8

«Учиться, учиться и еще раз учиться».

Владимир Ульянов (Ленин)

Два года. Два года сказки – жутковатой и восхитительной. Два года безжалостной магии на кончиках пальцев, как говаривал самый популярный укурок XX века. Сейчас, спустя время, я, с нынешней точки зрения взрослого (хотя и не совсем нормального) человека пытаюсь понять кем все-таки был Виктор. Откуда он такой взялся – Учитель без жалости, без розовых соплей. Откуда в нем был этот странный талант и его методы? И был ли это вообще талант и какие-то там методы? Может, он и впрямь таким образом развлекался и все? Удивительно, но я так ничего про него не узнал. Он был, и его как будто не было. Только самые общие анкетные данные. Позже я взломал компьютерную базу данных и поинтересовался его персоной. Ничего. Ничего такого, что отличило бы его от прочих безликий существ из базы данных. А значит, базы данных врут. И еще я всегда пытался понять – прав он или нет. В том, что он делал для многих пацанов и, в частности, для меня. Может ли врач не быть добрым? Нет, ну в самом деле – если врач великий мастер и профессионал, но при этом ему совершенно наплевать на пациента? Что для пациента важнее – доброе отношение или исцеление? Доктор Хаус появился намного позже, но даже он не дал ответа на этот вопрос.

Чему учил Виктор? Странно, он учил самому важному, но сформулировать это, пожалуй, невозможно. Может, просто жизни? Звучит высокопарно, как речь придурковатого адепта всего на свете. Да и разве можно научить жизни? То есть, некоторые уверены, что можно, но что толку от уверенности идиотов? Много позже я осознал, что школьное образование – образование вообще – не учит ничему по существу. Естественные науки, противоестественные науки, гуманитарные науки, не науки вообще… И как себя хорошо вести. Может я ошибаюсь, но, как мне представляется, основная задача образования, воспитания – сделать так, чтобы никто не высовывался. Чтобы все были как все. Даже если ты умнее, сильнее, смелее, лучше другого человека, думать так, осознавать это считается чертовски неприличным. Все люди равны и прекрасны от природы. Особенно гомосексуалисты и нацменьшинства – они прекрасны с каким-то прям таки агрессивным напором.

Нет, правда, чем всех раздражают сексменьшинства? Разве своими противоестественными наклонностями? Не-а. Тем, что навязываются. Тем, что лезут к простым гражданам, которых от всего этого подташнивает. Тем, что устраивают свои парады и буквально-таки требуют от всего мира признать, что вот это их дурь – это прекрасно. Навязываются. Но так, если разобраться, религия нам тоже навязывается. И общественный строй. И общие суждения. И формулировки добра и зла. И патриотизм.

Лицемерие. Суть цивилизации. Но говорить так – цинизм. Нехорошо. Вот мы и болтаемся между лицемерием и цинизмом, как дерьмо в проруби;

Виктор не был лицемером. Ему было плевать. Он называл вещи своими именами, манипулировал людьми, обманывал, врал, возводя ложь в ранг искусства (если считаете, что это нехорошо, то хватит чушь пороть – вами правят политики) и нимало этим не стеснялся. Но и не гордился. Просто действовал, как ему было удобно. Он скрывал от всех свою сущность, потому что считал, что его сущность – не ваше собачье дело. А еще потому что, открывшись кому-то, он потерял бы, наверное, возможность манипулировать этим человеком. Такой вот гениальный монстр педагогики. И ученичок ему попался (то есть я) весьма подходящий. Сам Дьявол не придумал бы более дьявольской комбинации.

Чему бы ни учили нас в школе, стоило задаться вопросом для чего это нужно, ты упирался мозгом в нелепую формулу – для общего развития. Тригонометрия, органическая химия, литературный анализ… И это для мальчишек и девчонок, которые не умеют толком разговаривать, не знают как общаться с противоположным полом, не понимают что такое деньги… Единственное, по-моему, объяснение того, что в школе никого и ничему не учат для жизни заключается в том, что те, кто учит сами ничего такого не умеют. Не скажу, что школьный преподаватель является синонимом неудачника, но как-то чертовски близко воспринимается. Вечная формула всех преподавателей – кто сам не умеет, тот учит.

