Глава пятая, мяу,
в которой и про любовь, и про колбаску, и про любовь к колбаске

Мяу. Грустно и тоскливо. Мама и папа Лёвы – в больнице: это они врезались в стену. Лёва с ними в скорой ехал и плакал. Держал меня на руках и плакал. И слёзы моего маленького хозяина капали на меня, мяу, и это было – ну очень печально… И развалюшка – всмятку и «восстановлению не подлежит». Так сказал важный дяденька в форме. Не знаю, кто он – полицейский, или спасатель, или ещё кто, я в формах не разбираюсь, мяу…

Едем мы, Лёва плачет, с трудом слова из-за слёз выговаривает:

– Папа за рулём уснул, наверное… Он так устаёт в шахте, там так опасно… Да ещё и после ночной смены… Вот и у врача уснул же… А может, у развалюшки опять что-то сломалось… Может, тормоза отказали… А может, и папа не уснул, и тормоза не отказали… Может, они просто с мамой разговаривали, и он отвлёкся… Они такие разные, но так любят друг друга и, когда разговаривают, обо всём могут забыть… Кефирыч, да что же это такое…

«Да, – думаю, – мяу. Не хранитель я, а пёс знает что!» Сам чуть не плачу, эх.

– И зачем они поехали в магазин… – рыдает Лёва. – Ну да, у папы – один выходной, и мама попросила съездить, наверное, быстренько, закупиться… Но почему они меня не подождали? Они думали, что я так долго буду у Григория Борисыча? Ну да, он очень долго принимает… А им всё некогда, всё дела… Вот и решили… Решили времени не терять…

Вот так, мяу. А главное, и мама, и папа – оба без сознания, и непонятно, когда в него вернутся. И что теперь Лёве делать? Как ему жить в квартире одному? Ну то есть не одному – со мной, конечно, мяу… Но коты за хозяевами официально присматривать пока не могут, хоть они и хранители: нужны взрослые.

Вот в больнице врач Лёву и спросил:

– Есть ещё кто-то из родни? Чтобы ты у них пока пожил.

Ну это уже другой врач, понятное дело. Не Григорий Борисыч. Просто мы, так получилось, целый день с Лёвой по больницам. Теперь вот в травматологическом отделении.

Лёва плачет и головой мотает: нет, мол, никого.

– Ну посмотри в телефоне, в контактах, может, у друзей какие родители за тобой последят. – Врач говорит и немножко злится, потому что ему некогда, у него больных полное отделение, а тут ещё Лёва со своими проблемами.

Лёва всхлипывает, достаёт телефон, смотрит. А там особых контактов и нет: мама да папа. И Лёва как увидел «мама», «папа» – совсем разрыдался!

Мяу, как же стыдно! Какой же я хранитель после этого! Маленького хозяина не могу уберечь ни от кошмаров во сне, ни от кошмаров в жизни! Ну то есть, может, без меня бы ещё хуже было… Но и со мной не особенно сладко! Кто сейчас может утешить Лёву? Только я! Хотя… Ой, точно! Валя! Только надо, чтобы он про неё вспомнил!

– Мяу! – говорю громко. Хочу сказать «Валя», не получается выговорить, но вдруг Лёва поймёт?

– Мяу-уя!

– Вот только орущего кота мне тут не хватало! – Совсем врач разозлился. – Иди с ним на улицу, там вспоминай. А то он мне всех больных перепугает. Вопит как резаный.

Мяу, сам ты резаный. Нет, конечно, спасибо, что маму с папой лечить будешь и, надеюсь, вылечишь, надеюсь, они в себя скоро придут… Но вообще – свинство. Весь день обижают! Хотя врачей можно понять: работа нервная.

Лёва плачет, на улицу вышел, стоит у больницы, не знает, что делать. А я всё пытаюсь сказать, что хотел, но проклятая пасть не слушается, эх! Как же это: «Ва-ля»…

– Мя-у!

– Да чего ты и правда раскричался, Кефирыч? – Уже и Лёва злится. – Не до тебя сейчас!

Ничего, проглотим обиду. Главное, чтобы он понял!

