6. Экскурсия

Бескрайние леса, потрясающей красоты озера, маленькие моря, грандиозные горы. Глеб успел уже повидать немало разных миров. Были куда фантастичнее, гораздо богаче, несоизмеримо интереснее для исследования, но… Он не знал, откуда это чувство, даже испугался его – здесь своё. Своё?! Пусть не полная копия Земли, даже лучше, что не копия, но своё. Бред. Наваждение. Бред.

– Всё, уже отпустило, – сказал он угадавшей это его состояние Мэгги.

– Здесь, на станции каждый из нас сам борется с этим, – говорит Мэгги.

– Я родился в космосе, на орбитальной станции, если точнее. Землю впервые увидел, когда мне было одиннадцать. Конечно, с самого детства фильмы, слайды о Земле, обучающие программы, голограммы, книги. Земля это родина.

– Но? – в вопросе Мэгги было напряжение.

– Мы глушили в себе все эти «но». Нас так воспитывали, да мы и сами хотели. А космос, перелет для меня не есть вычитание из времени жизни, как у вас. Это тоже жизнь. В этом мое преимущество перед вами, родившимися на Земле, – улыбается Глеб.

Что ему эта «Земля второй попытки»? Он сейчас не мог понять что.

Мэгги вела прогулочный кораблик. Когда Глеб хотел общий план, она поднимала его в облака, когда он хотел над облаками, поднимала над. Или вот как сейчас, пускала над самой водной гладью.

Он обнял ее. Получилось трепетно. Получилось правдиво. Получилось счастливо и человечно.

Всю остальную дорогу они и стояли так, у пульта управления, молодые, сильные, одного роста.

7. Допрос Ульрики Дальман

Ульрика, как вошла, сразу же направилась к кабинету.

– Нет, – сказал Глеб. – Я его запер. В общем, считай, что заколотил досками.

Усадил ее в кресло возле камина. Сам сел в такое же кресло напротив.

– Я все время пытаюсь внести ясность, но впечатление такое, что у вас на станции ясности как раз и не хотят. Итак, скажу еще раз: у меня нет практически никаких полномочий.

– Понимаю прекрасно, не тебе закрывать наш эксперимент, – сказала Ульрика. – Если ты об этом.

– Я понял, что вас объединяет с профессором Снайпсом. Но мне не совсем ясны ваши разногласия.

– Я всё-таки начну с того, что объединяет, – попыталась улыбнуться Ульрика. – Я всегда была первая и в детском саду и в школе, победила в борьбе за грант (я и не сомневалась, что выиграю), и вот я многообещающий студент-генетик плюс звезда университетской волейбольной команды, плюс волонтер христианского фонда. Жизнь, казалось, так и пойдет по накатанной, и я всегда буду первой и правильной. И вот в библиотеке нашла книгу, не 3D, не говорящую, а бумажную, может быть, ты видел такие? Сначала усмехнулась, даже не над книгой, над своим внезапным комом в горле, сказала «о страданиях человеческих». А потом… мне показалось такой ерундой и всё моё лидерство и вся моя правильность.

Что это за книга? – перебил ее Глеб.

– Не скажу. Пусть это будет книгой, и только. А вот насчет страданий… Вдруг мысль: если бы мы произошли от какой-то другой ветви гоминид, от добрых и мягких, условно говоря, от орангутанов. И вот эта детская, в общем-то, мысль и определила мою судьбу.

– Я понял тебя. – Глеб сам удивился, зачем вдруг влез с этой пустой фразой.

– Об одном лишь жалела, что со Снайпсом я не совпала во времени… Мне надо было быть в той, первой сцене, когда он только лишь запустил эксперимент и создавал свою станцию. Тогда бы я была соратницей, почти с ним на равных. А в этой своей четвертой смене пришлось лишь только встроиться в созданную им систему. В собственном поиске исходить из того, что уже было необратимым в его эксперименте. – И вдруг ее прорвало:

– Он не должен был так поступить с альфами! Погасить в них искру, потому что от искры пахло серой?!

