Глава вторая. Преступник и его тень

Поэма о невозвратном

Совсем чуть-чуть, мне хочется заложить кирпич новой кладки в форме стиха, посвященного стене скорби и антиненависти. Дабы почувствовать весь серьезный настрой сей книги дальше пойдет немного поэзии, которую вновь сменит проза и философствование, которое поставит после всех умозаключений огромную точку.

Ведь тонкость невозможно рассказать, ее пропеть лишь можно или промычать, как корова в хлеву, с настроением, и не всегда хорошим.

Роман в стихах о невозвратном.

В качестве действующего лица – крупный чиновник немецкого провинциального городка, судья и дворянин Зигфрид фон Фейхтванген, злодей, душегуб сорока пяти лет, но уже старик. XIX-XX вв, разгар Первой мировой войны.

Зигфрид страдал от головного недуга, ночами он часто не спал, а если сон брал свое, то его непрестанно мучили кошмары. Так продолжалось много лет, и бессонница, тревожность взяли своё – они истощили старика, сделав его рохлей. Да-да, старой рохлей, развалиной. Всю жизнь этот человек имел невероятную энергию, которая, конечно, выливалась не в благие дела, а в отвратительные. А если вдруг ему было выгодно потратить энергию на благое дело, то вы прекрасно знаете, чем вымощена дорога туда, куда и не надо называть, все знают куда та ведет.

Судопроизводство утомляло его больше, чем занудные коллеги. Скука, мигрень, больная спина сделали и без того раздражительного человека вспыльчивого и раздражительного, но в одну ночь, всё это ушло в какой-то густой туман и Зигфрид почувствовал приближение своей кончины. Время пришло. Старик стал грустным, он стал задумывать о прошлом, чего никогда не делал. Прошлое, как и вся скверна по его вине, его то и не интересовала, пусть хоть весь мир треснет пополам, угрызения совести его ничуть не мучило, но до этой ночи. В эту ночь что-то зашевелилось в его груди, к горлу подступил комок, и работа совершенно не шла, он, судья, благородный муж, голубая кровей наиголубейшей крови, отодвинул документы в сторону, чего прежде никогда не делал. Он сделал над собой усилие, но заснул, что было потом… а вот что было до этого, все перемешалось в кошмаре.

Шла первая в мировой истории война, которую называли первой окопной войной. Война машин, стали и артиллерии. Все вены немецкого государства качали нефтяную черную кровь на два фронта, и в это время, в своем уютном кабинете существовал тихий злодей, немощный старик, Зигфрид, чудовищно серый чиновник миллионер.

Шел 1916 год, немцы схлестнулись в яростном и кровопролитном сражении на Сомме с британцами и французами. Весь мир потряс гром битвы, но только не Зигфрида.

Гремит окоп своим неровным и ребристым ртом,

Жует солдат, жует металл,

Переварил, перемолол, переломал своим нутром,

И полоса, вверху, нет неба над тобой,

Лишь лязг машин, ведущих бой.

И вновь в крови весь горизонт,

И не закат, и не рассвет, а мертвецов лишь крепкий сон.

И не забыть, страдать нет сил,

Как в океан несчастья угодил

И утонул, пошел ко дну,

А там лишь тишина, безвестный гул

Машин в дали глубин.

Все ближе, ближе колесо к тебе,

Почти лицом к лицу, остался ты наедине

Со смертью, обгоревшей от небес.

Погибель, смерть, страшней уж нет,

Чем взгляд машины – ты в беде!

Оставь надежду и смотри,

Как медленно литая толщина ползет,

Собою застилая горизонт.

Беспомощность? Судьба, случайность вера,

Тебе уж нет и дела,

До мыслей, до мечтаний, слов,

«Люблю, целую нежно» – льется кровь!

Из уст твоих течет рекой, пороча имя, обещание – «вернусь домой»!

Как это мило… но…

Война Богов,

Им дело нет до жизни их рабов,

Они заводят в гаражах моторы,

Купил твой Бог картечь и шпоры?

Перековал металл лопаток детских

На жесть, штыки солдатские ножи?

А если да, беги!