– Мя-у-ля! Мя-я-ля! – Ну, Кефирыч, давай, ещё немножко… Ещё чуть-чуть… – Мвя-а… Вя-а-а…

– Ох ты, крикун какой! – вдруг как раздастся у меня над ухом!

Мы с Лёвой вздрогнули и обернулись.

А это старичок.

Он, оказывается, на лавочке сидел у больницы. Мы его не заметили сперва. А теперь он подошёл, улыбается, борода белая и голова тоже, худенький такой, прямо высохший, а улыбка добрая.

– Ну чего ты раскричался, а? – старичок мне опять. – Может, колбаски хочешь?

Мяу! Что значит – может? Не может быть никаких «может», когда речь идёт о колбаске!

Ну я головой киваю: мол, конечно, хочу. Клянусь кошачьей бабушкой.

Старичок тогда в сумку лезет, достаёт нарезку колбасную – и мне кусочек прямо в пасть:

– Кушай, милый, не стесняйся.

Мяу! Да я и не стесняюсь так-то. Где я и где стеснение, когда речь идёт о колбаске?

– Мяу, – говорю. Спасибо, мол.

– Ещё хочешь? – Старичок улыбается.

Странный вопрос, мяу. Естественно, хочу.

Он мне и другой кусочек. И третий. И четвёртый, чего уж. Колбаска – дело такое. Сколько ни съешь, а всегда ещё хочется.

– Спасибо вам. – Лёва говорит и слёзы вытирает.

– А ты чего плачешь, мальчик? – старичок спрашивает. И уже не улыбается. Смотрит на Лёву внимательно.

Ну Лёва ему, всхлипывая, и рассказывает. Что, мол, мама и папа в больнице… А он тут… Один… С котом… И непонятно, что и как.

Старичок слушает, грустит. Потом говорит Лёве:

– Ты держись, парень. Даст Бог, выкарабкаются родители-то. Живёшь-то где?

– Парковая, три…

– Как?! – удивляется старичок. – Так и мы с внучкой на Парковой, три живём! Вот что значит маленький город!

– Да? – Лёва удивился, даже плакать перестал. – А какая у вас квартира?

– Пятьдесят шестая, – старичок говорит.

– А у нас двенадцатая…

– О, так мы соседи! Ты в первом подъезде, а мы – в пятом! Слушай, так, может, вы и с внучкой моей в школе одной учитесь? Валя Казарина, не слышал?

Лёва глаза на старичка как вытаращит, чуть меня не выронил:

– Вы – дедушка Вали Казариной?!

– Он самый. – Старичок шутливо поклонился. – Казарин Сан Саныч собственной персоной.

Мяу! Всё-таки я хранитель ничего себе такой: вот и Валя! Ну то есть её дедушка. Но где дедушка, там и Валя! По-моему, логично, мяу.

– Так ты её знаешь? – Старичок спрашивает с интересом.

– Ну да, мы в одном классе учимся. – Лёва отвечает и тут же смущается.

Ну это понятно: когда говоришь про того, кто нравится, всегда смущаешься. По себе знаю: мне вот, например, очень нравится одна кошечка… Ну раз уж мы с вами так откровенно, мяу…

В общем, во дворе есть одна такая. Я-то редко на улице бываю, больше в окно люблю смотреть и вот в это окно часто её вижу. Во дворе гуляет, милая, беленькая вся, травку кушает. А когда зима – по снегу топает, топ, топ своими маленькими лапками. Следы остаются.

Утром в окно смотрю, а следы ещё не замело. Гляжу на её следы и думаю о ней… Она, знаете, как: топ-топ – и остановится. Задумается о чём-то. Беленькими ушками подёргивает. Потом опять – топ-топ. И снова остановилась. И ушки. И так мне её за ушко укусить хочется, прямо сил нет, клянусь кошачьей бабушкой! Ну милота же! А главное – задумчивая. Не то что другие кошки. Носятся во дворе как ненормальные, в помойке роются… Тьфу! Никакой гигиены.

А моя – она не такая: культурная. Эх, как бы с ней познакомиться… Но стесняюсь. Потому что, говорю же, когда любишь – всегда стесняешься, ведёшь себя как дурак, мяу.

