Фамилия не прояснила ровным счетом ничего – мало того, она показалась мне ничуть не менее диковинной, чем внешний облик ее обладателя.

Тогда я задал еще один вопрос – ненамного умнее предыдущего:

– Чего вы от меня хотите?

Незнакомец прекратил улыбаться и стал серьезен:

– Я хочу быть вашим импресарио. Хочу предложить вам хороший ангажемент.

Мне показалось, что я не расслышал его слов; вернее, расслышал их неправильно.

– Как вы сказали? Импресарио? Хороший ангажемент?

– Да, – твердо отвечал он. – Почему вас это удивляет?

– Ну, видите ли… – замялся я. – Не могу понять, чем я привлек ваше внимание. Таких ведь много… У нас не очень сложные трюки…

Незнакомец согласно закивал:

– И все же вы меня очень заинтересовали. Я был на утреннем представлении. Видел ваш номер. Вы – великий гимнаст, поверьте моему слову. У меня нюх на эти вещи. Тройное сальто вам вполне по силам.

Я с недоверием посмотрел на него и, пожав плечами, сказал:

– Ну, может быть… Года через два… Я, наверное, смогу…

Незнакомец снова засмеялся:

– Нет! Думаю, что раньше… Гораздо раньше! У меня есть некоторый опыт в подобных делах. Я – очень известный импресарио и антрепренер. Но, главным образом, я широко известен как режиссер… Режиссер-постановщик разнообразных массовых зрелищ! Вы же знаете, как важно в нашем деле продумать все действие заранее; самым тщательным образом спланировать представление и отрепетировать его до мелочей. Ошибок быть не должно, иначе провал неизбежен! Кстати, в скором времени я собираюсь поставить очередное увлекательное шоу и хочу, чтобы вы тоже в нем участвовали, – он выдержал значительную паузу. – Более того, хочу, чтобы вы исполнили в моем шоу главную роль. Согласны?

Я подумал, что он просто сумасшедший, и поэтому бросил довольно резко:

– Я ничего о вас раньше не слышал! Почему я должен принимать всерьез ваши слова?

Вместо ответа он улыбнулся – тонкие черные усики нервно вздрогнули – и достал из внутреннего кармана смокинга цветную фотокарточку. На фото он стоял рядом с невысоким атлетом в белой майке; синие крылышки, на манер ангельских, украшали широкие плечи гимнаста.

– Лето прошлого года, – бесстрастно прокомментировал незнакомец. – Лас-Вегас, казино "Тадж-Махал". А это – мой хороший приятель…

У меня перехватило дыхание.

– Майкл Йорк! – сдавленным голосом закончил я.

– Именно! – подтвердил незнакомец и зашелся счастливым смехом. – Ну что, согласны работать со мной? А в награду – синие крылышки на плечах. Наподобие ангельских? Смешно, правда?

* * *

Не знаю, кому как, но мне было совсем не смешно. Деньги, слава, почет, – все отошло на второй план. Главное – крылышки! Темно-синие крылышки, вытатуированные на плечах, как знак принадлежности к касте избранных. Избранных свыше, ибо во всем мире таких людей – единицы!

Теперь-то я понял всю злодейскую гениальность его замысла. Теперь мне тоже смешно. Все тщета, суета, тлен! Нельзя через черный ход попасть в число избранных свыше! Такие попытки всегда плохо заканчиваются!

Теперь я это знаю… А тогда – согласился!

* * *

Незнакомец пристально посмотрел мне в глаза и сказал, отчеканивая каждое слово:

– Сегодня, на вечернем представлении, ты сделаешь тройное сальто, – почему-то, получив мое согласие, он сразу перешел на "ты". Я не решился ответить ему тем же. – Это не так сложно. Надо внимательно слушать себя. И свое сердце. Тогда ты сможешь летать даже с закрытыми глазами. Слушай, – он согнул указательный палец и розовым, отполированным ногтем – настолько гладким и блестящим, что я увидел в нем свое искаженное и перевернутое отражение – трижды стукнул мне в грудь, попадая в такт с биением моего сердца. – Три удара – три оборота. И приходишь прямо в руки. Вот и все. Надо только настроить свое сердце – оно должно биться ровно.

– Но как этого добиться? – недоумевал я. – Во время выступления это совершенно невозможно.

– Возможно, – ласково успокоил незнакомец. – Перед тем, как делать трюк, найди меня глазами в толпе, среди зрителей. Я буду сидеть справа от занавеса, в четвертом ряду. Посмотри на меня, и ты почувствуешь, как твое сердце бьется ровно – в том же ритме, что и сейчас.

