III

Глеб Смирнитский, выпускник по первому разряду одного из лучших военных училищ России – Павловского, что на Большой Спасской улице столицы империи – Петербурга, в звании подпоручика ехал на войну – Вторую отечественную. И домой ехал, в Польшу, точнее, в ту часть разодранной между Россией, Германией и Австрией в результате Венского конгресса Польши, что принадлежала России на праве унии и называлась Царством Польским. Он не был дома все четыре года учебы в военном училище, и на душе у молодого человека было радостно и грустно одновременно: из-за желания побыстрее увидеть и обнять любимых и родных ему людей и от наступающей неизвестности, связанной с объявленной войной. Еще никогда он не видел столько людей, охваченных патриотизмом, больше похожим на умопомешательство, заполонивших весь Невский проспект столицы империи, которую зачем-то наскоро переименовали в Петроград (чем старое название помешало?), и в этом «ура-патриотизме» под визг и обморочные падения дам орущей толпы, несущей на руках людей в офицерской форме, было что-то неестественное, не радостное, а страшное и дикое – азиатское. А что камни в витрины немецких магазинов летели, то и это считалось проявлением русского патриотизма.

На вокзале усыпанный цветами и поцелуями восторженных столичных курсисток молодой человек с трудом пробился к своему вагону. Провожающая военных толпа выла и ревела от счастья.

Глеб Смирнитский был поляком наполовину – по отцу. Мать, Татьяна, была русской, дворянкой, дочерью полковника Глеба Александровича Переверзева, геройски погибшего на русско-японской в Порт-Артуре. В честь деда и был назван молодой человек. Мать Глеба молоденькой девушкой влюбилась в приехавшего на несколько дней в Москву журналиста одной из варшавских газет Станислава Смирнитского и, тайком обвенчавшись, уехала с ним в Польшу. В семье Переверзевых разразился страшный скандал: к неравному браку (Переверзевы были дворянами со времен Петра I), да еще с католиком, отнеслись с нескрываемым раздражением, дочку не понимали и проклинали: как могла она выйти замуж без согласия родителей, за какого-то полячишку, да еще и за писаку-журналиста? Такое в их православной семье простить было нельзя! И даже рождение внука Глеба не смогло повлиять на отношения между семьями. Правда, полковник Переверзев дочку по-своему любил, довольно быстро неудовольствие его прошло, и он тайком писал дочери редкие, но добрые письма. Татьяна была ребенком от первого брака – ее мать умерла от чахотки, когда девочке было всего десять лет, а Глеб Александрович был не просто человеком военным, но любил повоевать; он быстро женился, больше не по любви, а по необходимости, на молодой вдове своего военного товарища, взяв новую жену с ребенком-девочкой, и дал им свою фамилию, а вскоре родился еще и совместный сын Александр. Мачеха Таню не любила и хоть скрывала, но обрадовалась, когда та убежала из дома. Может быть, этот побег молоденькой девушки был бегством из ставшего неродным для нее дома? Жестом отчаяния? Но, к сожалению, Глеб Александрович воспринял женитьбу дочери так, как ему описала события жена, и на дочь махнул рукой – взрослая, чего там… Тем более подрастал сын Александр, как казалось, надежда и опора отца и семьи. Когда полковник Переверзев погиб, Татьяне Смирнитской даже не сообщили о его смерти; она узнала о его гибели из русских газет, которые приносил муж и в которых печатались списки награжденных и погибших в русско-японской войне. От отца остались только несколько писем и фотография, на которой был изображен полковник с лихо закрученными усами и Георгиевским крестом на груди. А когда в 1907 году в страшной катастрофе поезда под Лодзью погибли родители маленького Глеба, московские родственники отказались приехать на похороны, и отношения между семьями полностью прекратились. В семье дяди Владислава Смирнитского, где после гибели родителей воспитывался Глеб, чтобы не травмировать сироту, старались не вспоминать далекую московскую родню. Глеб же, учась в Петербурге, знал, что в Москве у него есть родственники, но он был гордый юноша и поэтому ни разу за все годы учебы не постарался их найти или хотя бы напомнить о себе каким-нибудь известием. Он слишком любил свою мать, чтобы изменить ее памяти. Настоящими родителями он считал семью своего дяди, которая его любила, как родного сына, и старался отвечать им такой же любовью.

