В третий день третьей декады месяца прериаля, в три пополуночи, усадьбу Креньян огласил крик младенца. Его первый крик. Долгожданный. Обессиленная роженица откинулась на подушки, усыпанные листьями чабреца, утёрла со лба крупные бусины пота и с облегчением вздохнула.
– Кто? – еле слышно прошептала она.
– Мальчик. Крепкий, как Водан, и громкий, как Доннар. – Довольная повитуха похлопала мокрого ещё ребёночка по попке и положила на застеленную полотном скамью рядом с кроватью. – Настоящий вельт.
Губы роженицы тронула улыбка, измученное лицо просветлело: «Тьери как обрадуется… Сын у него… Ренард».
– Спасибо тебе, добрая Клодина, – поблагодарила она повитуху.
– Пустое, ваша милость, да и не закончила я ещё, – отмахнулась та и вернулась к своим обязанностям.
Она достала пучок сушёного можжевельника, подожгла от свечи и окурила сначала младенца, потом мать. Когда Клодина отложила обгоревшие ветки в сторону, пуповина уже перестала пульсировать. Повитуха взяла нож, отмерила на три пальца и перерезала побелевшую жилу на заранее приготовленном боевом топоре, после чего туго перевязала льняной нитью.
– Чтобы воином вырос. Чтобы здоровье было богатырским, жизнь достойной, а душа чистой. Во имя древних богов, – тихой скороговоркой проговорила она, испуганно оглянулась и добавила, перекрестившись: – Да простит меня Триединый.
– Да простит меня Триединый, – повторила роженица шёпотом и тоже перекрестилась слабой рукой.
Госпожа де Креньян, обычно очень строгая в аспектах истинной веры, сейчас даже не нахмурилась при упоминании ложных богов. Сегодня можно. Долгожданные роды закончились благополучно.
Повитуха обмыла младенца тёплой водой, обтёрла его женской сорочкой, после чего завернула в отцовскую рубашку и передала матери.
– Вы тут понянькайтесь пока, а я скоро вернусь.
С этими словами Клодина завернула послед в чистую тряпицу и вышла из спальни.
Роды повитуха принимала сама и к госпоже никого не впустила. Немногочисленные слуги дожидались на кухне, семейство же собралось в главной зале. Мальчонка лет восьми съёжился в массивном кресле у камина и догрызал ногти на левой руке. Две очаровательные девочки-близняшки, года на четыре помладше, притихли, обнявшись, в углу. Хозяин поместья с озабоченным видом измерял пол широкими шагами.
Едва появилась Клодина, Тьери де Креньян кинулся к ней.
– Что с Орабель? Как ребёнок? Кто? – прерывающимся от волнения голосом выпалил он.
– Сыночек у вас, ваша милость. С ними всё хорошо, – поспешила успокоить его повитуха, – и мать, и ребёночек живы-здоровы. Госпожа очень слаба, но со временем оправится, а вот молока, боюсь, у неё недостанет. Вам бы не помешало кормилицу подыскать.
– Хорошо, я подумаю, – кивнул де Креньян и шагнул к двери спальни.
– Постойте, ваша милость, – остановила его повитуха. – Есть ещё одно неотложное дело.
– Что ещё?
– Вот это до зари закопайте под дубом, – она понизила голос и передала де Креньяну свёрток, местами промокший кровью. – Мальчик родился под знаком трёх троек – трижды священное число – не стоит пренебрегать благосклонностью…
Клодина не договорила, вместо этого многозначительно закатила глаза к потолку.
– Но Орабель меня ждёт…
– Госпожа поймёт. И не волнуйтесь, ваша милость, я за ней присмотрю, – заверила его повитуха и позвала старую кухарку. – Симонет! Идём, поможешь мне!
Та появилась тут же, словно за углом дожидалась. Да, собственно, и дожидалась. Был у неё такой грешок, любила подслушивать.
– Господи Триединый, счастье-то какое, да хранит госпожу Дэа Матрона! – со слезами радости на глазах причитала Симонет.
Стряпуха то крестилась пухлой рукой, то хлопала себя по толстым бёдрам – от полноты чувств воздавая хвалу сразу всем богам, каких только знала. Клодина затолкала её в спальню и плотно затворила за собой дверь. А де Креньян вышел в ночь, прихватил из конюшни лопату, а потом, таясь и оглядываясь, направился к ближайшему лесу.
Триединый не одобрит такого поступка, и будет лучше, если не узнает ни он, ни его провозвестники.