– Он считает, что погасил искру потому, что ее не было.

– Обречь на вечный палеолит! Принести людей (а ведь это люди. Люди именно!) со всеми миллионами и миллионами их потомков, которые уже не родятся никогда, в жертву идее!

– Но ты же сама, насколько я понял, считаешь его идею истинной и служишь ей со всей страстью.

– Это неважно! Совсем неважно!

– И ты так уверена, что он уже погасил, обрек, и все это необратимо?

– Сразу чувствуется, что ты не профессионал. Ты и не обязан разбираться в этом, не переживай, то есть я хотела сказать, извини. Необратимо или нет, мы узнаем лет этак через тысячу. Но он делает всё, чтобы было именно необратимо.

– И ты втайне от Снайпса принимаешь свои меры, чтобы в племени альфа искра не погасла совсем?

Лицо Ульрики залила краска.

– И как, запах серы не смущает? – продолжал Глеб.

– От искры или же от моей тайной деятельности? – бравировала Ульрика.

– Значит, будущее здешнего человечества всё-таки непредсказуемо. Боюсь только, что теперь это будет дурная непредсказуемость.

– Пытаюсь поддержать искру, а множу те сюжеты, которые показал тебе Снайпс в первый твой день, – сказала Ульрика. – Но это ничего еще не значит, понимаешь?! А с омегой нам удалось. Сами не ожидали.

– Послушай, а как получилось, что эти альфы не перебили всех ваших драгоценных омег как племя Марии? Они же по сравнению с субтильными омегами выглядят перегруженными мышцами монстрами.

– Энди разделил их силовым полем.

– Ах вот оно как! То есть теперь два параллельных мира. Свет и Тьма никогда не пересекутся. Добро и Зло будут наблюдать друг за другом, как за рыбками в аквариуме. «Если б у нас была такая предыстория», да? Кстати, а почему ваш Снайпс просто-напросто не перебил племя альфа, или хотя бы не ограничил рождаемость, чтобы за несколько поколений взяли и потихоньку вымерли?

– Он не может поступить негуманно.

– Да?!

– А я, получается, своими подпольными действиями пытаюсь спасти бессмертную душу профессора Снайпса. – Улыбнулась, точнее, попробовала улыбнуться Ульрика.

– Вряд ли бы он оценил, – сказал Глеб. – Я не стану выдавать тебя профессору.

– Я в этом и не сомневалась.

– И не по каким-то моральным соображениям. Просто любое изменение в вашем эксперименте приведет к ухудшению того, что есть.

– А остановка эксперимента обернется, – Ульрика задумалась, – трагедией? Абсурдом? Вообще непонятно чем.

– Но никто на Земле и не собирается.

– Я знаю, – остановила его Ульрика, – но вот сейчас наша четвертая смена закончится, вернется на Землю, а пятой просто не будет, вот и всё. А нам остался только шаг.

– До чего? – уцепился Глеб.

Ульрика демонстративно проигнорировала вопрос, сказала только:

– Но, судя по всему, мы успеем.

«Пятой смены не будет». Глеб вдруг понял, что на Земле именно так и определились. А его инспекция? Для очистки совести, из приличия, чтобы была хоть какая-то видимость объективности. Организуй Снайпс что-нибудь подобное в поселениях ближнего, среднего космоса, его объявили бы преступником, а здесь, в другом мире, сочли чудаком, бредящим насчет Добра и Счастья… Чудаком, у которого кое-что получилось, но пятой смены не будет. На всякий случай? Если эксперимент Снайпса будет удачным, отмежевавшееся от него человечество всё равно умножит своё достоинство, свою славу, что там еще будет значимым для него через тысячу лет? Плюс обычные рассуждения о догматизме и косности современников гения. Если же кончится плохо – человечество в свое время подстраховалось посредством ограниченного, но честного Глеба Терлова. Но вот сейчас, разобравшись, разве он скажет эксперименту «да»? Придется остаться ограниченным, но честным.