Поезд двигался по российским просторам не спеша: пыхтел черным дымом, посвистывал паром, стучал колесами: тук-тук, тук-тук. От Петрограда до Москвы все леса, луга да речки – грибы бы с ягодами собирать, а тут война! Мобилизация! Пьяный поезд. В воздухе больших и малых городов, промокших деревень с покосившимися хатами витало: сейчас немцам дадим по зубам, защитим русский православный крест и обратно, домой, с медалями на груди и деньгами в кармане. Вот тогда-то уж точно погуляем! И, говорят, повезет только тем, кто первый. Сказывают: война-то месяца два будет длиться, ну три, не больше. Вперед! Ура!

На каждой станции останавливается поезд, забирая в свое нутро пьяных мужиков с котомками за плечами, оставляя на деревянных перронах, а где и на земле ревущих в голос русских баб. А мужики выпивали свой стакан самогона и кричали:

– Ты чего, Матрена, ревешь? Вернусь – лошадь, корову купим, дом выправим и заживем! Эй, Рассея – раздвинься, новгородские идут!

– Куда прешь? Знай наших! Мы, тверские, завсегда готовы за царя-батюшку…

А за тверскими кричали московские, рязанские, смоленские, владимирские – весь рассейский народ в едином порыве кричал: «Бей немцев!.. Боже, благослови царя на священную войну!..»

Пляшет Россия перед смертью! У русских всегда безумная, пьяная радость перед войной. И в этом пьяном угаре у всех на уме одно: быстрая победа и на чужой территории! А уж с вечным врагом – немцем от души посчитаемся. Эта ненависть к немцам у русских в крови! Столетняя!..

Все сразу забылось: что вот так же десять лет назад япошек «закидали шапками» – да с таким позором, с реками крови сотен тысяч убитых русских солдат, с потопленным флотом, с отдачей русских земель выходили, выползали из той войны.

Смотришь на историю России и начинаешь понимать, что толком-то ни одной войны путем искусства военного, сбережения своего народа и солдата не выиграли. Ни одной! Ну если только Суворов. И то… Откуда это в нас, в русских? Уж как бы должны быть осторожны, уж как бы должны быть недоверчивы, вся история государства российского этому учит – с татаро-монгольского нашествия учит. А может, это нашествие и выбило из русского народа тот стержень самосохранения, уважения к себе, к своим соплеменникам? Трехсотлетнее поклонение азиатской силе уничтожило русских, создало новую форму народа: смешение с азиатами и безразличие к гибели своих сородичей. Почему же Русь-то сохранилась? А на насилии над народом и сохранилась. Государство московское, а потом и российское построили на крови, жестокости, убийствах, и к кому – к своему, русскому человеку! А бунты, а революции… У-у-у!

И сейчас, в этот последний месяц лета четырнадцатого года, верилось, что многомиллионная армия – с мобилизацией, с радостью студентов от зачисления в добровольцы, с погромами немецких магазинов, с переименованием столицы – в едином порыве с друзьями по военному «Сердечному союзу – Антанте» возьмет и раздавит эту ненавистную, Бисмарком созданную молодую германскую империю. Только жижа пивная да сосисочная останется!

Вот на эту войну 3 августа 1914 года подпоручик Глеб Смирнитский и ехал воевать. Он, потомок знаменитого, но забытого временем и судьбой старинного рода, ведущего свой счет еще с польских рыцарей, храбро сражавшихся и умиравших в великой Грюнвальдской битве, шляхтичей, имевших когда-то свой герб и проливавших кровь за свободу и независимость Польши в сражениях и с немцами, и с литовцами, и с русскими, воевавших на стороне Наполеона против России, участвовавших в восстании под руководством Костюшко, он – сирота, воспитанный в семье дяди, получивший за отличие в учебе при выпуске из училища чин не прапорщика, а подпоручика и право выбора места несения службы, избрал не блистательный Петербург и карьеру штабного офицера, а службу в самом знаменитом, самом известном, самим Петром Алексеевичем созданном лейб-гвардии Семеновском полку, который был приписан на случай войны к спешно разворачивающейся в Польше 2-й армии под командованием генерала от кавалерии Александра Васильевича Самсонова. И от роду Глебу Смирнитскому было двадцать лет. Был он высок, строен, серо-голубые глаза обрамлены темными ресницами, как все военные, пострижен был коротко, но с аккуратным боковым пробором, разделяющим чуть волнистые волосы; ему бы очки – и вылитый молодой адъюнкт университета.

Грустно было ехать одному: уж к Москве подъезжали, а никто в купе не поселился, да и в соседних было тихо.