На следующее утро усадьбу всполошил требовательный стук в дверь. Де Креньян, поскольку ещё не ложился, поспешил открыть сам и тут же смешался – на пороге стоял невысокий церковник с неприятным костистым лицом. Пресвятой отец Онезим – настоятель местного прихода.
Принесла же нелёгкая ни свет ни заря.
«Зачем он здесь спозаранок? Сам прознал? Донесли?»
Вопросы вмиг пронеслись в голове, связав появление клирика с запретным ночным ритуалом. Де Креньян сделал усилие и постарался не выдать своих переживаний – если пришёл, то сам и расскажет, а там уж на усмотрение Триединого. На всё воля его…
– Проходите, отче. – Де Креньян склонил в покорном приветствии голову и отшагнул в сторону, освобождая гостю дорогу.
Но тот и не ждал приглашения, зашёл как к себе домой и остановился посередь главной залы.
– Мир этому дому, – молвил он, перекрестившись на крест, висящий над каминной полкой. – Слышал, госпожа де Креньян разрешилась от бремени? Удачно ли? Здоров ли младенец?
– Д-да, благодарю, – пробормотал хозяин, всё ещё не понимая, куда клонит священник. – Всё закончилось благополучно, слава Всевышнему.
– С кем могу поздравить? – продолжал допытываться тот.
– Сын, – невольно улыбнулся де Креньян и от полноты чувств уточнил: – Мальчик.
– Мальчик – это хорошо, – одобрительно покивал настоятель, слегка выпятив нижнюю губу. – Времена нынче неспокойные, Триединый, как никогда, нуждается в защитниках истинной веры. Он же у вас младшенький?
– Да, второй, – подтвердил хозяин усадьбы.
– Значит, так суждено, – важно подытожил отец Онезим и шумно потянул носом. – Приглашали кого?
Он задал вопрос между прочим, но его глаза стали колючими – в доме всё ещё витал аромат чабреца и резкий запах жжёного можжевельника.
– Приглашали, отче, – не стал отпираться де Креньян. – Роды обещали быть тяжёлыми, и я счёл возможным попросить тётку Клодину о помощи.
Настоятель поджал тонкие губы, высокий лоб прорезали морщины, взгляд ощутимо потяжелел.
– Не к лицу благородному прибегать к услугам ведуньи, сын мой, – процедил он с едва скрытой угрозой. – Почему меня не позвали? Триединый благоволит к своей пастве, а я провозвестник его. Елеосвящение гораздо действеннее всякой запретной ворожбы. Или ты сомневаешься в силах Господних, несчастный?
В воздухе запахло грозой, и хозяин поместья внутренне обмер. Неужели всё-таки его вчерашний поступок открылся?
– Ни в коей мере, святой отец. Моя вера в Триединого крепка как никогда. Просто вас по пустякам не хотел беспокоить, – заверил его де Креньян, стараясь говорить твёрдо, а смотреть прямо.
– Рождение слуги Господа не пустяки, хорошенько это запомни, сын мой! – Отец Онезим назидательно поднял указательный перст. – Тем более если этот слуга из благородного рода.
Пока де Креньян соображал, что ответить, клирик неожиданно сменил гнев на милость.
– Ну да ладно, не вижу здесь большого греха, – заявил он внезапно подобревшим тоном. – Клодина, хоть и ведунья, но службы посещает исправно, и в подношениях служителям Господа не скупится. Добрая дочь церкви и до сих пор ни в чём дурном не замечена. Можжевеловое дерево угодно Господу, а взвар с мятой и чабрецом я и сам люблю отведать, особенно с цветочным медком.
Клирик выжидательно посмотрел де Креньяну в глаза, и тот его понял правильно. Причём с большим облегчением.
– Симонет! – гаркнул хозяин усадьбы.
– Да несу уже, несу, – тут же послышался ворчливый ответ и следом недовольное бурчание. – Гоняете старую женщину почём зря.
Кухарка, как всегда, подслушивала, но так даже лучше вышло – быстрее незваного гостя спровадят.
Симонет принесла перевязанный тряпицей горшочек, сунула тот святому отцу, да так и осталась стоять, вперившись в него недобрым взглядом и скрестив руки на пышной груди.
– Спаси вас Господь, дети мои, – благословил обоих священник и степенно удалился, бросив напоследок через плечо: – А с крещением не затягивайте, сын мой, буду вас ждать с нетерпением.
