Представленная читателю поэма посвящена «вечной» проблеме богоискательства, нашедшей отражение в образе гётевского Фауста (явившегося, по словам известного философа начала XX века Льва Шестова, «первым интеллигентом, пытавшимся решить проблему человеческого бытия»).

Обращение к классике здесь не случайно, поскольку и у Гёте, и в современной вариации на первый план выходит гуманистическая философия, явившаяся символом эпохи Просвещения, с её религиозной идеей антропоцентризма. Тот же антропоцентризм найдёт своё продолжение в романтизме, в немецкой идеалистической философии, (начиная с Фихте и заканчивая Ницше и Штирнером). Современный неоромантизм, опять же, находя истоки в просветительском гуманизме, эту идею доведёт до своего логического конца. Точнее – до абсурда, выразившегося в «теории человекобога», (которая в наше время стала столь знаменательна и популярна, что затмила собой христианскую идею Богочеловека, «перевернув» христианство таким образом, что оно превратилось в свою противоположность, в антихристианство, где Бог превратился в диавола, а диавол – предстал богом, освободившим человека от уз «закона»).

Отметив сходство с вышеуказанными философами, (проводящими идею «человекобога» – как человека будущего, индивидуума нового типа), тем не менее, укажем и на одно существенное отличие: просветительский гуманизм Гёте с его верой в человека не предполагал ещё тогда абсолютизации человека. Ещё жива была вера в Бога, во Христа, несмотря на то, что уже тогда возникали ростки идей атеизма. Гётевский Фауст как раз и стремился показать несостоятельность таких идей, их изначальную абсурдность. Для Гёте и нужна была особая фантастическая атмосфера, как можно ярче высвечивающая существующую реальность. Нет, Гёте не стремился к описанию сверхчеловека, его цель состояла в том, чтобы показать реального человека, оказавшегося, как праведный Иов, перед выбором добра и зла. И как праведный Иов, Фауст, преодолев все препятствия – выбирает добро.

Чтобы яснее понять отличие гётевского Фауста от современной трактовки, необходимо обратиться к протолегенде, которая, как известно, возникла из раннесредневекового жития о святых мучениках Киприане и Иустине. Краткая канва жития такова: Киприан, будучи язычником, был настолько искусен в волховании, т.е. колдовстве, что своими чудесами приобрёл большую популярность. Казалось, для него нет ничего невозможного: он мог повелевать стихиями, превращать неблагородные металлы в благородные, мог управлять людьми, их желаниями и мыслями.

Но вот однажды, повстречав юную девушку-христианку, так пленился её красотой, что пожелал ей овладеть. Но на его страсть благочестивая дева ответила отказом. Тогда, уязвленный гордостью, Киприан решает прибегнуть к волхованию. Но вера девушки была настолько сильна, что колдовство оказалось бессильным.

Призвав к себе духов тьмы, Киприан повелевает им совратить Иустину. Но и духи оказались бессильны, и тогда раздасованный Киприан взывает к самому князю мира – диаволу… Однако история заканчивается тем, что разочаровавшись в волховании, Киприан приходит к Христу и становится христианином. Вместе с Иустиной он принимает мученическую смерть…

Постепенно история о Киприане превратилась в легенду о докторе Фаусте, который в позднесредневековых легендах, в немецких фаблио становится уже не волхвом, а алхимиком и философом, (соответственно моде того времени).

Смысл истории также несколько меняется – Фауст оказывается гордецом, занимающимся чернокнижием, а не влюблённым юношей, за что и терпит наказание: его душа попадает в ад. Мораль истории такова, что знание – ещё не источник мудрости, и диавол, как князь мира сего, хотя и может управлять стихиями, но высшая мудрость ему не доступна. Мудрость божественная невозможна без любви, а любовь немыслима без смирения.

Знаком нашего времени становится оторванность от Бога – абсолютная автономия, «Я» возведённое в абсолют – именно этим гордится человек, именно это «Я» становится его кумиром и идолом. Отсюда, побеждает Мефистофель: человек, утративший Бога – перестает быть человеком, автономное сознание разрушается, будучи заключённым в замок собственных иллюзий. Наш Фауст устремляется в миры иные, он ищет инобытие, не соприкасающееся с реальностью – убогой, беспросветной и «унылой». Против этого «сытого покоя» бунтует Мефистофель, даруя своему герою мечту о неведомых далях… Но кто сказал, что христианство стремится к сытости и проповедует «о райских кущах, в руках заветы теребя?». Напротив, заветы и были даны на горнем месте, чтобы от скотоподобия человек пришёл к богоподобию: «Горе имеем сердца». Не об этом ли говорил Гёте, обращаясь к житию святого Киприана, что «мудрость горнюю познал»? Нет, Фауст Гёте не привязывается к миру, ведь «Остановись мгновенье, ты прекрасно» – являлось той ловушкой, в которую и хотел поймать его Мефисто. «Остановись мгновенье – вот мир у твоих ног, его богатство и разнообразие, пленись хотя бы на момент, на миг…» – и ты погиб! Но Фауст победил, сохранил дыхание юности – не вкусившей соблазн греха, юности наивной и чистой любви. Об этой любви и свидетельствуют евангельские заповеди блаженства, этой любовью и побеждается Сатана. Слова «Остановись мгновенье, ты прекрасно» – приобретают совершенно другой смыл, своё истинное значение: любовью побеждается зло и упраздняется царство антихриста.