В Москве, с такого же шумного, кричащего тысячами голосов вокзала в соседнее купе вошли двое офицеров – Глеб видел их в приоткрытую дверь, и когда уже поезд тронулся, дверь его купе отворилась и вошел молодой подпоручик со значком выпускника московского Александровского военного училища. Сразу бросилась в глаза необычная красота офицера: большие, навыкате голубые глаза, черные брови, ровно изогнутый «римский» нос, прямое лицо; юноша был высок, под стать Глебу, но шире в плечах и груди. В лице его, в глазах было что-то холодное и страстное одновременно.

– Давайте знакомиться. Подпоручик Михаил Тухачевский, – сказал вошедший.

– Подпоручик Глеб Смирнитский.

Так иногда бывает между мужчинами: встретились в первый раз, протянули руки для рукопожатия – и необъяснимо, сразу возникло чувство дружбы и доверия. И здесь оно возникло: как молния, между ними промелькнула с крепким пожатием юношеских рук.

– На войну? В какую армию? – спросил Тухачевский. – Я во 2-ю, к генералу Самсонову.

– Туда же, к Александру Васильевичу.

– Отлично. Дадим прикурить немцам.

– Давно пора!

– По значку – вы окончили Павловское училище?

– Так точно, а вы – Александровское?

– Да.

– Вы поляк?

– Если не против, давай на ты. Я из смоленских Тухачевских. Ну а где смоленские, там и польская кровь имеется. Ну вы-то точно поляк?

– Да, по отцу. Мать русская.

– Родители где, в Польше?

– Я сирота.

– Глеб, прости меня, ради бога. А что до Павловского окончил? Не со школьной же скамьи?

– Нет, Варшавский кадетский корпус.

– А я Московский кадетский корпус.

– Судя по званию подпоручика – отличник.

– Да, но и ты тоже. Сам выбирал полк?

– Да. Только сейчас не до выбора – война.

– И в какой полк?

– В лейб-гвардии Семеновский.

– Вот здорово! И я в Семеновский!

Молодые люди прониклись еще большим уважением друг к другу, узнав, что едут служить в один, самый знаменитый полк; болтали, выходили из вагона на станциях, покупали вареную картошку, молоко, огурцы и ржаной хлеб. А на платформах плясала, выла, пела Россия, провожая мужиков на войну.

– Как всегда – с пляской на смерть, – сказал Михаил.

– Этого у русских не отнять, – поддержал Глеб.

– А у поляков по-другому?

– Да нет, еще большее бахвальство.

– А жаль. Ничему не научились с японской.

– Не скажи – армия другая, вооружение другое. Посмотри, какой народный порыв. И название у войны какое правильное: «Вторая отечественная».

– Лишь бы не было, как в первую – за Москву убежали.

– В первую мои предки с войсками Наполеона до Москвы дошли, да и в шестьсот двенадцатом тоже в Москве были. Михаил, ну зачем такой пессимизм?

– Не нравится мне это дикое веселье.

– Так не свадьба – на смерть люди идут.

– Возможно, я не прав, Глеб… извини. Кстати, у тебя что из оружия: тот, что выдали по окончании училища – револьвер Нагана? Он в атаке неудобен. Согласен?

– Ты прав: семь пуль выпустил и можешь выкидывать. В бою не перезарядить.

– А я вот кое-что тебе покажу, – Тухачевский открыл свой офицерский баул, порывшись, достал отливающий темным металлом пистолет и с любовью человека, обожающего оружие, произнес: – Пистолет Браунинга!

– Я знаю. Удобен. Особенно заряжать легко – обойма, – восхищенно сказал Глеб. – Но дорого. Мне не по карману.

– Мне отец с дядьками подарили к окончанию училища.

И оба с удовольствием стали разбирать пистолет, обсуждая его достоинства и недостатки. Пришли к выводу, что и револьвер Нагана и пистолет Браунинга оба хороши, но пистолет лучше.

– У браунинга есть недостаток – патрон девять миллиметров. Попробуй найди, – сказал Глеб.

– Да, согласен. Кстати, сейчас Маузер собирается выпустить свой новый пистолет под девятимиллиметровый патрон.

– А ты знаешь, что Маузер выпускает пистолет на двадцать патронов? Вот это оружие! И патрон – 7,63 миллиметра.

– Как у нагана?

– Да.