Беги вперед, под градом пуль,

Вперед, глаза в затылок брату своему,

Через окоп, вперед, налево и направо,

Но не назад, назад уж хода нет,

Еще мгновенье, пуля выключила свет.

(Посвящается битве на Сомме, 1916 год)

Кабинет Зигфрида. Зигфрид смотрит на фотографию своей давно умершей жены.

Пыль на столе, и до нее нет дела,

Скрипит и кресло, осунулось чиновника лицо,

Свеча горит, тем самым разрушая собственное тело,

Дает тепло бумагам и чернилам,

Перо вонзилось остриём в словцо,

Внизу осталась место, где печать двукрыла,

Прошла уж пар лет, как Фердинанд упал,

И жизнь разбилась на куски, после удара, до.

Но все же министерских дел судьба не изменила.

Зигфрид:

– Твой образ снится мне,

Пропал мой сон, безумие свое топлю в вине,

Умом я стал невзрачен.

Твой образ и в луне, и в Солнце золотом, везде!

Он легок, но тяжел, он светел, он и мрачен,

Но для меня не мир опасен,

Опасна красота твоя была.

Безмолвный, безразличный взгляд

Твой страшен.

Он больно в сердце бьет,

Как ни один кинжал, он острый,

Он из меня веревки вьет,

Когда-нибудь он ранит,

А может, наконец, убьет,

Какой же я несчастный,

Страданий труд имею я напрасный.

Поезд, стук колес,

Тебя я встретил там одну,

Стук сердец,

Разбитых в дребезги

Под весом юных грез.

И фонари, что впереди, что позади

Сползают в яму и на полпути

Тускнеют, угасают,

А позади останутся не пройдены пути

От кухни до кровати.

Зигфрид еще долго не спит, на столе горит свеча, открыта счётная книга, документы стоят в стороне, хозяин дубового стола задумчиво смотрит на огонь, его мучают головные боли. Он одинок и немощен, но грозен и опасен, он – опытный бюрократ; не осторожный взгляд, слово, всё помнит он, этот судебный гад, эта змея, в обличье судьи мирского. Зигфрид любит власть, и если у него ее отнять, то старик непременно сойдет с ума, он тронется и умрет, раньше, чем его замучает недуг и только важность жаром своим подпитывает в нем угли, абсолютно полом существе.

Зигфрид:

– Благо для других

Сокрыто столь полно

В поступках окрылённых,

Их действие настолько велико,

Что мне противно целиком оно.

Зигфрид всегда ненавидел законы, они мешали ему судить. Молодым, а больше старым, старик полюбил деньги. Заработок, взятки, обогащение всецело поработили его, и вряд ли сыскался бы такой наглец, своим скряжничеством попытавшийся перебороть Зигфрида, имеющего секретные сбережения, дома, дворцы, плантации, суды, о да! Суды, свои карманные суды и военных, и чего только не имел старик через своих поверенных лиц. И он, будучи человеком неглупым, понимал, что смерть лишит его всего, и он ревновал свое богатство к смерти.

Не выгодно добро,

Оно мне и не ведомо,

Когда ни роста, ни процента не дано,

И ни за жалость, ни за милосердие,

Наживы не имея – я не приложу усердия.

Что чернь мне? Что мне нищий смерд?

Я повелитель, я земной Гефест!

Кую я славу и богатство самого себя,

Без молота и без огня.

Не отступлюсь я от своих предубеждений,

Не отрекусь я от своих и преступлений,

Но то секрет,

Он скрыт от всех,

И лишь единственный кошмар

Такую жуть агонии и страх нагнал,

Что позабыл, когда последний раз я спал.

Но спустя время боли его отпускают и он засыпает в кресле. Ему снится всё тот же кошмар, который одолевает его уже на протяжении нескольких месяцев, ему снится ад. Ад, как покажется с первого раза, довольно милый, но, увы, хочу разочаровать читателя, ад в который погрузился Зигфрид – настоящий, там вонь, там нечем дышать, там мука и страдание для каждого своё, и это не школьная скамья с хулиганами за спиной, которых ты сторонишься в коридорах, там настоящие истязатели душ, профессионалы своего дела. Настоящий католический ад. Зигфрин не знал невзгод, он никогда не был голоден, никогда не знал нужды, никогда не работал руками, помимо письма пером. Старик был олицетворением загнивающей Европы, престарелым и порочным. Жизнь Зигфрида подходила к закату вместе с закатом Европы, на нем заканчивалась старая жизнь, ему было пора умереть и оставить свое кресло другим, более молодым и энергичным, но он сопротивлялся, старик не мог поверить в то, что жизнь конечна.

