С лугов донеслись неуклюжие скрипучие звуки. Это пастушок Ваня учился играть на своей новой тростниковой дудочке. Играть у него получалось настолько плохо, что музыка напоминала блеянье козы.

– Я это самое… – лениво начал Витька, щуря глаза от солнца. – В конце мая видел здесь…

Из зарослей на другом берегу неожиданно показалось что-то бледно розовое.

– Тс-с! Смотри…

Друзья с замиранием сердца вытянули вперед шеи, на какой-то миг поверив в невероятное чудо.

Леший

Босой, полуголый толстяк в подпоясанных веревкой штанах, с пьяным воем бросился в воду и начал плескаться.

– Тьфу! – рассердился Пашка.

– Это же Леший, – смущенно проговорил Витька.

Обоим стало вдруг не по себе. Даже расхотелось удить рыбу.

Лешим на хуторе звали толстого, лысого мужика с большой мохнатой бородой, здоровым словно картофелина носом и маленькими выпученными, как у рака глазенками. Как его звали на самом деле Пашка даже не помнил: то ли Прохор, то ли Пахом, то ли Потап.

А все дело в том, что Леший этот нигде не работал, жил в заброшенной полуразвалившейся маслобойне, ходил в драных обносках, носить которые постеснялся бы даже урка на зоне. От него неизменно пахло водочным перегаром, куревом, потом и еще чем-то вроде сырой земли, так что никто на хуторе не испытывал желания завязывать с ним разговор. Но и не только поэтому.

Среди стариков ходили слухи, что Леший – самый настоящий колдун. Он и сам этим хвастался. При этом еще называл себя блаженным и даже святым. В святость его, конечно же, никто не верил. А вот блаженный он или нет – вызывало у хуторян споры.

– Да бог с ним, с юродивым-то! – говорила Пашкина бабушка, которую Леший накануне ни с того ни с сего назвал козой бородатой.

– Нашла юродивого! – ворчал дед. – Скотина самая настоящая! Мозги пропил, а совести не нажил!

Трудно было понять: по-настоящему Леший дурак или прикидывается. Смотрел он все время куда-то в пустоту, говорил, оттопырив губы, по-детски растягивая слова. Вот только нес порой такие мерзости, до которых ни то что блаженный, даже не всякий греховодник додумается.

Пропитание сам себе Леший не добывал, а ходил обедать к старикам хуторянам, самым темным и доверчивым. Те боялись его. Говорили, что может подложить в дом кикимору или сделать залом, что может наслать пожар, неурожай или болезни.

Сам Леший при том еще и нещадно пил (откуда брал водку – тоже было тайной). Один раз упился до того, что залез на крышу дома и начал кидаться в людей шифером. Тогда из города приехали врачи и увезли Лешего в психушку. Вот только ненадолго. Уже через месяц он вернулся на хутор, да еще к тому же в хорошем парусиновом костюме. Раздобыл где-то краски и начал малевать на стенах своей хибары чертей, да уродов. И не только на маслобойне, но и на окрестных заборах и домах. Пашка видел эти рисунки. Странные, жутковатые чем-то издевательски похожие на иконы. А внизу обязательно какая-нибудь пакостная, бредовая подпись.

Пару раз его собирались побить, да все никак не удавалось собраться. Писали доносы в милицию, обвиняя в тунеядстве и вредительстве. А без толку. Власти словно и не замечали Лешего.

– Знаешь, я что про него узнал, – почему-то вполголоса промолвил Витька.

– Что?

– Говорят, он в войну машинистом поезда был.

– Да он же дурак…

– А что, много мозгов что ль надо паровоз водить? Так вот, в начале войны он поезд так разогнал, что весь состав с рельсов под откос улетел. Солдаты в вагонах – всмятку, человек пятьдесят погибло. Да еще и танки новые погубил.

– Ничего себе…

– Его за это к расстрелу приговорили. А он, когда его расстреливать вели хрен знает как взял и сбежал. Всю войну в лесах прятался. Там наверно умом и поехал. Потом его все-таки поймали и в лагеря на десять лет. А во время бериевской амнистии выпустили.

Пашка хмуро глядел на фыркающего, как гиппопотам Лешего.

– Всю рыбу нам распугает, бестолочь!

– Да пошли, все равно клева нет.

Солнце спряталось за кронами деревьев и стало заметно прохладнее. Пашка с Витькой оделись, закрыли жестяную банку с одной-единственной плотвичкой и, подобрав удочки, направились к мотоциклу.

Топоры

Пока зима, да работа, время ползет медленно. А как лето и отдых пролетает, будто истребитель. Пашка сам не заметил, как, бездельничая, прожил у бабушки с дедом две недели. Не то, чтобы, конечно, он совсем ничего не делал: колол дрова, помогал деду чинить забор, пару раз ездил с колхозниками в поле на прополку и на сбор личинок колорадского жука. Но все это было больше для успокоения совести.

Как-то утром, сидя на табуретке возле дома, Паша безуспешно пытался очистить от грязи старую монету, когда к нему подошел дед и хлопнул по плечу.

– На рынок сходи! Топор столярный нужон.