Виктор учил совсем другому. Он учил смотреть по сторонам, делать собственные выводы. Учил как не разбить себе лоб об эти выводы и не сломать шею об дурацкое ощущение будто ты понял что-то важное. Он учил понимать не навязывая своего понимания и мнения. Он учил убивать не настаивая, что это надо делать. Но он настаивал на том, что смерть является логическим завершением и частью жизни. И игнорировать этот факт – попросту идиотизм. Он учил тому, что Бог, может, где-то и есть, но никто не знает что Он из себя представляет, а религия – либо костыль для разума слабаков, либо инструмент подчинения людей. Он считал религией многое – ура-патриотизм, веру в общечеловеческие какие-то там ценности.

А еще он учил управлять гордыней. Ибо гордыня – одна из самых распространенный причин гибели дураков. Тебе кажется, что ты что-то понял, что ты что-то знаешь, и разумеется, первым делом ты решаешь поведать об этом миру, решаешь, что на основании какого-то там местечкового понимания ты умнее других и выше всех на свете. Ты высовываешься, и мир тебя сжирает. Распространенная схема. Бог создал много веселых вещей, говорил Виктор. Эволюцию, возможность многих вероятностей. А еще – гомеостазис. Механизм, призванный сохранять статус-кво, невзирая на лица. Машина, которая с абсолютной безукоризненностью срубает торчащие головы. И единственные способ с ней совладать – не высовываться. Или высовываться незаметно. А самая глупая причина высовываться – гордыня. Ибо, может Бог и сотворил гомеостазис, но сам гомеостазис сотворил гордыню человеческую, желание выболтать всем и вся, откровенность. Просто чтобы легче было работать – находить и успокаивать тех, кто выпендривается.

Как он учил? Это был процесс вообще ни на что не похожий. Мог часами разглагольствовать, объяснять что-то, будоражить твой мозг чем-то настолько необычным и кажущимся настолько правильным и оригинальным… А потом совершенно недвусмысленно дать понять, что он просто над тобой издевается, пудрит мозги, и эта беседа – спектакль, весь смысл которого состоит в том, чтобы развлечь не зрителя, а самого актера. И, когда ты, вот так вот вывалянный в очередной истине как в дерьме, начинал беситься, это веселило его еще больше. И он, в сотый раз сообщал тебе, что нет в мире ничего правильного и неправильного, нет верных и неверных решений. Если только это не связано с жизнью и смертью, с достижением цели. Нет абсолютных истин. Он мог доказать тебе что-то одно, а на следующий день доказывал совершенно противоположное.

Кто-то считает, что воспитание – это помощь в поиске опоры под ногами. Виктор эту опору к чертовой матери вышибал, доказывая, что никакой опоры не существует и быть не может, что такая опора, вера в нее – дурацкий самообман. В жизни нет ничего стабильного, однозначного и надежного.

И много еще чего.

Однажды он натянул рыболовную леску перед порогом своей комнаты. Я вошел и тут же растянулся на полу. И, разумеется, жутко взбесился. А когда он сказал «Смотри под ноги», взбесился еще больше.

– Зачем вы это сделали? – злобно спросил я.

– Дурацкий вопрос. Чтобы ты упал.

– Зачем?

– По-моему, чертовски весело. Правда, если бы ты смотрел под ноги, весело бы не было. Тогда ты бы выиграл, а я – вот печалька – проиграл. Но пока ты будешь злиться всякий раз вместо того, чтобы сделать выводы, я постоянно буду выигрывать.

Я стал смотреть себе под ноги каждый раз, когда заходил в его каморку. Но во второй раз он натянул леску у входа в спортзал.

– А если бы кто-нибудь другой вошел раньше? – возмутился я, поднимаясь с пола и потирая ушибленное.

– Тогда навернулся бы он, – пожал плечами Виктор. – А ты бы посмеялся. И может, до чего-нибудь додумался.