– Ну хорошо, – я все еще не верил ему, – пусть так. Но вы же не сможете сидеть на всех моих представлениях. И вообще – я сам хочу делать три оборота, без посторонней помощи.

– Ты все будешь делать сам, – пообещал он. – Я не смогу тебя постоянно опекать. Придет время, и я подарю тебе этот ритм. Навсегда. Готов ли ты к такому подарку? Подумай, это нелегкий выбор!

– Готов! – радостно ответил я, весь внутренне обмирая от восторга. "Нелегкий выбор!" Что он имел в виду? То, что мне придется бросить труппу? Но ведь я только и ждал момента, чтобы сделать это. Наконец-то! С тройным сальто я получу ангажемент где угодно. Где угодно, но только не в этом запыленном Энске. Только не в этой забытой Богом дыре… Все будет по-другому… Все будет совсем иначе. Я уеду в Америку: в Лас-Вегас. Или в Майами. Какая разница! Я уеду отсюда! Мне всего двадцать три года, я здоров, красив, силен и необычайно талантлив! Да! Все будет именно так, если только…

"Если только…" – в сердце мое закралась непонятная тревога, и я с подозрением взглянул на незнакомца. "Если только он не обманывает!", – подумал я.

– Ну что вы? К чему мне вас обманывать? – всплеснул руками незнакомец. Он почему-то опять перешел на "вы". – А впрочем… Не буду тратить время впустую. Вечером вы сами во всем убедитесь. Итак, справа от занавеса, четвертый ряд. До встречи! – он встал и, стремительно прошествовав мимо меня, исчез за дверью. Я хотел было броситься ему вслед, но ноги не слушались, и я упал ничком на кровать. Упал и мгновенно уснул.

* * *

Проснулся я оттого, что в дверь фургончика кто-то сильно постучал. Я с трудом поднялся с кровати и поплелся открывать.

Это оказался мой ловетор, Евгений.

– Ничего себе! – весело присвистнул он. – До представления – всего час, а ты спишь! Скорее вставай и начинай разминаться!

Я потер отяжелевшую от духоты голову.

– Слушай, Женька! Мне такой дурацкий сон приснился! Какой-то мужик с бабочкой, в черном костюме… как он называется?…

– Фрак, что ли?

– Ну да. То есть нет. У фрака – сзади полоски висят. А у этого – полоски обрезаны, и воротник обшит блестящей такой тканью…

– Смокинг, что ли?

– Во! Точно! Смокинг. И вот мужик в смокинге пришел ко мне и что-то говорил… Не помню точно, что…

– Потом вспомнишь. Давай разминайся.

– Да… Да… – задумчиво пробормотал я. – Пора уже… Что же он мне сказал? Не могу вспомнить…

Женька открыл кран, набрал в пригоршню теплой воды, пахнувшей ржавчиной и хлоркой, и плеснул мне в лицо.

– Забудь про мужика, соня! Работать пора! Так ты никогда тройное сальто не сделаешь!

Я зажмурил глаза, почувствовал противный вкус на губах и в этот момент явственно увидел перед собой лицо незнакомца – так в книге между строк, описывающих внешность главного героя, постепенно проступает лицо самого автора.

Увидел его лицо и все вспомнил! Весь наш разговор – от начала до конца, каждое слово. Вспомнил – и поверил!

– Женька! – сказал я твердо. – Я сегодня буду тройное делать. Поймаешь?

Он оторопело посмотрел на меня.

– Тройное? – переспросил с тревогой. – Чего это ты вдруг? Перегрелся, что ли? На репетициях-то у нас не получалось. Зачем зря рисковать? Нет, поймать-то я тебя поймаю – если закрутишься правильно, да раскроешься вовремя… Поймать-то я тебя поймаю… – неуверенно повторил он.

– Вот и хорошо! После двойного – с двумя пируэтами – я сделаю паузу. Постою, сосредоточусь… Надо, чтобы в этот момент была дробь! Скажи Васильичу…

– Ну, уж это я ебу! – замахал руками Женька. – Васильичу сам обо всем говори: с меня он голову снимет, а тебе – с рук сойдет.

– Ладно, скажу! Где-нибудь в антракте. Пусть он объявит, мол, тройное сальто, рекордный трюк, и будет дробь. Сегодня я сделаю тройное сальто!