Пашка был рад этому поручению. Хотелось размять ноги, да и прикупить себе кое-чего для рыбалки. Бабушка напоила его в дорогу чаем и наговорила столько всякой всячины, которую надо купить, что Пашке пришлось сделать список.

Позавтракав, Пашка взял деньги, мешок и авоську и направился по пыльной дороге в райцентр.

Колхозный рынок раскинулся на краю поселка, по соседству с огромным картофельным складом.

Едва Паша зашел в ворота, как в уши ему хлынул несмолкающий, словно гул пчелиного улья разноголосый ор. Бабы и мужики на все лады зазывали покупателей, совали им под нос свой товар. Кто-то громко торговался. Где-то гоготали гуси и визжали поросята. В носу защекотало множество разных запахов: приятных и не очень. Пахло сырым луком, петрушкой, табаком. Неприятно тянуло землистым картофелем. Вместе с дымом долетал откуда-то ни с чем не сравнимый кавказский запах шашлыка, от которого на глаза наворачивались голодные слезы.

Купив первым долгом у старухи кулек подсолнуховых семечек, Пашка двинулся на поиски топоров, щелкая и поплевывая шелухой. Перед глазами было столько всего, что выхватить взглядом что-то одно требовало огромных усилий. А в лицо к тому же постоянно совали то цветастые платки, то репу, то рыбу, то даже начищенный до блеска самовар.

Вся эта кутерьма настолько сбила Пашу с толку, что он почти не удивился, увидев в толпе себя самого.

Какая-то грустная женщина в старомодной шляпке продавала домашний скарб: украшения, посуду, настенные часы, а также старинное трехстворчатое зеркало, слегка попорченное черными пятнышками.

Паша вгляделся в зеркало и увидел загорелое лицо с крупноватым носом, оттопыренной нижней губой и равнодушно полуприкрытыми серыми глазами, которые ему самому никогда не нравились. Было в них что-то безнадежно деревенское, даже дремучее.

В углу рынка у сарая продавали топоры, лопаты, пилы и прочее столярно-плотницкое вооружение.

Пашка рассеянно обводил товар взглядом.

– Колун! Покупай колун! – орал толстомордый мужик, тряся топорюгой, одним ударом которого можно зарубить быка.

«Великоват!» – думал Паша. – «Дед столярный просил…»

И вдруг увидел как раз то, что искал.

Какой-то невзрачный татарин с хитрыми усами и вороватыми черными глазками вынимал из-под прилавка маленькие словно игрушечные топорики и поигрывал ими.

– Подходи, покупай, сталь первоклассная!

– Почем топоры?

– Двенадцать, – торговец оскалился, став сразу неприятным. – Для тонкой работы самое оно!

Пашка вскипел.

– Это ж сто двадцать старыми! За топор! Ему цена самое большее семь рублей!

Взгляд татарина стал кисло-презрительным, он насмешливо ухмыльнулся и громко, чтобы все вокруг слышали, произнес:

– Нету денег, не нуди, не мешай и проходи!

Пашка почувствовал, что его мастерски обставляют.

– Ну а чем докажешь, что сталь хорошая?

Татарин достал откуда-то гвоздик, положил на широкое полено, на котором все это время сидел, и со всей силы долбанул по нему топором. Гвоздь разделился надвое, а хозяин гордо провел большим пальцем по ровному лезвию.

– Ну шо, покупаешь?

Пашка отсчитал деньги, взял из рук продавца топор и уже хотел положить его в мешок, но заметил, что уж больно хитро поглядывают из-под черных бровей татаринские глаза.

«Лукавый!» – подумал Пашка.

– Дай-ка гвоздь!

– На шо? – удивился татарин.

– Проверить.

– Дак я ж те показал!

– Откуда я знаю, может у тебя все топоры разные!

Глаза татарина потускнели, он даже немного съежился и смотрел теперь на Пашку, как рыночный жулик на милиционера.

Паша взял гвоздь и стукнул по нему купленным топором. Гвоздь разлетелся надвое, но на лезвии осталась заметная вмятина.

«Вона в чем дело!» – разозлился Паша.

– Ты что людям суешь! – крикнул он, ткнув топором в нос испуганному татарину.

– Дак я ж… это… якщо все топоры…

– Щас за милиционером схожу, он тебе, спекулянт, устроит ревизию!

– Слухай, – вздохнул татарин, жалко заглядывая Паше глаза. – Да будь ты чол… человеком! Ну какая те разница!

– Мне нет разницы, а людям есть! Ты народ обманываешь!

– Тише, не ори! Ну хошь… – он поманил Пашку пальцем и перешел на шепот. – Хошь я те самый лучший топор продам, во те крест, хоть танковую бронь им руби! Тока в милицию не того, слышь! Не надо…

Пашка махнул рукой. Связываться с украинским татарином ему не хотелось, но и возвращаться домой с пустыми руками тоже.

– Ладно, черт с тобой! Давай мне тот, которым ты гвоздь сейчас рубил.

– Та не…

– Чего, не?

– А чем я тогда… Шо я людям показывать буду? Ну пойми ж ты, войди в положение!

«Шут гороховый!» – проворчал мысленно Пашка.

– У меня дома в сарае. Тут не далеко, два шага всего.

– Ладно, веди! А если опять обманешь, – он сунул под нос татарину здоровый, как булыжник кулак.