Симонет повременила, пока клирик отойдёт подальше, смачно плюнула ему вслед и с треском захлопнула дверь.
– И как только такого лю-каркуля мать-земля носит? – ворчала она, пока возвращалась на кухню. – Мёд он цветочный любит! А что он не любит, проглот? И как в него влезает-то столько? Тьфу, пропади ты пропадом!
Де Креньян устало выдохнул и утёр вспотевший лоб рукавом – на этот раз обошлось. А ведь он уже думал, что Триединый прислал своего провозвестника с наказанием. Но отец Онезим, как всегда, просто заглянул за дармовщинкой. И впрямь, как его Триединый терпит? Или Господь не такой уж всеведущий, как толкуют священники?
Де Креньян поспешно отогнал крамольные мысли, привычно перекрестился и задержал взгляд на символе веры…
А ведь он застал времена, когда вместо бесполезного куска полированного дуба здесь висел щит с гербом его рода. А на стенах среди голов оленей, лосей и вепрей было полно символов рыцарской доблести предков. Мечи, секиры, булавы. Доспехи, добытые в боях. Но их ещё при отце сняли. Головы животных, правда, остались, но сейчас и охота уже не такая. Раньше это целое событие было. Торжественный ритуал в честь Сейшамни Левтисикай. Богиню охоты просили об удаче и благодарили кровью добытого зверя. Да и звери сейчас не чета нынешним… Взять хотя бы того сохатого с рогами почти на половину стены. Эх, были же времена…
Де Креньян ещё раз вздохнул.
Его предки за десять поколений доказали право на благородную приставку к имени. Особых титулов, земель и наград, правда, не обрели, но и своего исконного не растеряли. Ведь изначально благородный – он кто? Защитник рода – доблестный всадник – шевалье. Дворянин. А раз смог сохранить, значит, дворянин по праву. Но если не кривить душой, то жаловаться на времена грешно. Хоть по новой вере возьми, хоть по старой. Семья де Креньян и не бедствовала никогда. Всякое, конечно, бывало, но с фамильного аллода кормилось население трёх больших деревень, яблоневый сад давал такие урожаи, что для сидра не хватало бочек, а виноградник считался лучшим в Восточном Пределе. И это не считая пятисот акров леса, полноводной реки и нескольких глубоких озёр. Так что не голодали.
А насчёт богов… Ну раз сам король не чурался Триединого, то и вассалу его не пристало.
Де Креньян отбросил тяжёлые мысли и направился в спальню – проведать жену и ребёнка.
Через день Орабель почувствовала себя лучше, и с крещением не стали тянуть. Де Креньян спозаранку навестил настоятеля, испросил дозволения и немедля вернулся за домочадцами.
Заложили сразу две повозки. Ту, что подобротнее – хозяйскую, – украсили разноцветными лентами, внутрь набросали свежего душистого сена, сверху покрыли оленьими шкурами. Эта для госпожи с младенцем и девочек. Вторую – обычную деревенскую телегу – загрузили угощением для народа.
Де Креньян помог устроиться семейству и кивнул эконому:
– Трогай, Тибо.
Тот залез на передок и щёлкнул хлыстом. Следом со двора вывел вторую телегу конюх Люка, сразу за ними хозяин – верхом. Жильбер же сказался больным и остался дома. Он не сильно радовался рождению брата и всячески давал родителям это понять.
Слухи в сельской местности растекаются быстро, так что к назначенному времени у церкви собрались жители Буиссона, Фампу и Трикадера. Не в полном составе, конечно, но те, у кого получилось, отложили работу, принарядились и пришли поздравить господскую чету с рождением сына. Народ встретил семейство де Креньян улыбками, смехом и здравицами.
Отец Онезим стоял на крыльце, одетый соответственно случаю, благостно сложив руки на животе. Его серую повседневную рясу сменила белоснежная альба, поверх которой сверкала золотой вышивкой новенькая долматика. На шее преподобного красовалась стола, расшитая крестами, с левой руки свисал манипул с золотой бахромой. Вид настоятель имел торжественный, но недовольный – не то застоялся, не то натирало ему где.
– Заждался уже, поторопитесь, – буркнул он вместо обычного приветствия и скрылся в дверях.
Де Креньян принял младенца, помог жене спуститься на землю и вместе с ней зашёл следом. Девочек оставили под присмотром слуг.
Обычная деревенская церковь, простая до аскетизма, но под её сводами пробирало до самых костей.