– Тогда что ж? – ехидно спросил Женька. – Вечером будем колоть и обмывать КРЫЛЫШКИ?

От этих слов сердце мое радостно забилось. Да! Конечно! Если сделаю тройное, тогда вечером сразу и наколем! Рисунок этих крылышек у меня есть – точь-в-точь такие же, как и у Майкла Йорка. Такие, знаете, наподобие ангельских…

– Да! Конечно! Вечером и наколем! – ответил я.

– Ну хорошо, – согласился Женька. – А если не сделаешь? Что тогда?

Я тяжело вздохнул и помрачнел:

– Ну, а что – тогда? Тогда – приду в страховочную сетку, прямо в середину, как ребеночек – в мамину колыбель, затем встану, залезу по веревочной лестнице наверх и сделаю еще раз двойное с двумя пируэтами.

– Кураж не потеряешь?

– Вроде не должен…

– Ну смотри, – Женька сочувственно хлопнул меня по плечу. – Если передумаешь, ты просто махни рукой – вот так! перед собой, слева направо, и я пойму, что работаем обычную программу, без тройного. Ладно?

– Угу, – подтвердил я и стал разминаться.

До представления оставался всего час.

* * *

И вот – началось! Оркестр грянул марш!..

Это я так говорю: "оркестр грянул", а на самом деле – никакого оркестра у нас и в помине не было. Сидел за пультом полуглухой Марк Захарович Пысин, гордо именовавший себя "режиссером-постановщиком звукового оформления спектаклей" и, отчаянно борясь с чесночной отрыжкой и похмельной дрожью в руках, пытался вовремя включить нужную фонограмму. Когда ему это удавалось, он гордо заявлял: "Пальчики-то! Почти как у Ван Клиберна – так прямо ходуном и ходят!".

Козупей работал под песню Зыкиной "Я – Земля, я своих провожаю питомцев…", Васильич предпочитал "Ах ты фокусник, фокусник-чудак!", а мы летали под "Притяжение Земли" и "Траву у дома". Вы, наверное, и не знаете таких песен? Я бы тоже не знал, если бы они не хранились у Марка Захаровича в "фонотеке" – фибровом чемоданчике со сломанными замками и потому перетянутом грубой бечевкой. Но это еще ничего: акробаты на подкидной доске братья Алмазовы (на самом деле – никакие не братья, и уж тем более – не Алмазовы, а просто артисты Павлов, Семенов, Хавкин, Маркин и Селезнев) выступали под ускоренный – примерно в два раза – залихватский мотивчик народной песни "Коробейники": бесконечное повторение одних и тех же тактов, а в финале – помпезное "Советский цирк!.."

Ну так вот! Оркестр грянул марш! Представление началось!

Сержик – коверный – топтался в кулисах и внимательно следил за ходом спектакля. В паре метров от него стоял большой ящик с реквизитом. Если происходила какая-то заминка, Сержик выхватывал из ящика первый попавшийся предмет и бежал заполнять паузу. Он был артист от Бога! – мог держать публику сколько угодно. А уж когда играл на скрипке…

(Сейчас, вспоминая Сержика, я думаю, что не он, а мы заполняли паузы между его выходами на манеж. Мы работали, а он – жил. Он был велик во всем: и в большом, и в малом. Грустное превращал в смешное, а смешное – в грустное. Вещи самые обыкновенные у него приобретали новый глубокий смысл, а те, что казались важными и неизменными, становились вдруг пустыми безделушками. Жизнь для него была клоунадой, а клоунада – жизнью. Два года спустя он уснул пьяным в сугробе и замерз. Его нашли случайные прохожие и, подняв на руки, понесли в больницу. Все это уже было однажды и только край черного пальто не волочился по земле – не было у Сержика черного пальто, вообще никакого не было.)

А пока – Сержик, волнуясь, топтался в кулисах. Неподалеку степенно разогревался Козупей. Он подбрасывал блестящее золотистое ядро и ловил его на спину: Козупей при этом громко крякал, а спина – хрустела. По могучей шее стекали капли жирного пота.

Васильич наблюдал за представлением по другую сторону занавеса: ведь он был шпрехшталмейстером. Наконец настала и его очередь: на арену вывезли аппаратуру, вышла "племянница", и Марк Захарович, немного замешкавшись, дал музыку.

Когда номер закончился, Васильич громко объявил: "Антракт!"