Если разбить «магическое зеркало», искажающее смысл, то в поэме можно увидеть это стремление к гётевскому идеалу любви – любви не чувственной, а целомудренной; не эгоистической, а жертвенной. Для этого необходимо снять маску и посмотреть на мир открытыми глазами. Нет, Фауст не является случайным персонажем – мы видим то стремление к прекрасной ясности, которое встречаем в христианстве.

Автор в чём-то подобен Киприану, который ещё не обрел Христа, но уже разочаровался в обманчивой силе мефистофелевского зеркала. Увы, в современном мире, Мефистофель, в отличие от гётевского Фауста, подменив понятия, оказался победителем! Отрекшись от «старых догм», «глупых религиозных обрядов», отрекшись от «никому не нужного Христа» и Церкви, человечество утратило главное – свободу, которая невозможна без Богочеловечества Христа, без Распятия и Воскресения.

Увлекаясь «игрой бесконечности», человек отказался от Вечности и тем самым, «остановив мгновение», похоронил себя заживо. Затворились врата пещеры, захлопнулась крышка гроба – Воскресения не состоялось. Нет Бога, Бог умер.

А впереди – Ничто, зияющая бездна, манящая и пугающая одновременно, завораживающая душу, влекущая в «небывалое», где подобно ледяному замку Снежной королевы, предлагается хитроумная головоломка, собрать которую пытается утративший веру Фауст…

Ольга Козарезова,
член Союза литераторов России, бакалавр богословия,
кандидат философских наук, доцент кафедры культурологии
Российского государственного гуманитарного университета

Дмитрий Силкан
Всенощные бдения Фауста
( Апокрифический список поэмы)

«…и бесы знают, что Бог един

– и трепещут…»

«Начало»

«…Мудрость… проповедуем между совершенными, но… не века сего… но проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную…»

Во влажной пустоте родился пульс, биенье…
Незримая печать на Замысел легла:
частичка бытия, рапсодия нетленья
сквозь вязкость вечных форм материю вела…
Разбрасываясь вширь, свет заплетая в нити,
она росла в тиши, не ведая себя…
Но время взорвалось, и, в сладостном наитии
вдруг осознав Закон, пробилась полынья,
что в толще мёрзлых вод жизнь вымолила мыслью…
И вторгся в нежный мрак Огня небес росток –
неведомый цветок, что тайным налит смыслом:
стал воплощаться в мир, выбрасывать листок,
стремясь найти себя во влажной тёплой хляби,
что приняла его, как благостную весть…
И ничего теперь рост этот не ослабит,
раз Бездна вобрала Огонь – таким, как есть…

И разрастаясь вширь, пространство вдаль объемля,
вдруг ощутив себя пленённым в пустоте –
он устремится вниз, позывам древним внемля,
стремясь явить Чертёж на чистовом листе…

Здесь древний тайный рок не умалить злодейством:
Сокрытое во Тьме – проявится сквозь боль!
Сквозь кровь и жаркий стон
Великим тайнодейством
пред небом предстаёт создание, чью роль
не ведаёт никто во всех мирах вселенной…
Запретный новый луч ворвался в бытиё,
как тайна вечных тайн, зов Бездны вдохновенный!
И недостоин встать бог пред лицом Его!..

Воспламенятся вмиг заоблачные дали
и сонм незримых сил в испуге замолчит…
Родился Человек – любимец мирозданья,
что в сердце затаил от Истины ключи!

«Размышления Фауста»

« И кто захочет душу свою спасти – тот её потеряет…»

Ревущее пламя безликой пустыни
вплавляет в песок смертоносную тишь…
И время разверзлось – теперь и отныне
в оковах земли Ты, Спаситель, скорбишь…
Планета застыла в немом ожиданьи:
что фатум небесный принёс в этот раз?
Ушедший от догмы, из храма – в изгнанье,
Иисус не сомкнул свет дарующих глаз,
что в мир расцветут: кровью на плащанице,
даруя надежду на нечто ещё,
что мир не познал, ведь «в миру» – лишь частица
от Жизни вселенской! …И грубым плащом
укутал Господь испытанье страданьем:
чтоб Солнце греха не сожгло эту плоть,
что будет низвергнута на поруганье,
распята… Но Дух чтоб сумел побороть
греховность желанья избегнуть страданья
и душу, что жаждет «взлететь в небеси»…
Распятьем чтоб смылось испуга стенанье:
«Ту чашу – Ты мимо меня пронеси!»

«Братья во Кресте»
(Откровение, ниспосланное Фаусту)

«…ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою…»

Великой жертвы бытия
зажжён был факел в Иудее
«Не я ли, равви? Ведь не я?» –
звучал вопрос… И всё быстрее
сжимала вереница дней
мистерии святой сценарий:
серебреники иудей
впрок приготовил; и динарий
отдал он кесарю, что чтил
богов, неумолимых в гневе…
И прокуратор кроной мнил
себя на Жизни божьем древе…
Все ждали только лишь сигнал,
чтоб роль свою сыграть послушно
никто свой путь ещё не знал,
в неведении простодушном…

И кто запустит Колесо,
кого же высший рок укажет?
Незрим, неслышим, невесом,
Дух горний выбирал, кто скажет:
«Пора! Я знаю, где Иисус…
Да будет, равви, божья воля!»
Но, кто же выдержит искус
отречься от тяжёлой доли
«предателя и подлеца» –
как назовут его убийцы,
распявшие в грехе Отца
под маской догмы пряча лица?
«Ту чашу мимо пронеси!
О, равви!» – стон с глухой тоскою…

Ну, а в ответ лишь: «Не проси!
Иди – и делай! Я – с тобою!
То крест твой будет!.. Я лишь день
унижен буду палачами –
и ляжет гневной воли тень