Я додумался до того, что стал проверять все двери во всех помещениях в которые входил или выходил на наличие лески. Но лески больше не было. В следующий раз на меня опрокинулся таз с холодной водой. В итоге я стал искать ловушки повсюду. Спустя годы эта привычка не раз спасала мне жизнь.

Разумеется, он учил меня драться. Но совсем не так, как учат во всех этих секциях, перепоясанных цветными поясами и корчащих из себя то японцев, то китайцев.

– Это забавно, – говорил про такие секции Виктор. – Впрочем, как хобби вполне оправдано. Все сводится к тому, что двое люто ненавидящих друг друга типов безо всякого оружия сошлись на абсолютно ровной площадке, и их обоюдная ненависть не помешала им договориться не бить друг друга по причиндалам, не кусаться и не выцарапывать глаза. У тебя талант в таких вопросах, и ты это знаешь. Используй все, что есть, смотри по сторонам.

Да, он учил бить, хватать, выворачивать конечности (сам он делал это мастерски, надо признать), но при обучении всегда присутствовала расставленная в самых неудобных местах мебель, он вполне мог ткнуть под ребра простым ключом, или авторучкой, и уж разумеется не обходилось без натянутой в самых неожиданных местах лески. Ловушки он любил. Заставлял драться сидя на стуле. Стоя спиной к стене и постоянно повторял, что нужно быть идиотом, чтобы позволить себя загнать в подобное положение.

А однажды… Странно, он никогда не брал с меня никаких обещаний в том смысле, что я не стану драться со сверстниками и как-то применять его науку. Ну в самом деле, для чего обучаться науке, если ее не применять?. Только для ради правого дела? Только вот не сам ли Виктор говорил, что никакого «правого» и «неправого» дела не бывает. Бывает только то, что считается правым или неправым. Но я сам старался избегать острых ситуаций. Совершенно сознательно – просто потому, что боялся. Боялся, что случись неприятность, и наше с ним общение прекратится. Или просто не сможет продолжаться на том же уровне. И правда – если бы директор школы, или Большой Папочка узнали бы чему и как он меня обучает, их бы удар хватил. И я старательно играл роль исправляющегося хулигана. Потому что, помимо всего прочего, в какой-то момент мне стало безумно весело водить их за нос и обманывать.

Виктор учил как говорить и что говорить в разных ситуациях, объяснял, что обмануть и запутать потенциального противника намного веселее, чем просто набить морду. Набив морду, ты всего-навсего побеждаешь его физически. Но, в то же время, ты соглашаешься играть на его поляне и по его правилам, ибо драка – именно то чего он ждет. Но обманув, ты получаешь возможность им манипулировать. Это в сто раз интереснее.

Такая вот наука.

Но я же был подростком – то есть, человеком, готовым в любой момент слететь с нарезки. Кто-то иногда меня цеплял, злил, выводил из себя. И однажды я признался Виктору, что хочу кого-то там убить. Кого я хотел убить? Черт, даже не помню. Но хотел явно.

Он посмотрел на меня и некоторым интересом. А я избегал глядеть ему в глаза. Почему? Да без всякой причины. Почему провинившиеся дети упорно смотрят в сторону? Потому что провинились.

Виктор рассматривал меня долго, а потом выдал:

– Ты такой красивый, когда смущаешься.

– Чего? – обалдел я.

Виктор заржал.

– Нет, ну правда, – проговорил он сквозь смех. – Ты и впрямь такой красивый. Надо смущать тебя почаще.

– Зачем?

– Получать эстетическое удовольствие. Чтобы получить другое удовольствие ты, увы, не подходишь ни по полу, ни по возрасту.

Я криво усмехнулся, совершенно не понимая как на такое реагировать. То есть, я уже говорил, что я красавчик – и девчонки уже успели мне на это намекнуть, да и вообще. Но вот так, в лоб, об этом говорил только Виктор.

– Ну не парься ты, – фыркнул он. – Смущаешься, как… не знаю кто. Это всего лишь жизненное обстоятельство. И причем весьма приятное. Кто-то хорошо рисует, у кого-то способности к музыке, у кого-то диабет. У тебя красивая морда. Ну и что? Прими это как данность и пользуйся тем, что есть.