* * *

Все время, пока шло первое отделение, я мучился вопросами: "Что это был за незнакомец? И был ли он на самом деле? Может, он только приснился мне? А если не приснился, то сдержал ли свое обещание? Пришел ли он на представление? А, может быть, пришел, да не было места в четвертом ряду, сразу справа от занавеса, от выхода на манеж, и он сел на другое место?"

Я страшно переживал и вместе с тем очень боялся просто выглянуть и посмотреть, кто там сидит в четвертом ряду. Но больше всего я боялся потому, что не мог понять, чего же я боюсь больше: увидеть его или не увидеть? Что, путано излагаю? А вы попробуйте, поставьте себя на мое место, и тогда сразу поймете, что я имею в виду.

В конце антракта я сбегал к Марку Захаровичу и объяснил, что мне нужна барабанная дробь: когда я застыну на месте и подниму вверх правую руку. Старик кивнул в ответ, громко рыгнул и помахал сухонькой ладошкой возле рта, волнами разгоняя чесночный аромат.

Между вторым звонком и третьим я подскочил к Васильичу и заявил, что собираюсь исполнять сегодня тройное сальто, и поэтому прошу его объявить, мол, рекордный трюк, и все такое – в тот момент, когда я застыну на месте и подниму вверх правую руку.

Васильич остолбенел и несколько мгновений стоял неподвижно. Затем он что-то такое пробормотал… Попытался возразить… Но я был уже за чертой. Мысленно я докручивал второй оборот и входил в третий. Я еще раз твердо сказал, что сделаю тройное сальто – во что бы то ни стало. "Сделаю – или сдохну!" – добавил про себя.

– Ну что ж… Если трюк готов… – промямлил Васильич, изображая согласие. И пожал плечами. – Если ты уже отрепетировал… Не осрамись… Публика, все ж таки.

Но мне было наплевать: и на публику, и на Васильича, – на всех. Крылышки! Я думал только о них, и ни о чем больше!

* * *

И вот – марш. Васильич раскатисто объявляет, с каждым словом все повышая и повышая голос: "Выступают… воздушные гимнасты…", затем вполоборота поворачивается лицом к занавесу и делает рукой широкий жест, предваряя наш выход.

Мы бодро выбегаем и на мгновение застываем посреди арены, ослепленные разноцветным сиянием софитов. Стоим, слегка щурясь, привыкаем к яркому освещению. Пятки вместе, носки врозь, руки приветственно воздеты и разведены в разные стороны; рты растянуты до ушей. Улыбка – это то, без чего на манеж выходить нельзя. Это универсальная маска, которая во все время выступления должна оставаться на лице.

Ты можешь сорваться с проволоки, с каната, с трапеции, разбиться на тысячу осколков, сломать шею и больше никогда не почувствовать собственного тела, но пока ты на манеже – улыбайся, черт возьми! Ну, а если уж совсем худо, и улыбки не получается – уткни лицо в ковер; не зря же он красного цвета – и не то подчас скрывает.

Только клоун вовсе не обязан улыбаться публике; перед ним задача потруднее – он обязан вызывать у публики смех.

Итак, мы выходим на манеж. Я все еще не решаюсь посмотреть, кто же там сидит в четвертом ряду, справа от занавеса.

Мы с Женькой хватаемся за лестницы и лезем наверх.

Я не чувствую своего веса и, кажется, прикладываю огромные усилия, чтобы не выпустить из рук веревку и не взлететь под самый купол.

Конечно, руки у меня почти такие же сильные, как и ноги: один раз на спор я сбросил ботинки, сунул в них ладони, чтобы не испачкать, и поднялся по ступенькам на пятый этаж – на одних только руках. Но все равно, никогда прежде не ощущал я такой легкости в теле.

Вот Женька уселся на штамберте и начал раскачиваться. Раскачавшись, он перевернулся вниз головой, уперся в перекладину животом и обвил ногами стропы. Теперь его чуткие цепкие пальцы свободны, и он внимательно следит за каждым моим движением.

Я стою на доске, левой рукой крепко ухватившись за трапецию, а правой держась за тонкий трос растяжки. Наконец я улавливаю Женькин ритм, обеими ногами отталкиваюсь что есть сил от доски, правой рукой хватаюсь за посыпанную жженой магнезией буковую перекладину и после секундной паузы несусь вниз, в гремящую бравурной музыкой и пробиваемую разноцветными лучами пустоту. Ох уж эта стремительно набегающая пустота! Каждый раз она пытается высосать из меня все внутренности: "под ложечкой" замирает, кишки мелко трепещут, а сердце отчаянно бьется, стучит куда-то в ребра, противясь опасному падению в жуткую бездну, очерченную красным кругом, диаметр которого – ровно чертова дюжина метров… Одно умеряет сердечный галоп: то, что бездна эта накрыта спасательной – бывает, что и спасительной! – мелкоячеистой сетью.

