Тоска
Рассказ

– Глаз ее не видно. Верх лица скрыла огромная черная шляпа, украшенная куриными перьями да сорными цветами. Во дворе при свете дня Оля до смешного походила на ведьму. В этой своей шляпе, в грязном темном платье под горло.

Она и теперь похожа. Только мне уже не смешно.

Долго сижу на холодном полу. О мертвых и не думаю даже. Под крышей сарая висит крюк, на нем грязно-белая кроличья лапка.

– Теперь вспоминай кого-нибудь мертвого.

– Нету у меня никого.

– Вспоминай!

– Да нет у меня никого такого… – повторяю я, а самому становится даже немного стыдно.

– Что? Совсем?

– Собака была… Фрэд. Он уже ста…

– Собака! – Оля громко втягивает воздух, поднимается и начинает ходить туда-сюда. Одно перо со шляпы медленно падает на пол, на чучело, что мы смастерили. – Собака!

– Да что это за игра такая? – говорю я.

Мне холодно без рубашки и неловко быть с Олей наедине, полуголому, в темном сарае. В который уже раз кляну себя за то, что согласился на это.

Моя рубашка лежит на полу. К рукавам ее прилажены перчатки. Ниже – грязные спортивные штаны. Не хватает только головы.

– Я же говорила. Называется «Человечек». Ее бабка моя придумала…

Играть больше не хочется, но я молчу.

Оля копается в ржавых бочках у дальней стены. Достает что-то, хмыкает, бросает обратно. Потом вытягивает длинную светлую ленту.

Подходит ближе, и я вижу, что в руках у нее бинт. Грязный, в темных пятнах. Оля вкладывает его в рубашку так, что кусок торчит из воротника, вроде как позвоночник из обрубленной шеи.

– Это из Желтого дома, – говорит она.

Становится еще холоднее и гаже, будто слизняк ползет по спине.

Желтый дом – это заброшенная больница на въезде в деревню. Ее здесь почти отовсюду видно. Стены желтые, как старые кости, все в трещинах. Внутри все заросло травой и деревьями. Они шевелятся и выглядывают из разбитых окон.

– Ничего себе! – восклицаю я, а у самого во рту пересохло. Больница часто снится мне в кошмарах.

– Бабка там работала. Говорит, это в войну началось. Они сперва просто между собой сплетались, как змеи, а потом стали выбираться из подвала. По коридорам ходить.

– Кто? – не понимаю я.

– Да Человечки же! – она показывает на фигуру у наших ног. – Они и сейчас там бродят, ты разве не знаешь? Бабка говорила, что это все из-за тоски. Что это она зовет их. Дает им силы ходить, она… – Оля на миг замолкает. Разглядывает свои туфли, а потом машет рукой. – Эх, жаль, что у тебя никто не умер. Теперь все самой делать… Ладно, ты хоть голову найди…

Она опускается на колени и поправляет шляпу.

Я подхожу к приоткрытой двери, к полоске золотистого света, и думаю: «Сбежать бы отсюда». Вот только некуда. Дома Лиза с этим своим Пашей. Опять шепчутся, обнимаются, смеются. Лизе вообще-то нельзя много смеяться. Да и много двигаться тоже. У нее сердце больное.

– Ну? Чего стоишь?

Я вздрагиваю, начинаю осматриваться: ржавые, все в паутине бочки, белая лапка на крюке, кроличьи клетки у стены. В углу, на газете, гнилые кабачки и маленькая тыква. Чем не голова? Подхожу и вижу, что с одной стороны тыква проломлена и внутри, в ее мякоти, ворочаются толстые желтые черви.

Борясь с тошнотой, иду в другой угол и вижу целый ворох мешков. Беру один, белый. С него что-то сыплется. Чихаю, комкаю его так, чтобы он хоть немного напоминал шар.

– Так пойдет?

Оля тянет мешок из рук, кладет туда, где должна быть голова. Молчит.

