Сквозь полуденное марево – неожиданность ампирной роскошной церкви на возвышенном берегу. Гордая пятиглавка с тоненькими, едва ли не болезненными луковками, облезшая почти повсеместно белая штукатурка, обнажающая красный кирпич. Но она явно живёт, насыщая окский пейзаж озоном небесно-бо-жественного. Окружающая её зелень скрыто-кокетливо подаёт сие «горнее» место.

Река-нож, взрезающая мякоть текущего образа движения.

Нарастающая на тёмно-синеющем горизонте гроза, соседствующая с отвесным солнцем на палубе. Корабль не видит угрозы, по-прежнему двигаясь монотонными галсами от берега к берегу. Окская вода пытается повторить цвет темнеющего неба, на глазах «моревея».

Взгляд сверху на ту же носовую часть судна. Толстый зелёный канат, скорее даже нежно-салатного цвета, в значительной своей части намотанный на катушку, живописно-беспорядочно разлёгся на зелёной же палубе. Рядом с ним – запасной трёхлопастный корабельный винт, опять-таки зелёный. Покровительственная окраска корабельных предметов создаёт органику спокойного плывущего мира. Кажется, они лежали так всегда, и это просто безымянное произведение актуального искусства.

Город Павлово, являющий окскую экзотику провинциальной своеобычности и дикости вместе. Перепады высот в прибрежной части обещают порой тайные места сокровенного бытия. Переулочки вечернего света простреливают занозистые доски заколоченного особнячка с выбеленным дождями и снегом обветшавшим парадным.

Панорама правобережного городка Павлово на редкость цельна и проста. Все его выдающиеся немногочисленные здания выстроены «по фронту» на высоком берегу, внизу посередине – старая баржа причала. Лишь одна церковь – немного поодаль, за оврагом. Красно-белый цвет земских и купеческих домов столетней давности приятно контрастирует с «взбитыми сливками» лёгких кучевых облачков. Издалека, с реки Павлово – скромная, но притягательная окская игрушка.

Наискось синь дробит капли пространства. Киль облачный облокочен на дрожь молодого воздуха. Ока, висящая молоком речных обещаний, облекает спасательные шлюпки небес, под сенью косяще-просящих ив.

Провинциальная открытка чужого лета девятнадцатого столетия. Города, уютно сфотографированные и прожитые. Ты войдёшь в далёко забытый город, залив полузабытой же реки. Твоя коллекция набита однотипными сценками, пейзажами. Но это – шекспировский театр с движущейся равнодушно-отчаянно толщей метагеографического языка.

Медленно надвигающаяся павловская пристань, аванпост обманчивой речной оседлости. Причальная стенка близится старыми автомобильными шинами, полусломанными гнилыми досками, полускрывающими-полуоткрывающими стареющее бетонное нутро. Это целая карта – с ржавой проволокой, пятнами свежей краски, крошащейся древесиной, контурами земноводного пограничного упадка.

Заброшенный, захламлённый двор павловского краеведческого музея, лучшего купеческого особняка города, стоящего на окской набережной. Сквозь узорную чугунную решётку намертво закрытых парадных ворот видны прохожие, недальняя Ока, струящийся неяркий водный свет. А по эту сторону – полутьма, полутень, полудень, проблески солнечного вечера, свеже-ядовитая зелень сорняков, сваленные в углу деревянные лестницы, дранка, старый жестяной подоконник с ободранной наполовину краской и ржавые отопительные батареи, к низкому оконцу притулились сорванные откуда-то чугунные оградки. Но немного выше – уже чудо: белый купеческий герб на верхе крытых кирпичных ворот, с навершием в виде ампирного домика, по бокам же – изящные белые вазочки, невесть как сохранившиеся.

Приокская улочка горбатится плохо асфальтированным спуском. Но она спасена заречной, заливной далью.

Незаметное слияние тщательно скрываемых рек. Ты становишься тревожным притоком самого себя. Старицы забытых пространств, затерянные в ранах воздуха.

Ока – застарелый прыжок разжавшейся, разбежавшейся равнины.

Внутренняя дикость реки, не видящей влажной домашности суши. Река никак не селится, не стелется гнёздами и островами, государствами старинных итинерариев.

Дыхание дна судьбы, вблизи скользящей остойчивым земством ходьбы корабля, судноходьбы, судьбоходьбы.

Ржавая вереница темноты, сопровождающая опрокинутые контуры приречных лесов, снов и слов.

Движение берега, его течение знаменует растекание поверхности реки, её невзрачной, видимо-невидимой субстанции. Шествие пути назад, в лоно всех возможных, никогда не начинающихся путей.

Оптика речного видения заключается в бесконечных оттисках водяных теснин, водных ущелий, шевелящих немыслимую гладь подсознания.