После нижней точки траектории следует подъем. Я выгибаю тело, словно натягиваю лук – увеличивая тем самым инерцию. Достигнув высшей точки, на мгновение замираю, прикидываю расстояние до Женькиных рук, и вижу, как мышцы его спины напрягаются, наливаются металлом, бронзовеют. В эту секунду Женька будто раздувается, становится шире – я вижу, он готов… и улетаю на второй заход. Мчусь – но уже в обратную сторону, задом наперед, и над местом первоначального старта старательно складываюсь пополам – тяну носочки, мобилизую плечевой пояс; живот гудит, как пустой барабан – напряженный до предела брюшной пресс выдавливает из легких остатки воздуха; затем, в последний миг зависания над манящей бездной – глубокий вдох, и снова – вниз!

Но с той только разницей, что на подлете к противоположной высшей точке я уже не выгибаюсь, а наоборот – группируюсь. Сальто! Пируэт!! Обеими ладонями ударяю Женьку по запястьям; он делает то же самое – обязательно нужно со шлепком, чтобы захват был крепче. Есть захват! Руки – и мои, и Женькины – одновременно разгибаются в локтях, и в этот миг мы резко и коротко выдыхаем: "Ха!"

Один тур качаемся вместе – срастаемся в целый, слитый в едином невероятном усилии живой механизм с туго взведенной пружиной; пора! Женька выстреливает меня, словно из катапульты – прямо в перекладину пустой трапеции, вернувшейся назад после порожнего пробега; я чувствую чудовищное напряжение его мускулов и каждый раз боюсь, что однажды они лопнут – с громким глухим треском, и мой партнер разорвется пополам. Но нет! Женька тяжело отдувается, кровь приливает к его голове, глаза краснеют, однако он через силу пытается улыбнуться: улыбайся, черт тебя дери – ты же на манеже! Он садится на штамберте и простирает над зрителями мощную длань, словно благословляет их.

Я вскакиваю на свою приступочку и механически растягиваю губы. Руки мои дрожат; вены на них вздулись.

Хлопают нам или нет, я не слышу – в ушах сильно стучит. Разноцветные лучи ощупывают меня со всех сторон, и музыка плывет из динамиков – как через подушку: бу-бу-бу…

Мы работаем номер…

* * *

Но вот все трюки исполнены: Васильич стоит внизу, мелко пританцовывая, готовый в любую секунду сорваться с места и бежать подставлять падающему спину.

Женька часто дышит; сквозь грим и толстый слой магнезии видно, что он весь багровый – а вы попробуйте поболтаться двадцать минут вниз головой, да еще ловить и кидать при этом партнера. Это снизу кажется, что я маленький и легкий. Действительно, рост у меня – сто шестьдесят пять, но я же весь покрыт мышцами, словно панцирем – поэтому вес подбирается к семидесяти восьми: при том, что в теле нет ни капли жира и кость не особенно широкая.

Наступает ГЛАВНЫЙ момент. Сейчас буду делать тройное. Я застываю на месте и поднимаю вверх правую руку. Дробь! Напряженная барабанная дробь, но я ее почти не слышу – так неистово колотится мое бедное сердце. Вот оно замирает – я медленно опускаю глаза; встречный свет ярких софитов слепит, но я понемногу привыкаю… в четвертом ряду, справа от занавеса… сидит он… А рядом с ним – девушка необыкновенной красоты. Я пристально смотрю на эту парочку – незнакомца в черном смокинге с белой (уже белой) розой в петлице и молодую прекрасную девушку – и вдруг отчетливо вижу, как он трижды неторопливо касается своим длинным тонким пальцем ее нежного округлого плеча. А она будто и не замечает: тревожно изогнула спину и уставилась вверх, под купол – на меня, должно быть.

Мы смотрим друг на друга… Ближе, еще ближе… Расстояние между нами постепенно сжимается: метр за метром, словно неуступчивая пружина под действием таинственной силы; как вдруг! – вырывается из неволящих ее тисков, мгновенно распрямляется, и снова лиц различить невозможно, одни только белые пятна. Но все, что мне было нужно, я уже разглядел.