– Хорошо, – говорит она наконец. – Теперь садись. Закрой глаза, думай о моем папе.

– Да я ж ничего о нем не знаю…

– Знаешь. Я тебе рассказывала. О том и думай.

Ее отец был трактористом или типа того. Он много работал, а пару лет назад уснул в поле, и трактор проехал ему по голове. Вот все, что мне удается вспомнить. А еще то, что он разводил кроликов в этом сарае. Здесь же забивал их и снимал с них шкуры.

Приоткрываю глаза. Смотрю на белую кроличью лапку на крюке. Слышу, как на улице чирикают птицы, как лает собака. Слышу, как Оля дышит часто-часто.

– В этот раз получится, – шепчет она.

Не нравится мне мешок, что я выбрал для головы. Он немного расправился и выглядит теперь так, словно по нему и в самом деле проехало колесо трактора.

Мы сидим так очень долго – ноги затекли, колени ноют. Снова открываю глаза. Оля, конечно, прячется за этой своей шляпой, да еще в сарае темно, но кое-что мне все же видно. Видно, что она пытается сдержать смех.

Вот как!

Да ведь это розыгрыш. Все знают, что верить ей нельзя. Она же просто хочет меня напугать.

– Бывает так, что они ведут себя… плохо. Могут и напасть. Но это они не специально. Мой папа… он… Ты ж его не боишься?

Начинаю злиться.

Чтобы какая-то дура деревенская надо мной издевалась?!

Оля все понимает. Она поднимается, как бы невзначай, и отряхивает платье.

– Не шевелись, – говорит она. – Это очень важно. Не открывай глаза.

А сама идет к двери.

Пытаюсь встать, схватить ее за руку, но слишком поздно. Она выскальзывает на улицу.

Вмиг становится темно. Я заперт.

Она смеется. Не просто смеется. Хохочет. Да что там: думаю, она катается по земле, молотит ее кулаками, задыхается от смеха.

– Открой!

Я болван. Я идиот.

Хохот делается еще громче.

– Открой. – Повторяю уже спокойнее.

– Не-а! Ты… ты… ты ж еще… с моим папкой… не познакомился.

Она снова срывается на хохот.

– Да отстань ты! – кричу я. Оборачиваюсь, потому что за спиной слышится какой-то звук.

В темноте лишь два светлых пятна. Голова из мешковины и кроличья лапка на потолке.

Снова вспоминаю Олиного отца, историю о том, как он снимал с кроликов шкуры.

Хрясь – и шкура снята. Это Оля мне так рассказала.

А еще говорила, что он все это ненавидел.

Кажется, в воздухе пахнет сырой землей. Травой. Какими-то цветами.

Делается очень холодно.

Смотрю на рубашку, хочу поднять ее и надеть. Отдергиваю руку.

Она шевелится.

Глупость, конечно.

Глупость! Глупость! Глупость!

Бросаюсь к двери.

– Открой!

– Мама на работе, – шепчет Оля. – Паша у твоей любимой сестренки, так что кричи сколько влезет. Тебя только папа мой услышит.

Точно пахнет землей.

Снова шорох. Оборачиваюсь.

Я ведь соврал.

Да, соврал.

Есть у меня человек, который умер.

Дед.

Помню его лицо тогда, в больнице. Как будто кто-то другой, совсем на него не похожий, рос изнутри. Выглядывал. Не злой даже, а просто чужой, тощий и бледный.

Белый.

Как мешок из-под муки.

И он сейчас здесь. Мешок сложился так, что я вижу приоткрытый рот и темные дыры глаз.

Как же холодно.

Изо всех сил бью в дверь. Оля не отвечает. Она и смеяться перестала. И эта тишина страшнее всего. Даже страшнее того, что сейчас у меня за спиной.

– ОЛЯ!!! – я срываю голос.

Что-то заставляет меня развернуться.

Движение. Лицо из мешка немного меняется. Один глаз становится чуть больше, рот растягивается в полуулыбке.