Твердыня покрывает скалы

И жар идет от красной лавы,

А языки огня облизывают ноги,

И толпы душ идут, горят их миллионы,

Их тьма, их легион,

От взгляда томного не спрячется никто,

Вот их хозяин новый бьет хлыстом,

И хлещет по рукам сухим хвостом.

Бедняг, снующих меж копыт его

Он ненавидит,

И жертву он несчастную за милю видит.

Ведь Сатана ему особый друг,

И вхож сей бес в порочный круг,

Тюремщик, вор, он и палач,

Ему людей давно уж безразличен плач.

А вместо небосвода,

Чертей бегущих черных свора,

Вверху твердыня, как внизу,

Куда ты не пошел, имей в виду,

Чем дальше мерзости порог высокий,

Спуститься – да, подняться – сломишь ноги.

И не везде в аду темно, и душно, жарко,

На самом дне вполне прохладно.

Чем ближе к истине и ручейку надежды,

Тем крепче ты навечно связан в клетке,

Чтоб до забвенья мира вечно созерцать

Сквозь прутья, как всю правду не узнать.

Всего их девять, семеро не в счет,

Откуда изливается, течет по стенам желчь,

Там озеро из воска от церковных свеч,

На двух последних застывает в агонических фигурах,

Ваяют местные, как статуи, навек в своих мануфактурах

Из тел произведения и сцены преисподней

Для зрителей, и ждут в ответ восторженные вопли.

Но в этом месте есть особая тропа,

Еще до сотворения основы,

Проторила ее неместная толпа,

Сквозь горизонт, пески, терновники и склоны.

Сейчас по ней гуляет только тень,

Чей дух навечно взят сей местом в плен.

Ад.

На вратах ада написано «Каждому своё». Словно, ад придумал какой-то немецкий промышленник.

Из-за ворот поют песню. «Уныние грех».

Уныние:

– …Я жил пастухом,

Пастухом и умру.

Хотел я от мира отнять

Уж больше того,

Что мне мир может дать.

Я жил пастухом, пастухом и умру,

Я стадо пасу и нет сил на борьбу…

Горит лава, горит небо, черти водят хоровод вокруг Зигфрида. Им весело, они наслаждаются забавой, для них душа – игра, круглый мяч, предмет, им дела нет до боли и страданий людей, они понимают только свои, собственные проблемы, но тем они и сродни людям, бессердечные и жестокие, и все же, Зигфрид до них не дотянул в своем опыте, в аду зло поставлено на поток, словно его льют на конвейер и закатывают в жесть, как на заводе.

Хор чертей:

– Вопи от слёз наш милый спутник,

Долой надежды уходящий миг,

Варись в сегодняшнем и настоящем,

Ведь ты, богов молящий,

Ты – мерзостный преступник!

Чего ж от ласки нашей так поник?

Вопи и радуйся, как прежде,

Страстей твоих нам хватит за глаза,

Ты рваной и гнилой одежде

Будь рад, пусть с щёк твоих бежит слеза.

Тобой порок повелевает,

А нами лишь злой рок,

Покуда твари божьи умирают,

Наш непрерывен род.

Раздастся гром, и молния сверкнёт,

В чертогах ада мёртв твой Зевс, Аид тебя лишь ждёт.

Вулкан из жерла лаву извергает,

Истлевший телом пепел изрыгает,

И мерзкий чорт, учуяв грешников, в окрестностях снуёт.

Им веры нет – они поистине особые лжецы,

Они утешат словом нежным,

А сами носят хворост и топят пламенем котлы.

Здесь тела нет, лишь образ тела,

Его и жгут, и бьют и щипят, кипятят!

И с ним, порой, обходятся умело,

Порой чертей и кнут и кочерга кусаясь яростно, бросаются за дело.