И так вот смотрю на неё, смотрю, пока совсем не стемнеет, пока из окна ей не крикнут: «Анна Андреевна!» – и она домой не побежит.

И имя-то такое благородное: с отчеством! Не то что все эти Мурки, Муськи и Маськи… Анна Андреевна! За одно имя уже уважать хочется.

Но я отвлёкся, пардон.

Ну, в общем, старичок совсем удивился, когда узнал, что Валя – Лёвина одноклассница. А потом говорит:

– Валя мне не рассказывает особо про школу, да и про одноклассников. Вот я и не знаю, с кем она учится-то… Про одного только рассказывала.

– Про кого? – Лёва с надеждой спрашивает, и даже слёзы у него высыхают. Нет, всё-таки я ничего себе хранитель, мяу!

– Есть у вас в классе парень один, – говорит старичок, – всё время на неё глядит. На всех уроках. «Как, говорит, дедушка, ни повернусь – а он с задней парты смотрит. Ну, увидит, говорит, что я на него тоже смотрю, – и быстро голову в тетрадку опускает!» Вот ведь!..

Ну дело тут ясное: дедушка давно на свете живёт, понимает, что к чему.

– А что к чему? – Лёва тихо спрашивает.

– Дак нравится она ему, вот и глядит, хе-хе! Мы вон с её бабкой, царствие ей небесное, тоже всё в гляделки играли, пока не поженились.

Лёва совсем засмущался. Покраснел, даже мне у него на руках жарко стало.

– О, а вот и Валюша моя идёт – деда забирать, – улыбается Сан Саныч.

– Валя идёт? – Лёва вскинул голову, увидел вдалеке Валю и поскорей опять голову опустил. Прямо как в школе.

– Да… – улыбается дедушка Сан Саныч. – Меня на скорой вчера сюда привезли, понимаешь: сердце, чтоб его. Ну подлечили да отпустили. Как раз внучку-то и ждал. Сейчас поздороваетесь.

Лёва красный-красный, но Сан Саныч этого не замечает: он всё улыбается и машет внучке: мол, тут я!

– Лёва?! – Валя подошла, удивляется.

– Валя… – Лёва отвечает нежно.

– Казарин Сан Саныч, – шутливо дедушка кланяется.

– Кефирыч, – говорю и я. Но получается снова «мяу». Ну да ладно. Главное, что Лёва плакать перестал.

– А ты чего здесь? – Валя Лёву спрашивает.

Глава шестая, мяу,
в которой Валя признаётся в важном, я важно признаю их с дедушкой весьма приятными

Пока домой шли, Лёва Вале всё и рассказал.

И про родителей без сознания в больнице, и про кошмары ночные – про всё, про всё. Они в школе редко общались, потому что Лёва стеснялся. А тут чего уж стесняться, когда всё совсем печально. И дедушка опять же у Вали хороший. Прямо как у Лёвы был.

Валя слушает, и удивляется, и сочувствует Лёве, и головой качает, и даже чуть сама не плачет.

– Да, Лёв, не повезло тебе, – говорит Валя. – Ну пусть мама с папой вылечатся скорей. Всё будет хорошо.

– Угу, – Лёва говорит.

– Валю слушай, Валя зря не скажет, – улыбается дедушка Сан Саныч. – Умная, понимаешь, вся в деда!

– Ты хороший. – Валя Лёве говорит, и Лёва опять краснеет. От стыда и от радости, конечно. – И кот у тебя хороший.

Мяу! А дедуля прав: Валя зря не скажет! Потому что, чего уж скромничать, хороший я, клянусь кошачьей бабушкой!

– Мы одни сейчас с дедом, – говорит Валя. – Родители уехали.

– Ого… Надолго?

– Не знаю… – Теперь и Валя грустит.

Тут я как крикну:

– Мяу!

Ну чтобы они на меня переключились и от мыслей печальных отвлеклись.

Валя улыбается грустно:

– Да, котик классный. Как зовут?

– Кефирыч, – говорит Лёва.

– Кефирыч? Смешное имя!

– Ага, это его дедушка так назвал, – говорит Лёва.

– А где твой дедушка?