Из груди уже рвется крик, но тут я понимаю, что это всего лишь расправляются складки на скомканной ткани. Пересилив себя, подхожу к вороху одежды и поддеваю ногой голову, стараясь не думать, на что она похожа.

Голова не отлетает. Она твердая, но не тяжелая. Оля набила ее чем-то и как-то сумела прикрепить к рубашке, а рубашку к штанам и перчаткам.

Теперь все это разом дернулось от удара.

Отскакиваю.

Уж слишком это похоже на настоящее движение.

Глаза привыкли к темноте. Бочки, кроличьи клетки, маленький столик, на котором сушится укроп.

И как же сильно воняет чем-то.

Одежда лежит теперь грудой. Голова подобрала остальное тело под себя. От моего удара она, конечно, сместилась, но чтобы так…

Сердце сейчас разорвется. Меня тошнит.

Оно шевелится. Оно точно шевелится. Я вдруг думаю: «Мыши. Это мыши забрались туда. Или… или…»

«Кролики».

Взгляд на миг задерживается на кроличьей лапке, потом возвращается к лицу на полу.

Оно поднимается. Сначала медленно, почти незаметно, потом резко взмывает вверх.

Он встает. В моей рубашке, в спортивных штанах Олиного отца, в старых рабочих перчатках. Руки и ноги висят пустыми тряпками, но в нем есть жизнь. Дрожь бежит по всему его телу, словно что-то внутри клубится, переползает с места на место, хочет вырваться наружу.

Еще пару секунд тупо смотрю на него, пытаюсь придумать объяснение, а потом волна паники сметает все, и я кричу так, как никогда прежде не кричал.

Переваливаясь с бока на бок, на непослушных ногах он идет ко мне.

Кисти в перчатках вяло болтаются, но сами руки тянутся, готовые схватить меня.

Смертельно обнять.

Изо всех сил бросаюсь на дверь, падаю. Снова бросаюсь. И снова, и снова. Встаю, прижимаюсь к шершавому дереву, пытаюсь вжаться в него, протиснуться на улицу сквозь щели. Больше ничего не вижу. Глаза заливают слезы.

Слышу, как шаркают его ноги.

Что-то касается шеи, холодное, отвратительно мягкое. С новой силой вжимаюсь в дверь.

Я умру.

Я уже умер. Не здесь, не на бетонном полу сарая, а где-то далеко в поле, на сырой земле, среди скошенной травы. Под ярким солнцем.

На секунду перед глазами мелькает эта картина, а потом чернота.

Черное колесо трактора. Оно заслоняет весь мир.

Открываю глаза. Я и в самом деле лежу на земле. В траве. Только нет никакого трактора и страшного черного колеса.

От прикосновений я вздрагиваю.

– Убежала! – слышу я голос. – Гадина!

Паша.

– Что с тобой? – это уже Лиза.

Начинаю рыдать. Она обнимает меня, а я плачу и плачу.

– Он ходит, – шепчу я. У меня пропал голос. Будто что-то порвалось в горле. К тому же я разучился дышать, хватаю ртом воздух, глотаю его и никак не могу надышаться.

Меня успокаивают, гладят по голове.

– Эти ее тряпки! – говорит Паша. – Она целый день с ними возится. Кукол делает и всяких там чучел. Двигает их, разговаривает. Бывает, аж жутко становится.

– Он шевелился, – голос мой звучит так, словно я говорю через тонкую трубку или замочную скважину.

Лиза выносит из сарая Человечка. То, что от него осталось.

Головы нет. Моя рубашка, спортивные штаны. Оля и в самом деле сшила их между собой. Вижу тонкие аккуратные стежки. И как это я проглядел? Когда она успела это сделать? Где-то еще должны быть нити, за которые она тянула, забравшись, видимо, на крышу.

Это был просто розыгрыш! Но легче мне не становится.

