В шесть утра его привезли мертвецки пьяным: он напился на радостях – пальцы-то почти не пострадали, – и выпал из поезда в чистом поле. Несколько часов пролежал в снегу, пока добрые люди не нашли случайно и не доставили в больницу. И был он без валенок, в одних носках, и снова без рукавиц.

Итог: отморожение всех пальцев стоп и кистей, четвертая степень. Финал: ампутация всех этих пальцев.

Поступки пьяного человека никакой логике не подаются. Вот, например, Федя Багров, двадцатипятилетний балбес, трудился кочегаром. На смене, как водится, напился и решил спилить где-нибудь елку и принести домой: Новый год скоро. И не нашел ничего умнее, чем залезть на высокую ель напротив котельной, сесть на сук и начать его пилить.

Естественно, сук под Федей обломился, и он рухнул вниз с пяти метров. Сломал бедро, получил отморожение четвертой степени пальцев обеих стоп. Плюс сотрясение головного мозга – хотя я лично не уверен, что там было чему сотрясаться.

– Федя, ну на кой ты пилил сук, на котором сидел? – поинтересовался я у балбеса.

– Дык, енто, удобно же было.

– А ты не думал в тот момент, что навернутся можешь?

– Док, я в тот момент вообще ни о чем не думал, кроме как елку спилить. Я не помню, как ваще залез-то. Меня трезвого заставь – ни в жисть не залезу. Сроду не умел.

Для пьяного почти или совершенно не важны его собственные моральные устои и нравственные ценности, он делается неадекватным и неразумным. Что выкинет человек спьяну – просчитать и предсказать практически невозможно. Но иногда попадаются и трезвые такие, что чудят почище хмельных.

Тридцать первое декабря, до Нового года каких-то десять часов. Всех больных в поликлинике мы приняли, всех прооперировали и перевязали. Наступило хирургическое затишье. Накрыли в столовой праздничный стол и решили отметить приближающийся праздник. Разлили шампанское по кружкам, заведующий произнес тост… Не успел я отпить, как прибежала Любовь Даниловна, медсестра с приема:

– Дмитрий Андреевич, там какой-то мужчина представительный пришел, срочно требует хирурга.

– А что произошло?

– Не знаю, но он такой важный, в галстуке, весь из себя.

– Сейчас иду! – я отставил кружку с шампанским и, безмолвно чертыхаясь, пошел в поликлинику.

– Молодой человек, вы хирург? – спросил меня возле кабинета человек средних лет, действительно очень представительно выглядящий в дорогом костюме с галстуком и очках с золотой оправой.

– Я, что у вас?

– Видите ли, у меня на веке вот такая штучка растет.

Он снял очки, и я увидел маленькое образование, похожее на просяное зернышко, на нижнем веке справа.

– Вы не скажете, что это?

– Это халязион. Закупорился специальный проток на веке, и вот такая штучка начала расти. Типа маленькой опухоли.

– А это не опасно?

– Нет, не опасно! Это доброкачественное образование.

– Все равно, я хочу это удалить, прооперируйте меня.

– Хорошо, прооперируем, – согласился я. – Приходите после праздников.

– Доктор, вы меня не поняли. Я хочу, чтобы меня прооперировали немедленно. Сейчас!

Я удивленно воззрился на мужчину.

– Что вы на меня так смотрите? Да, прооперируйте меня прямо сейчас!

– Послушайте, товарищ, сколько у вас уже растет этот халязион?

– Пятый год, а что?

– Ничего, если не считать, что вы пришли с ним за десять часов до Нового года.

– Да какая разница, – махнул рукой представительный. – Для меня Новый год – не праздник.

– Зато для всех остальных таки праздник, – мягко сказал я и проводил носителя халязиона к выходу.

– Я этого так не оставлю! Я буду жаловаться! – неслось по коридору. – Вы у меня еще попрыгаете!

– Дмитрий Андреич, может, надо было убрать этот чертов халязион? – спросила Любовь Даниловна. – Дел-то на пять минут. А вдруг и правда пожалуется? Неприятностей потом не оберешься.

– Любовь Даниловна, это не экстренная операция, нет никаких причин бросать все и заниматься халязионом, – возразил я. – Он пять лет ходил с этим новообразованием, подождет еще неделю. А то мы его сейчас прооперируем – это действительно пять минут, – а кто его завтра смотреть будет? Кто ему перевязку будет делать? Завтра нерабочий день. А вдруг какое осложнение за праздники? Что тогда? Руку приложил – все, отвечай!

