давних времен возводили устроение своего государства к «призванию варягов», в жизни же Франции норманнское влияние сохранило свой временный и локальный характер.

Было, впрочем, сословие, психологический склад которого испытал более глубокое влияние норманнов, а в известной степени и сформировался под их влиянием. Мы говорим, разумеется, о севернофранцузском рыцарстве, под определяющим влиянием которого выработались психологические доминанты и западноевропейских феодалов в целом.

Обращаясь к старофранцузской словесности, сохранившей немало ценившихся в этой среде сочинений, исследователи регулярно сталкиваются со следами более архаичной – так сказать, «проторыцарской» – ментальности. В этом случае целесообразно предположить, что перед нами – следы дружинной поэзии, в свою очередь, нередко хранящей следы древней «воинской магии». К текстам этого рода относится небольшая старофранцузская поэма, зафиксированная на бумаге (точнее, пергамене) во второй половине XIII века.

“Qui est li gentis bachelers?

Qui d’espée fu engendrez,

Et parmi le hiaume aletiez…”

Даже располагая лишь знанием современного французского языка можно понять, что автор этого стихотворного текста задается вопросом, что (qui) представляет собой (est) подлинный – так сказать, образцовый (gentil) – рыцарь (bacheler⁴⁸). Ответы на этот вопрос нанизываются один за другим на одну монотонную рифму. Такой добрый молодец был (fut⁴⁹) рожден (engendré) мечом (épée), а (et) вскормлен (allaité) среди (parmi) шлемов⁵⁰… Располагая желанием и досугом, читатель легко может сравнить наши предположения с переводом привлекшего наше внимание текста, выполненным специалистом⁵¹.

Далее автор продолжает описывать идеального рыцаря, а исследователь задается вопросом, откуда мог, в частности, взяться весьма архаичный мотив «рождения от меча». Перебирая возможные варианты, А.Д.Михайлов полагает в данном случае возможным влияние либо норманнской, либо же англо-саксонской дружинной поэзии (генетически обе были весьма близки). По общим соображениям, мы бы не исключили возможности также латентного франкского влияния.

Вслед за этим, отечественный историк литературы обращается к удивительно схожему фрагменту из «Слова о полку Игореве», где молодые дружинники были также «под трубами повити, под шеломы възлелеяни, конець копья въскръмлени». Не отрицая возможности независимого развития в одну эпоху и в схожих условиях подобных друг другу образов, нужно отметить, что и для нашего Слова употребленные выражения являются, пожалуй, достаточно архаичными.

Между тем, применительно к Слову о полку Игореве историки литературы давно предполагают влияние более архаичной варяжской дружинной поэзии⁵². Приняв во внимание эти соображения, можно предположить, что в данном случае перед нами – пример независимого влияния норманнов на ментальность, с одной стороны, французского рыцарства, с другой – древнерусской «младшей дружины», нашедшая нетривиальное отражение в их словесности.

В целом же, «норманнская цивилизация» послужила фактором, не разделявшим, но способствовавшим культурным контактам раннесредневековых обществ Франции и Руси.

Крестоносцы на Босфоре и на Ижоре

В 1096 году папа римский Урбан II на одном из церковных соборов, посвященных решению стратегических проблем западного мира, призвал «королей, благородных сеньоров, рыцарей и всех христиан» оставить свои повседневные занятия, вооружиться и отправиться в поход на Иерусалим. Собор был созван во французском городе Клермон, а французское рыцарство откликнулось на призыв с немалым энтузиазмом.

Рыцари северной и средней Франции выступили в поход под предводительством Роберта, герцога Нормандии и других феодалов, южнофранцузские рыцари шли под командованием графа тулузского Раймунда. К ним нужно добавить многочисленную пехоту, в ряды которой по благословению своих кюре встало немало простых французов. Первый крестовый поход, равно как и последовавшие за ним, стал в значительной степени «французским предприятием».