Город Муром, комариный город, комариное царство. Какая-то тёмная невнятность финно-угорского мира, прикрытая непрочным тонким лаком православной лепоты.

Мужской и женский монастыри в Муроме, тесно жмущиеся друг к другу. Насколько более ухожен, уютен и цветист женский, настолько более угловат, кондоват и на задворках замусорен – мужской.

Монахиня, стоящая уверенно на строительных лесах на уровне второго этажа и шпаклюющая изнутри монастырскую стену.

Множество табличек «хода нет», преграждающих путь по ухоженным дорожкам в глубь женского монастыря. В мужском таких нет вообще.

Муромский историк-краевед, продающий свой путеводитель по городу во дворе мужского монастыря. Хорошо развёрнутый стенд, есть и электронный диск, и отдельные видовые открытки. Он вооружён прикладной метафизикой места, и посему – бессмертен.

Ты движим взглядами береговых зевак, беспечных речных вуайеристов, ты втягиваешь в себя энергию потусторонней береговой жизни.

Муромская водонапорная башня, стянувшая в себя всю ме-тагеографию этого города. Ока дисциплинирует место как источник парящей первородной живописи – но без какой-либо архитектуры. Здание, ставшее само себе со-зданием.

Метафизический туризм рождается в столкновении мягкой усталости экскурсионной стадной побежки и скрытого желания построить египетскую пирамиду собственному путешествию.

Событие реки проистекает из пейзажной невнятности земноводных переходов, переливов, порогов.

Мерная вера в вечное струение земной энтропии.

Ивняк по песчаным косам, перемежаемый глиной и мергелем. Монотонная, вытянутая по горизонтали, стратиграфия блёклой сакральной вертикали реки.

Корабль спокойно идёт как бы внутри реки, в её матернем теле, а река – стоит, пребывает в нём – пребывает корабельным путём.

Хорошо подойти к шлюпбалкам снизу, гуляя на нижней палубе. Тогда смелый абрис шлюпки, плывущей в облачном небе, вкупе с видимой искоса лишь одной «клювастой» шлюпбалкой, кажется тугим, пузатым воздушным шаром, схваченным внезапно длинношеим хищником.

Иногда нижняя палуба безлюдна, что бывает редко. Пустые стулья и столики пугливо прижались к зашторенным каютам, и незамеченные берега с тихим любопытством и недоумением движутся мимо, шествуя отдельно от сонного судового пути.

Сошествие с корабля на речной берег у очередного дебаркадера мучительно в силу накопленной органики водного движения, не требующего резких телесных манифестаций. Тело привыкает быть местом сосредоточенного в своей расправленности – расслабленности пространства.

Белые и красные речные бакены, чередующие собой эстетику укачивающей пограничной неподвижности, погружённой в плавающее бессознательное водной толщи. Они задают геометрию речной поверхности, символизирующей пространство-без-зна-чений. Вода – знак всякой незначимости.

Нештормовое предупреждение полуспящей реки, засасывающей серым сумеречным движением внутрь бытия.

Шлифуя течение собственной мысли, становишься рекой путевого тела.

Мелкий зелёный жучок, залетевший на теплоход, в недоумении упорно ползущий по палубному ограждению. Он – двойной путешественник.

Мережи речных отражений через сито путевых очей.

Ока тешит меня неспешностью и округлостью пространственных преображений. Река самоуглубляющегося пространства.

Подводная нежность мостов, тонущих в жёсткости речных онтологий.

Река – сердце телесного доверия пространству.

Проплывающая мимо тебя Елатьма – уточкой, крутосклонной, вечерней.

Город Касимов – царь и хан окского мира.

Дождь над рекой – как свободная демонстрация избыточности водного бытия.

Касимовская перекрученность, изгибистость, податливая прихотливая овражность. Даже типовые «регулярные» здания екатерининской эпохи так расположились, что прозоры вокруг них на Оку и окское пойменное заречье образуют ауру провинциальной пейзажной роскоши.

Речник – это человек, «ныряющий» в речное пространство и текущий внутри него. Текущее жизнью путевой воды тело речника.

Хитрыми меандрами Оки формуешься изменчивым, спонтанным телом себя – водой, вращающей автоакваграфию как мета-тело речного путешествия.

Геокорпография реки. Телесность воды есть проявление замкнутости и округлости любой возможной глубины.

Купы прибрежных деревьев, поддерживающие незаметно контуры неба.

Река движима моросью речи.

Касимов – органичное порождение Оки, её продолжение, дополнительное течение, город-приток. Он «выброшен» на речной берег как чудесный ландшафтный тритон, обаятельная пейзажная саламандра.

Движение к истокам