– Ну, может, вы и правы, – пожала плечами медсестра.

– А по большому счету это вообще патология окулиста, он должен халязионами заниматься, а не хирург.

– Дмитрий Андреич, вы же знаете, что окулист у нас только очки выписывает и совсем не оперирует.

– Ладно, поживем – увидим. А у больных на поводу идти не следует, только хирург решает, когда и что оперировать. – Я звучал как настоящий врач, да и чувствовал себя соответственно.

– Тут я с вами согласна.

Врач должен быть неплохим психологом, чтобы правильно общаться и вот с такими чудаками, и с алкоголиками, и с родственниками пациентов.

Во многих лечебных учреждениях есть традиция: кто последний пришел в коллектив, тот и дежурит на Новый год. Поэтому 1996 год я встречал дежурным врачом ЦРБ.

Мне нужно было обойти всех больных во всех отделениях и осмотреть тех, кого оставили под наблюдение. Я должен был оказать экстренную помощь при всех неотложных состояниях, будь то гипертонический криз или приступ стенокардии. Также в мое распоряжение поступали все больные, обратившиеся на «скорую», которая в выходные дни и в ночное время становилась передвижным приемным покоем. При необходимости я должен был освидетельствовать возможно пьяных водителей, которых ГАИ доставляло в больницу.

Последняя обязанность, вмененная дежурным врачам волевым решением сверху, была такой несусветной глупостью, что у нас просто не хватало словарного запаса матерной лексики, чтобы охарактеризовать авторов этого проекта.

Представьте себе: врач – хирург или окулист, кому посчастливилось дежурить по больнице, – вынужден проводить доисторическую пробу при помощи марганцовки и серной кислоты, причем «на глаз», освидетельствуя незадачливого шофера, попавшегося в руки доблестных инспекторов ГАИ. Ни у кого из нас не было ни сертификата, ни опыта работы по освидетельствованию алконавтов, даже лицензии на этот вид деятельности у ЦРБ не имелось. Однако мы проводили экспертизу и писали заключения, не имея на то юридических прав.

Единственный, кто мог заниматься такими освидетельствованиями – это нарколог, и то он должен был только взять кровь на алкоголь и отправить ее на анализ, а потом через три дня получить результат. Остальное – фикция! Однако нас заставляли, и мы делали пробы с помощью доисторической трубки Раппопорта, дающей ошибку в тридцати процентах случаев! Длилось это до тех пор, пока какой-то ушлый водитель не нанял грамотного адвоката, который и доказал в суде, что наша ЦРБ не должна была осматривать его клиента без лицензии на право заниматься этим видом деятельности. Все! Лавочку прикрыли, и многие наши врачи вздохнули с облегчением.

Итак, я приступил к своему первому самостоятельному дежурству по больнице; до этого меня щадили и давали время на адаптацию. За дежурства неплохо платили, но я был уверен, что всех денег не заработаешь, а учиться мне сейчас важнее.

В конце вечернего обхода меня позвали со «скорой»: привезли ребенка полутора лет с температурой в сорок градусов. Я послушал его – в легких хрипело, нельзя было исключать пневмонию. Вызвал клинического лаборанта для анализа крови и мочи, рентген-лаборанта – сделать снимок легких и педиатра, чтобы решила, что дальше делать с ребенком.

Не успел отойти – пришла старушка с высоким давлением. Померил, вкололи лекарство, давление снизилось. Старушка ушла. Только отошел – привезли двоих с поносом, радость к новогоднему столу. Затем были люди с болями в сердце, с кашлем, температурой и прочая. Ни одного хирургического. Пришлось вспоминать терапию, кардиологию, инфекционные и детские болезни. За два часа до Нового года поток больных наконец иссяк, и я завершил обход. Хорошо, что больных под наблюдением было мало, и за тридцать минут до смены года я вернулся в хирургию.

С дежурной сменой встретил новый, 1996 год, немного посидел с ними и пошел спать в ординаторскую. Надо было беречь силы: ночь только началась. Вокруг были слышны выстрелы китайских «бомбочек», небо сияло китайскими же фейерверками, и все это дополнялось пьяными криками и громкой музыкой. Народ веселился, кто как мог.