– Через месяц за нашей сменой придет корабль, и все уедут, – сказала Ульрика.

– А профессор Снайпс останется, – вдруг понял Глеб.

– Так будет лучше для всех, не правда ли? И для профессора, и для Земли.

– Во всяком случае, для НАСА. Не надо ломать голову, что с ним делать.

– Он даже не будет нуждаться в транспортах с Земли. – Ульрика кивала каким-то своим мыслям. – На двадцать лет жизни, что примерно ему осталось, здесь хватит всего.

– Почему же двадцать? Он такой еще крепкий.

– Я тоже останусь, Глеб.

– Ты останешься с профессором?

– Я останусь здесь. – Жесткий голос Ульрики. – Пусть этот пейзаж так и не стал для меня родным.

– Дело, миссия, да?

– Нам остался последний шаг, как я говорила. Мы вроде как успеваем до прихода корабля с Земли. На этом, собственно, и кончается «миссия». Все, что после, будет лишь только обычная исследовательская текучка, научная рутина.

– Тебе дороги эти омеги и альфы?

– В какой-то мере, – задумалась Ульрика. – Но нельзя длить то, что уже закончено и, – она улыбнулась, – жаль только, что не увидишь конечного результата. К тому же, так много своего хотелось забыть здесь, вычеркнуть, сделать небывшим, слишком много, быть может.

– Так почему же ты всё-таки остаешься?

– Я отвечу потом, когда найдется более-менее эффектная формулировка, ладно?

Когда она была уже у двери, Глеб спросил:

– Откуда у вас с профессором такая боязнь собственной природы, такая истовая страсть не допустить пусть даже намека на повторение нашего земного пути?

– Страсть, сделавшая нас преступниками и богами? – усмехнулась Ульрика. – Преступными богами. Видишь, сколько еще можно придумать хлестких слов.

– Неужели из той твоей книги? – продолжал своё Глеб.

– Несмотря на нашу вроде бы как победу над собственной историей, – Ульрика сбилась с тона. – Меня страшит зыбкость той плёночки, грани, что отделяет нас от самих себя. Снайпс, он занят метафизикой. Создает мир, где торжество метафизики… Где метафизика будет права. Моя же задача скромнее – я хочу, чтоб был мир, где люди не будут страдать.

Глеб подошел к ней вплотную, взял за руки, за запястья:

– И ты веришь, что генная инженерия и иже с ней помогут в этом хоть сколько-то?!

– Не верю, – смотрела ему в глаза Ульрика. – Теперь не верю. – Заставила себя сказать. – Но у меня уже нет выбора.

– Вы с твоим гениальным шефом стали заложниками собственного могущества, собственных успехов, колоссальной своей удачи.

– Наверное, – она освободила свои руки и вдруг с чувством обняла его. – Наконец-то я смогла выговориться, проговорить себе самой. – Ульрика отошла от Глеба.

– Что такое этот ваш «последний шаг»?

– Здесь, в общем-то нет секрета, – ответила она уже в дверях, – просто ты сейчас не готов, придет время, и мы всё тебе покажем. Уже скоро.

Оставшись один, Глеб прокричал стенам:

– Никто не имеет право лезть в душу скальпелем.

– Мы полезли до, – Ульрика сказала с улицы, в открытое окно его комнаты, – как раз для того, чтобы создать эту самую душу. Мы думали так.

Вечером к нему зашла Мария.

– Может, хочешь торта? – спросил Глеб. – Я скажу, печь сейчас испечет.

– Не надо, – сказала Мария и поразилась сама. – Я привыкла быть сытой? Не знала, что это бывает.

– Хочешь, я, – Глеб засмущался, не знал, правильно ли делает, не выйдет ли глупо или же даже стыдно, – я почитаю тебе?

Он не знал, что выбрать, с чего начать, он будет читать ей по памяти.