Лёва молчит.

И Валя всё понимает. И осторожно дотрагивается до его плеча.

Лёва молчит, но я – уж признаюсь и в этом, раз такой откровенный разговор, – я ведь слышу его мысли иногда. Да вы уж, наверное, это поняли. Когда Лёве сильно хочется что-то сказать, но он стесняется, или боится, или ещё что, – я слышу мысли своего хозяина.

Они идут молча, а Лёва думает: «Он был такой хороший, мой дедушка. Он играл на флейте. Хотя руки его не слушались уже. Тихонечко играл иногда. Он был хороший музыкант. И ещё у него был камертон-талисман. Этот камертон ему подарила девушка, когда они оба были совсем молодые… И дедушка всю жизнь хранил этот маленький камертон. И однажды мы пошли с ним на пруд смотреть лягушек. Лягушка не хотела показываться, и тогда дедушка подкинул в воздух камертон. Чтобы лягушка подумала, будто это бабочка, и выпрыгнула из пруда схватить её. Я ещё тогда испугался: вдруг камертон утонет. Но дедушка всё рассчитал. Камертон закружился в воздухе над водой, лягушка прыгнула, схватила камертон и как дунет в него! И над прудом разнеслась нота: ля-а-а-а!

А иногда лицо его белело от боли, он очень болел. И мне было его очень жалко. А он гладил меня по голове и говорил: „Эх, Лёвушка, старость не радость…“

Он был хороший. Лучше всех дедушек. Извини – даже чуть-чуть лучше твоего, хотя твой тоже замечательный. А теперь он душит меня во сне. У него злые глаза, оскаленный рот, жуткие кривые пальцы. Он никогда не был таким: он душит меня, и я умираю – и просыпаюсь от ужаса…»

– Я тоже просыпаюсь от ужаса, – вдруг говорит Валя, и Лёва вздрагивает: как это она угадала его мысли?

И я тоже удивляюсь: как, мяу? Я думал, я один его мысли читать умею!

– А что тебе снится? – спрашивает Лёва.

– Ой, такое страшное, даже рассказывать боюсь! – тихо говорит Валя.

– Ну чуть-чуть хотя бы! – просит Лёва.

– Мне снится… Мне снится, что Надежда Викторовна вызывает меня к доске, а я ничего не знаю! В голове – пусто! Всё забыла!

– И что?

– Ну и она ставит мне двойку! Я пла́чу, конечно, иду на место, и, пока иду, все вокруг надо мной смеются: мол, что, ботаничка, доучилась, что всё забыла?

А Надежда Викторовна вдруг говорит: «Стой!» Ну я останавливаюсь. Оборачиваюсь – а Надежда Викторовна превращается в… чудовище! Огромное, до потолка, зубастое, косматое, то ли медведь, то ли обезьяна, то ли снежный человек… И хрипит басом: «Я передумала! Я не буду ставить тебе двойку!» И мне бы радоваться, но понимаю, что от такого чудища ничего хорошего ждать не приходится! А она: «Я не поставлю тебе двойку, потому что поставлю единицу! А-ха-ха-ха-а-а!»

Валю передёргивает.

– Ну да, довольно страшно, – вежливо соглашается Лёва. – Но мои сны страшнее, мне кажется.

– Это как сказать, – говорит Валя. – Твои сны точно не сбудутся: дедушка не оживёт, – хоть злой, хоть добрый… Да и Надежда Викторовна, и физрук вряд ли тебя душить будут… А я вполне могу единицу получить когда-нибудь! А для меня это такой ужас – лучше б задушили!

– Ты? Единицу?! – Лёва невольно смеётся. – Да ты же лучше всех учишься!

– Да, моя внучка – отличница! – Дедушка Сан Саныч не слушал вроде, а как Валю похвалили – сразу откликнулся. – Вся в деда! А ты чего смотришь, котик? По колбаске соскучился?

Мяу! Ну естественно, соскучился! И естественно, по колбаске! Какой всё-таки мудрый старичок.

– Погоди, заскочу в магазин, куплю, – говорит дедушка Сан Саныч. – Вы меня тут подождите, потом вместе у нас поужинаем.