Возбужденно говорили, как люди восхищенные и любящие оружие. С пистолетов перешли и стали хвалить винтовку Мосина, сменившую в русской армии винтовку Бердана, потом дошли до пулемета Максима…

– Вот страшное оружие! – сказал Глеб. – Когда появилось многозарядное оружие, сабли канули в Лету, а этот пулемет заставит шашки выкинуть. Ненужной красивой безделицей на боку болтаться будут.

– До этого еще далеко. Куда конница денется? А у этого пулемета надо для начала выкинуть станину, эти семьдесят килограммов, тогда его хоть можно носить. Я читал, что немцы разрабатывают какой-то легкий пулемет. И это уже оружие этой войны. Правда, пулеметы Максима устанавливают на бронеавтомобилях, которые у вас в Петербурге делают, на «Путиловце».

– Знаю, нам показывали – хорошая машина. Но все зависит от поставок из Англии автомобилей Остина. А те, сам знаешь, только говорить умеют. Но что интересно: бронеавтомобиль – чисто наше, российское изобретение.

– Ты имеешь в виду бронеавтомобиль Накашидзе?

– Да.

– А ты знаешь, что когда их сделали во Франции и перегоняли в Россию, то немцы два бронеавтомобиля реквизировали для изучения и наше военное министерство даже ноту не послало?

– Как бы нам не встретить в бою свои же бронеавтомобили.

– Во-во, и я к тому же. Но это еще что! Вам рассказывали о совсем новой технике – танках?

– Так, вскользь. Я так и не понял, как эта тяжелая, громадная уродина на гусеницах может передвигаться? Это далекое-далекое будущее. И то вряд ли.

– Нет, Глеб, это уже реальность нашего времени. Вот увидишь, они появятся уже на этой войне! И это будет последняя война людей против людей, в будущем наступит война моторов. Вот тогда точно шашки и сабли повесят на стены для красоты.

– Ты, Михаил, фантазер: какие танки, если пулеметы предлагается запретить как негуманное оружие?

– Всякие запреты только подстегнут разработку новых видов вооружения. И пример – гранаты. Вам показывали?

– Даже заставляли бросать эти банки с ручками. Тяжелые и неудобные. И уж не офицерское это оружие точно.

– Согласен – уродина. Правда, у немцев удобнее… И почему у них все оружие какое-то ладное: берешь, а оно с рукой сливается? Что пистолеты, что пулеметы, а гранаты – мы на десять метров в лучшем случае свою «банку» можем бросить, а они со своей длинной ручкой – на тридцать-сорок, вот и подойди к ним на штыковую атаку, – и вдруг Тухачевский сразу как-то в разговоре переключился: – Ты, Глеб, в Москве бывал?

– К сожалению, нет. Говорят, что это самый красивый русский город. У меня там есть родственники по матери.

– И что, ни разу не был?

– Не приглашали, – грустно ответил Глеб.

– Будешь, – серьезно заметил Михаил. – Это я тебе обещаю. Глеб, какая она, Москва, красивая. И летом, и зимой. Я в Петербурге был: он строгий, чопорный, в нем все время хочется живот подтянуть. И девушки другие – прямые какие-то.

– А москвички?

– Будет первый отпуск, и поедем обязательно в Москву. Москвички – они очень красивые, хохотушки и все чуть-чуть курносые, – Тухачевский засмеялся, потом достал из нагрудного кармана небольшую фотографию, где, немного вполоборота, сидела за столиком с цветами красивая молоденькая девушка с толстой косой, перекинутой на грудь. – Это моя невеста, Нина, ей семнадцать лет; она только что после гимназии поступила в университет, а в апреле пятнадцатого ей исполнится восемнадцать, и мы поженимся. Так решили наши родители, – с теплотой в голосе сказал Михаил и, погладив фотографию тонкими пальцами, спрятал обратно в нагрудный карман и спросил: – А у тебя, Глеб, невеста есть?

– Нет, не встретил. И когда это произойдет, я не знаю: может быть, через день, хотя вряд ли – война, может через год, а может, через двадцать лет… Я хочу так, как и должно быть: как молния в сердце, и ты вдруг понимаешь, что это и есть любовь. Но когда-нибудь это обязательно произойдет, и, наверное, лучше, если после войны.

– Решено – в отпуск вдвоем в Москву, будем искать тебе невесту.

– Смешной ты, Михаил, – мы же едем на войну.

– И что? Мы с тобой, Глеб, едем побеждать, получать награды и звания. Мы еще генералами будем. Вот увидишь!

– Хорошо бы и живыми, и генералами, – засмеялся в ответ Смирнитский…

Ах, молодость, как ты хороша!