Просторный зал с высоким потолком. Пустой. Ни скамеек, ни стульев. Пред лицом Господа только так: или стоя, или на коленях. Справа – зашторенная бордовым бархатом исповедальня, слева – канон с дюжиной горящих свечей, в центре – купель со святой водой. Солнечный свет из стрельчатых окон играл на полу причудливыми тенями. У противоположной от входа стены высился аналой со святым писанием, рядом, на аналое пониже, лежала поимённая книга.
На самой стене блестел лакированным деревом массивный чёрный крест. Лик Трединого сиял золотым окладом над вершиной, у концов поперечины – изображения его сыновей. Здесь невольно открывался сакральный смысл символа веры. Тьери де Креньян раньше о таком не задумывался, но сейчас его словно обухом по голове ударили.
Внизу человек, сверху бог. Вертикаль – путь смертного к Господу, общение с ним и воля его, напрямую входящая в душу. Поперечина – напоминание, куда могут привести человека его поступки. Праведникам предначертана дорога направо – к Еноху в райские кущи. А кто не удержится и согрешит, тот налево свернёт, где ему уготовано чистилище Иезикииля и вечные муки.
Тем временем двери заперли на засов, аколиты в белых одеждах встали за спиной настоятеля, и отец Онезим жестом пригласил чету де Креньян подойти к купели.
Таинство крещения началось.
Трое там, трое тут. С одной стороны настоятель и два помощника, олицетворяющие Господа и его сыновей, с другой – родители, давшие жизнь, и новая душа, ещё светлая и незапятнанная не то что грехом, даже помыслом грешным.
– Как нарекли отрока? – спросил отец Онезим, сурово сдвинув брови.
– Ренардом, в честь деда по моей линии, – ответил де Креньян.
– Ренард… богоугодное имя, правильное. Господу нужны мудрые и сильные воители, – одобрительно кивнул клирик, забрал младенца у матери и начал читать молитву.
Под речитатив на тайно-церковном он неспешно показал Ренарда аколиту по левую руку – тот кивнул, принимая новую жизнь. Повернулся направо – второй осенил ребёнка крестным знамением, благословляя невинную душу. Ритуальное знакомство с сыновьями Господними закончилось, отец Онезим церемонно поцеловал младенца в лоб и обмакнул в купель с головой.
– Во имя всеблагого Триединого… – проговорил он первую часть обрядовой фразы и поднял младенца на воздух.
Ренард вытаращил глаза, судорожно вдохнул и стал вырываться. Отец Онезим не удержал мокрого младенца, и тот снова плюхнулся в воду. Де Креньян было дёрнулся, но левый аколит остановил его жестом – службу нельзя прерывать.
– Старшего Еноха… – пробормотал клирик и лихорадочно зашарил в купели.
Замочив рукава рясы по локоть, он наконец поймал Ренарда, вытащил, но тот взбрыкнул, извернулся и вновь полетел обратно, обдав всех присутствующих брызгами святой воды.
– И младшего Иезикииля…
Отец Онезим нащупал в воде детское тельце, стиснул покрепче и вытащил на воздух, только уже головой вниз. Ренард возмущённо заорал, задрыгал ногами и заехал пяточкой клирику в нос.
– Амен, – прогундосил отец Онезим и поспешил вернуть неугомонного младенца родителям.
Напоследок священник сделал запись в поимённой книге, размазав мокрым рукавом чернила, и на этом ритуал закончился – Триединый принял малыша под свою десницу, а провозвестник его запечатлел имя в перечне душ.
Аколиты торжественно распахнули двери храма Господня, и счастливая чета покинула церковь под радостный колокольный звон.
Дожидавшаяся их толпа оживлённо зашумела, но все послушно замолкли, когда де Креньян поднял руку, требуя тишины.
– Спасибо вам, люди добрые, что разделили с нами нашу радость, – низко поклонился он. – Не откажите же и выпить за здоровье моего сына, Ренарда де Креньяна. Люка, открывай!
Конюх тут же откинул мешковину с телеги, народ, углядев пузатые бочки, радостно загомонил. Кто же откажется выпить на дармовщинку, да ещё по такому поводу. Тут уж сам Бог велел. В адрес благородного семейства полетели здравицы, славословия и благодарности. Местные разбежались по дворам и быстро вернулись, уже со столами и лавками в руках. Откуда ни возьмись появились разномастные стаканы, чашки, тарелки, а к привезённому добавилось ещё снеди, простой, но обильной. На площади затеялся настоящий пир.