Подняли меня через полтора часа: привезли паренька с разбитой головой. Кость целая, только рассечена кожа на лбу. Пока я зашивал парня, он все время крутил головой, мешал, не давал себя обезболить.

– Не хочу наркоз!

– Так новокаин же, один маленький укол.

– Так зашивай!

Я зашил так. Больно парню не было – действовал водочный «наркоз», только он все интересовался, сколько я сделал стежков и когда снимать швы.

Следом привезли еще двоих с разбитыми физиономиями. Зашил и их. После гаишники доставили пьяного на освидетельствование – нашли, когда ловить. Я им честно сказал, что никогда не проводил экспертизу и что я вообще-то хирург, но стражи порядка только заржали в ответ:

– Читай инструкцию, там все написано.

– Вывели водителя из машины, – пояснил один из гаишников, отсмеявшись, – а он идти не может. «Пил», – говорю. А он: «Нет, не пил!» Падает на меня, ноги не держат. Вот, ездить может, а ходить – уже нет!

Я прочел инструкцию к реактивам, сделал пробу Раппопорта, заполнил акт – «в алкогольном опьянении». Водила злобно сверкнул глазами:

– Я тебя потом найду, лепила! Я тебе покажу, какой я пьяный!

Унесли его гаишники.

Потом привели еще одного побитого, да не одиночку, а в компании. Человек десять, молодые парни и девчонки – галдели, шумели, хирурга требовали. Друга их какой-то местный Потап отдубасил. Ребята за друга переживали – матерились, дерзили, курили в отделении. Мы их едва угомонили и выставили на улицу. У побитого, кроме синяка под глазом и разбитой губы, не нашлось ничего серьезного. Пьяный был конечно же.

В общем, так всю ночь, до шести утра, и подвозили к нам пьяных парней с рваными и ушибленными ранами, без работы я не остался. А еще переживал, что ни одного хирургического пациента не будет.

Последнюю уже в шесть утра привезли девчушку лет шестнадцати. Пьяненькая, вскрыла вены. Взяла бритву и нашинковала себе левое предплечье. Разрезы получились неглубокие, но кровоточили сильно.

Обычно подростковые попытки суицида – это больше игра на публику: кожные раны зияют, кровь хлещет, а серьезных повреждений нет. Ребятам жалко себя, да и крупные сосуды в этом месте лежат глубоко, надо основательно постараться, чтоб добраться до них.

Я наложил девчушке швы, постаравшись поаккуратнее. «Дура малолетняя, не соображает чего творит. Потом жалеть будет», – думал я, слушая, как она плачется о неразделенной любви. Какой-то там Андрейка с какой-то Танькой весь вечер танцевал и на нее внимания не обращал, поэтому пришлось прибегнуть к помощи бритвы, выпив перед этим для храбрости стакан крепленого вина.

Ох как много еще будет в моей практике таких девчушек… Любовь свою несчастную они забывают через месяц, максимум через год, а уродливые шрамы остаются на всю жизнь.

Однажды мне трижды пришлось зашивать одну и ту же девушку – все никак не могла угомониться. Когда ее привезли в третий раз, я не выдержал:

– Слушай, а чего ты все предплечья-то режешь? Возьми да по сонной артерии себя бабахни, тогда точно никто не спасет. А то уже третий раз режешься, и все неудачно.

– Я думала об этом, – на полном серьезе ответила самоубийца. – Но если я шею перережу, то в гробу буду некрасивой.

– А какая разница, какой ты в гробу будешь лежать? Тебе ж уже все равно будет.

– Э, не скажите! Тогда Толик, из-за которого я вены режу, увидит меня в гробу красивой и поймет, что зря он с Веркой Краповой связался и меня бросил. Будет тогда всю жизнь жалеть и мучится!

Ну что тут скажешь? Это не ко мне, это к психотерапевту. Примерно через год я случайно встретил эту девушку на улице – она шла под руку с каким-то парнем и вся светилась от счастья. Не знаю, был ли это внезапно одумавшийся Толик или кто другой, но больше она к нам не попадала.

Часовая стрелка показывала семь утра, через час мое дежурство должно было закончиться. Я сходил в столовую, перекусил, быстренько пробежался по отделениям – все было спокойно. На «скорую» никто больше не обращался. К восьми часам пришла терапевт, я сдал дежурство и засобирался домой.