Формальной целью походов была декларирована только одна – освободить от неверных гроб Господень, а с ним и Святую Землю. За этим декорумом скрыт был, как это обычно случается в истории, ряд иных, вполне меркантильных интересов, один из которых прямо касался Руси. Дело все было в том, что путь «из варяг в греки» постепенно стал на одном из его участков, а именно в нижнем течении Днепра, практически непроходим. В конце IX века, в степях к югу от Киева появились печенеги, в середине XI столетия их сменили половцы.

Набеги степных кочевников, столь же агрессивных, как и недальновидных, постепенно прервали весьма оживленное в прежние времена сообщение с Востоком по нашему торговому пути, а он был когда-то не только оживленным, но, по понятиям того времени, и достаточно безопасным. Европе пришлось озаботиться поисками новых маршрутов в сношениях со сказочно богатыми тогда странами Леванта (Восточного Средиземноморья). Успешный крестовый поход мог радикально решить эту проблему, раз навсегда связав напрямую страны Западной Европы с Ближним Востоком.

Удача, как помнят историки, сопутствовала поначалу продвижению крестоносцев. На завоеванных землях Палестины и южной Сирии было к радости всей Европы образовано Королевство Иерусалимское. Его королем был избран лотарингский герцог Готфрид Бульонский⁵³, бывший формальным главой крестоносного воинства. Западноевропейские купцы получили прямой доступ к ближневосточным рынкам, а завоеванные богатства хлынули в прежде совсем небогатые замки французских, английских, немецких феодалов.

В результате IV крестового похода (1202-1204), была сокрушена Византия, прежде активно занимавшая посреднической торговлей между мусульманским и католическим мирами. Константинополь был взят и разграблен, а на обломках православного государства крестоносцами была создана так называемая Латинская империя. Только через полвека, византийцам – и то лишь при помощи генуэзского флота, решавшего собственные задачи, которые в данном случае сводились к максимальному ослаблению венецианской торговли – удалось вернуть себе Константинополь. Однако от нанесенного крестоносцами удара Византии не довелось оправиться в полной мере никогда.

Русские с пристальным вниманием следили за бурными событиями, разыгравшимися в восточном Средиземноморье, а некоторые даже свели личное знакомство с западными рыцарями. Так, вскоре после завершения первого крестового похода некий игумен Даниил совершил паломничество из Черниговской земли в Палестину, в ходе которого посетил Иерусалим и провел там около полутора лет. При удобном случае, он счел уместным представиться королю иерусалимскому Болдуину⁵⁴ – с тем, чтобы испросить разрешение на установку у гроба Господня кандила (лампады) «от всея Руськыя земля».

Позволение было дано безотлагательно, причем, вспоминая обстоятельства встречи, игумен особо пометил в своих путевых записках, что Болдуин «познал мя бяше добре и люби мя велми, яко же есть муж благодетен и смирен велми и не гордить ся ни мала»… Хождение Даниила в Святую Землю широко читалось у нас и переписывалось; современным ученым известно не менее ста его копий. Таким образом, отношение отечественного читателя к крестоносцам стало формироваться на началах, как говорят сейчас, христианского экуменизма.

Совсем иное впечатление произвело у нас взятие рыцарями Константинополя и его разграбление в 1204 году. Основной текст Повести о взятии Царьграда фрягами дошел до настоящего времени в составе ряда авторитетных летописей, включая и Первую Новгородскую. Составитель его смотрел на дело весьма трезво. Сознавая, что речь шла о крушении православного царства и разграблении храма св.Софии, то есть о небывалых кощунствах, он все же не возводил на крестоносцев напраслины. Описывая их грабежи и насилия, свидетелем коих он либо был сам, либо его местные информанты, русский автор нашел необходимым особо оговорить, что все эти безобразия происходили вопреки прямому запрету как императора, так и папы римского⁵⁵.

Как бы то ни было, эти события вскоре отозвались на другом конце Европы – а именно, на берегах Ижоры, Волхова и Чудского озера. Будучи поставлены между шведско-немецкой наковальней и татаро-монгольским молотом, предстоятели Новгородской земли отдали решительное предпочтение держателям последнего.