– Я уже пользуюсь, – краснея от гордости (блин, оказывается, бывает и такое), ответил я.

– Не-а, – возразил Виктор. – Я не про девчонок.

– А про что? – растерялся я.

Он задумался на какое-то время, потом задумчиво повторил:

– Про что. Да про то, что ты нравишься людям. Ты очень приятный парень, и если бы ты не вел себя из принципа как психованный козел, мог бы извлечь пользу из своей внешности.

– Как?

– Каком к месту. Ты нравишься не только девчонкам – ты нравишься женщинам, мужчинам. То есть, морда твоя нравится. И в этом, как ни странно, нет ничего сексуального. У женщин, при взгляде на тебя включается аппарат умиления и материнский инстинкт. А у мужчин – отцовский инстинкт. Все хотят с тобой общаться, хотят тебе помогать, чему-то научить. Их просто тянет к чему-то прекрасному. А ты им плюешься в глаза кислотой. У тебя от природы такой инструмент манипуляции, а ты им ни фига не пользуешься. Дурень.

– Ладно, я подумаю, – усмехнулся я.

– Ага. Фраза у обычного человека означающая «Ни черта я делать не стану, но тема закрыта». Впрочем, дело твое. А насчет желания кого-то там убить… Знаешь, дай мне несколько дней на подготовку.

– На подготовку чего? – обалдел я.

– Одного мероприятия. А ты что подумал?

Действительно, а что я подумал?

– Если после этого тебе по-прежнему захочется крови, клянусь, – он поднял правую руку, – я даже помогу тебе избавиться от трупа. Но сперва пусть труп нам поможет.

И труп нам помог.

Это был труп мальчишки – такого же как я. Того же, наверное, возраста. Страшновато звучит, правда?

Я понятия не имею каким образом Виктор добился возможности посетить морг и получить доступ к телу – он просто посадил меня в такси и привез. Потом мы спустились в подвал, который оказался моргом. Обычным моргом, какие я сто раз видал в кино, но вживую – впервые. Со стенами, сплошь состоящими из блестящих металлических дверей одного большого холодильника. И за каждой (или, не знаю, за многими) лежали тела. Виктор распахнул одну из дверок и выкатил узкий металлический стол. Стол издал жутковатый отвратительный лязг, но вышел легко. На столе лежал продолговатый черный мешок из какого-то армированного полиэтилена, что ли. С молнией. Виктор был спокоен и невозмутим. Уверенным движением он потянул замок молнии и та разъехалась.

Если вы не знали мертвеца еще при жизни, вы вряд ли сможете понять как он выглядел, когда еще был живым и что был за человек. Но я отчетливо видел, что это труп мальчишки.

– Вот смотри, – сказал Виктор. – Можно сказать, что он был таким же пацаном как ты. А можно и не сказать. Лично я понятия не имею. Да мне и плевать.

– От чего он умер? – тихо спросил я.

– Мне откуда знать? – удивился Виктор. – Да и какая разница?

Я посмотрел на него. Черт, вот так, в морге, при наличии трупа ребенка можно говорить разным тоном – грустным, убитым, полным бессмысленной и бесполезной скорби… спокойным, равнодушно-профессиональным. Но то, как говорил Виктор… Не знаю как объяснить, но этот тон был за гранью. Словно тело мальчишки было не центром этой жуткой композиции, а неким хоть и нужным, но второстепенным предметом.

– Зачем? – спросил я, сам не зная что хочу узнать.

Но Виктор, очевидно, понимал меня лучше меня. Он усмехнулся и проговорил:

– Вот вечно с вами так.

Я непонимающе уставился на него.

– Возьми его за руку, – потребовал Виктор.

Я отчаянно замотал головой.

– Ну-ну, – сказал он. – Мы тут не так чтобы совсем законно. И я заплатил кучу денег, чтобы нас пустили. А ты все портишь.