К де Креньяну со спины неслышно подошёл отец Онезим.
– В пределах храма Господня можно славословить только Всевышнего и его сыновей, – недовольно прошипел он, словно ему хвост прищемили. – И уж совсем не стоит поощрять праздность и чревоугодие в пастве его.
– А мы и вам привезли, святой отче, в благодарность за ваши труды, – ответил ему де Креньян. – Вы уж не откажите.
– Да? А что? Где? – разволновался священник, сразу растеряв торжественный вид.
– Тибо! Люка!
На зов подбежали эконом с конюхом. Один с бочонком вина на восемь куадов, второй с половиной копчёной свиньи. Лицо отца Онезима мигом расправилось, глазки замаслились, он даже причмокнул от удовольствия. Ноша была не из лёгких, но настоятель от помощи отказался. Не заботясь о чистоте белоснежного одеяния, он лихо перекинул свинью через плечо, облапил бочонок и скрылся в церкви. Конечно же, слова благодарности он позабыл.
Отсутствовал клирик недолго, минут через пять выскочил с ложкой в одной руке и с кружкой в другой и, позабыв собственные слова о праздности и чревоугодии, присоединился к пирующим. Вскоре отец Онезим уже отплясывал с прихожанками под пронзительно-задорные звуки пастушьего рожка.
Чтобы не утомлять жену, Де Креньян отправил её с детьми домой и уже собирался ехать сам, когда его тронула за рукав незнакомая молодуха. Ну как молодуха – женщина лет тридцати в простой опрятной одежде, чистом фартуке и белом чепце с оборками.
– Ваша милость, я слышала, кормилицу ищете? – спросила она.
– Правильно слышала, – кивнул де Креньян.
– Я пойду, если возьмёте.
Де Креньян внимательно посмотрел на женщину. Кровь с молоком. Сильные руки, крепкий стан, широкие бёдра. Такая и Ренарда выкормит, и по хозяйству поможет, и за остальными детьми присмотрит, если понадобится. Хорошая кандидатура. Подходящая.
– А как же хозяйство, дети?
– Да вы не беспокойтесь, есть кому присмотреть. Могу к вам переехать, могу так приходить, ко времени. Последышу моему уже год как исполнился, а молока всё ещё – что у дойной коровы.
Она лихо стиснула ладонями налитые груди, и де Креньян отшатнулся, испугавшись, что брызнет.
Захохотали оба.
«И характер незлобивый, весёлый», – отметил де Креньян про себя, а вслух сказал:
– Давай к нам, если муж отпустит. Комнату тебе найдём, столоваться будешь в имении, да и с оплатой тебя не обижу.
– Да куда он денется, муж-то, – усмехнулась женщина, по-хозяйски уперев руки в бока.
Ну да, у такой не забалуешь.
– Вот и договорились, – улыбнулся де Креньян и кликнул конюха. – Люка!
Тот подошёл нетвёрдой походкой, потёр покрасневшие уши и преданно уставился на господина блестящими глазами.
– Слуш-шаю, милсдрь, – выдохнул он, обдав всех присутствующих винными парами.
– Наклюкался уже, изверг? – покачал головой де Креньян.
– Ну тк… праздник-то какой, милсдрь!.. Это уже, почитай… – Люка сдвинул брови, покачнулся и начал загибать пальцы, быстро сбился и махнул рукой. – Почитай, какой уже де Креньян-н-н-на м-моей памяти. А я… верой и правдой…
Конюх от полноты чувств замотал головой, но господин жестом остановил его излияния.
– Так, – приказал он, – бери… Как тебя звать-то, милая? Познакомиться мы и забыли.
– Жеральдина.
– Бери Жеральдину, поезжай к ней домой, как соберётся, вези в усадьбу. Я пока распоряжусь, чтобы ей комнату приготовили.
– П-понял, милсдрь, – надул губы Люка, чуть дрогнув в коленях, – всё с-сделаем в луч-ч-ш-шем виде.
Он решительно шагнул в сторону, де Креньян поймал его за шиворот, развернул по широкой дуге и мягко подтолкнул в спину.
– Упряжка в той стороне.
– Я за ним присмотрю, ваша милость, – улыбнулась Жеральдина, – если что, я и с лошадью управлюсь. Да и его приструню, коли заартачится, не сомневайтесь.
Де Креньян вскочил в седло и поскакал в поместье. Орабель, наверное, уже добралась, нужно обрадовать её новостями.
О проекте
О подписке