Но этот мир – иллюзия земного,

Есть сторона несправедливости закона.

Зачем ещё земному человеку ад?

Единственно затем, что в суетных земных делах его разлад.

Мы в жизни сами ищем путь,

Едва ли в сторону нам суждено шагнуть,

Как мигом принимаемся его прокладывать, впотьмах,

Чрез неудачи, горе, через страх

От тьмы, сквозь свет, и вновь во тьму.

Где-то вдалеке поет демон, голос его грубый, но мелодичный, тысячи душ ему подпевают в агонии криков. Песнь его рваная, но мрачная и зловещая, и он поет, так, как никто не умеет петь в аду.

Демон издалека:

– I need get down

Through the hell that will save the soul own,

Which will help me it to try on,

And see how will sound one to

And how silent this will sing for you.

Where bones are carpeting our way,

Being is only patch out of the darkness into

Light and again into the darkness is a dive.

Перевод:

– Мне нужно спуститься

Через ад, который собственную душу спасет,

Что поможет мне примерить всё это на себе,

И посмотрим тогда, как будет звучать

И как тихо он будет петь для тебя.

Где кости устилают наш путь,

Бытие – это лишь выход из тьмы в

Свет и погружение снова во тьму.

Появляется Харон в лодке, призрак поёт незнакомую грустную песню. Харон останавливается у берега и зовёт Зигфрида. Черти, поиздевавшись над стариком, расходятся, довольные и счастливые, если это можно назвать счастьем.

Харон:

– Уже пора,

Цена расплаты высока,

Монету крепко ты держи в руке,

Не потеряй её, ни то придётся в вечности томиться налегке.

Зигфрид садится в сырую лодку, и они молча переплывают реку Стикс. Когда Зигфрид оказывается на противоположном берегу его подхватывает под руку демон и уносит за собой. Демона Зигфрид не видит, он постоянно находится за спиной, но Зигфрид узнает голос, недавно звучавший из-за холмов. Старик понимает, что демон поет ему, и слова посвящены ему одному, и что ему, существу потустороннему известно всё.

Демон:

– Что заставляет их, людей, и ненавидеть и любить?

Что заставляет их бродить,

Иль предавать?

Или кидать в другого камень?

Что заставляет их беречь гроши,

Что заставляет их рыдать или молчать у плахи?

Что движет тем пером,

Чей росчерк так легко готов

Другому жизнь перечеркнуть,

Не разобрав ничуть ни быт, ни суть,

Что движет той рукой, готовой жечь и жечь?

Иль языком, который изливает желчь?

Все их дела –

Есть отраженье в зеркале нутра.

Все их слова,

И их натура, красота,

Или уродство –

Есть со скотиной низкой сродство.

Они изжили свой короткий век,

Они творили и добро и зло и не смыкая век,

Корпели над долиной ржи,

Засеянной во лжи,

В лукавстве,

Чтоб верить в собственную ложь могли

И в выдуманную правду,

Но тут, в аду, они от собственных же рук

Нашли за все грехи расплату.

И пусть теперь казнятся делом рук своих,

Так поделом пусть будет им.

Демон водит Зигфрида по аду и приводит его к гнилому болоту, в котором завяз человек. Ад ужасен, мрачен, у Зигфрида нет сил сопротивляться, железная хватка водит его, указываю ему на ничтожество, на свое ничто из другого мира, где он был король, а где он ничто, никто, воздух, который можно брать, как перышко синицы в руку, сжимать, разжимать, можно смять, сломать или сжечь. В болоте куча людей, они увязли навсегда, но этот человек ему знаком, он знал его в своей земной жизни, он был его "другом", удобным и также любящим деньги, бюрократом, вечно тормозящим всё и вся, все дела, словно тем, попадали в болота, вязли там и протухали.

Мученик:

– Мир обронили,

Мир разбили.

Нас новой жизнью наградили,

В ней пламя, лава, серный смрад,

Когда-то ад – был сад,

Когда-то ад и раем был,

Но бог об этом месте навсегда забыл.

Молю тебя, дай руку мне,

Я как во сне,

Не наяву,

В трясине вязкой я тону.