Я снова посмотрел на труп. То есть, я только на него и смотрел – взгляд отвести не мог. Он притягивал мое внимание как магнит. Жуткий холодный магнит.

– Истерику устроить не хочешь? – деловито поинтересовался Виктор.

Я снова отрицательно покачал головой.

– В обморок падать, на помощь звать?

Черт, он словно издевался. Разумеется, я не собирался ничего такого делать. А если бы и сделал, то само собой не сознательно.

– Возьми его за руку, – снова потребовал Виктор.

– Зачем? – прошептал я.

– А ты чего шепчешь? – нарочито громко поинтересовался он. – Боишься его разбудить?

– Хватит! – рявкнул я.

– Не ори, – усмехнулся Виктор. – Если ты возьмешь его за руку, сразу многое поймешь. Или не поймешь. Но тогда я в тебе ошибся.

Не очень хорошо понимая что делаю, я протянул руку и взял мертвого мальчишку за ладонь.

Ладонь была твердая, холодная. На ощупь совсем не человеческая рука.

– Ну, что чувствуешь? – спросил Виктор.

– Холодная.

– Черт, естественно холодная – он же из холодильника. Я не спрашиваю про твои тактильные ощущения. Я спросил что ты чувствуешь.

Я долго молчал, не зная как сформулировать. Я не чувствовал ничего особенного, и, в то же время, все на свете. И сформулировать все это не было ни сил, ни возможности.

– Совсем не похоже на человеческую руку, – выдавил я из себя, наконец.

– Кусок мяса, правда? – подсказал Виктор.

Меня передернуло от такой формулировки. Но, по сути, он был прав.

– А теперь представь, что вы с ним поменялись местами, – сказал он вдруг.

– Что? – обалдел я.

– Ну, что это твое тело тут лежит, а он, живой-здоровый, стоит и тебя рассматривает.

– Что за бред? – пробормотал я.

– Почему? – удивился Виктор. – Или ты считаешь себя бессмертным?

– Нет, конечно… Но… Такое же невозможно представить.

– Почему? – удивился Виктор. – Или это воспитание настолько закрутило тебе мозг?

Я молчал.

– Мы здесь, чтобы ты понял, что смерть – обычное дело. Неотъемлемая часть жизни. Тебе, наверное, до этого момента казалось, что ты это понимаешь. Но ты не понимал – ты принимал это к сведению, как информацию о чем-то отдаленном и не таком уж важном. Ну а теперь? Теперь ты понял, что это – самое важное понимание в жизни? Посмотри на него! Такой же мальчишка, как ты. Может быть, он был так же умен, талантлив и даже красив, как ты – теперь не скажешь. Но уж наверняка он считал, что будет жить вечно. И вот – пьяный водитель, аневризма, придурок с ножом, кирпич с крыши. Какая разница? Он считал себя бессмертным и был уверен, что такое с ним случиться не может. Но если ты не веришь в опасность – это совсем не значит, что ты ей не подвергаешься.

– Зачем ты это делаешь?! – заорал я.

Виктор ответил не сразу. Какое-то время он смотрел то на тело, то на меня.

– Ты сказал, что хочешь кого-то убить, – проговорил он, наконец. – Что ж, я не против. Мне даже наплевать. Но ты хочешь. Значит, хочешь, чтобы этот кто-то выглядел вот так. – Он ткнул пальцем в тело. – Но перед этим ты должен понять, что ты тоже можешь так выглядеть и лежать на этом столе. И если ты это осознаешь, если ты к этому готов – тогда ты готов принимать подобные решения. Ты готов?

Я не знал, что сказать. ⁶

Когда мы вышли на улицу, я с наслаждением вдохнул свежий воздух.

– Блевать станешь? – участливо поинтересовался Виктор.

Я посмотрел на него.

– О! – обрадовался он. – Глазищи горят. Как это удивительно – ощущать реальность жизни. Осознавать. Детские психологи, если бы узнали, что я с тобой сотворил, свихнулись бы к ениной бабушке. Но что они понимают?

Я ничего ему не ответил, но был с ним полностью согласен. И он это видел и понимал.