Потому что та бледная маска, что когда-то я видел на деде, то, что привиделось мне на этом чертовом мешке… Теперь я вижу ее на лице Лизы. Кто-то чужой вместо нее слабо улыбается мне, словно знает что-то грустное и необратимое.

Снова начинаю плакать.

– Ты только бабушке не рассказывай. Паша сам с ней разберется.

Лиза боится, что из-за этой истории у Паши будут проблемы. Может быть, ему запретят приходить к нам. Она накидывает мне на плечи рубашку, от которой оторвала уже штаны и перчатки. Сбрасываю ее. Она холодная и липкая, к тому же воняет чем-то.

* * *

Рубашку я больше носить не могу. Несмотря на то что бабушка ее постирала, от одного прикосновения к ней, от одного ее вида, от одного не запаха даже, а предчувствия запаха мне становится не по себе.

Бросил ее в пакет, а пакет спрятал на дно рюкзака. Но все равно чувствую ее, а ночами слышу, как что-то там шевелится и шелестит целлофаном.

Мыши, убеждаю я себя.

Но почему-то думаю о кроликах.

Паша говорит, что Олю наказали, что ее держат дома и что он отнял у нее всех кукол. Он врет. Он боится сестру и никогда бы не решился на такое.

Представляю Олю. У окна. Глаза чернющие. В этой ее шляпе с куриными перьями. Шьет.

* * *

Всю следующую неделю идет дождь. Не выхожу из дома, словно бы тоже наказан. Смотрю в окно. Иногда я сплю даже днем, и мне снятся фигуры из полотенец и тряпок в коридорах Желтого дома. У них белые лица, такие, как теперь у Лизы. Они тоскливо ходят из комнаты в комнату или смотрят в окна. Совсем как я.

Потом приезжает отец. Дожди так и не кончились. Вдалеке грохочет. Сверкают молнии. Лиза одна. Паши почему-то нет.

Сижу в комнате. Вещи уже собрал. Вдруг замечаю за окном лицо. Синеватое, вытянутое, края шляпы обвисли, перьев нет – только ярким пятном горит ветка рябины.

– Открой, – шепчет Оля.

Немного колеблюсь, но все же открываю, и дождь врывается в комнату.

– Отдай мне бинт, – говорит она. Потом, немного подождав, добавляет: – Пожалуйста.

И улыбается. Жалко так. Умоляюще.

– Бинт? – спрашиваю.

Злюсь ли я на нее? Наверное, нет.

– Я его в рубашку положила.

– Нет у меня бинта.

Пытаюсь вспомнить, где же он. В рубашке точно не было.

– Я тебе заплачу. Вот, – она кладет на подоконник ворох мокрых купюр. – Тут пятьдесят восемь рублей. Это все, что у меня есть.

Качаю головой.

– Я бы и так отдал. Но он делся куда-то. Может быть, в сарае остался?

Вода течет по ее лицу, и кажется, что она плачет.

– Отдай тогда рубашку.

Где-то в полях прокатился гром.

– Хорошо, – говорю я.

Подхожу к рюкзаку, но открыть не успеваю.

– Это еще что! – слышу голос Лизы. – А ну иди сюда!

Оля исчезла, и только занавеска колышется так, словно хочет броситься на нас. На подоконнике осталась пара монет.

Сестра подбегает, выглядывает:

– Иди сюда, гадина!

В комнату входит отец.

– Что случилось?

– Ничего, – говорю я.

– Ребята балуются. – Лиза отбрасывает с лица намокший локон и смахивает монеты на улицу.

Мы идем пить чай, а я украдкой смотрю в окно, но там ее нет. Деревья плещут болотного цвета листвой. Вдалеке грохочет. Свет мы не включаем, потому что бабушка боится шаровой молнии. В полумраке лица у всех такие, будто нарисованы простым карандашом.

После чая бегаем от дома к машине, от машины к дому – носим под дождем сумки. Я оглядываюсь: иногда мне кажется, что я вижу Олю среди кустов, но всегда выходит, что это просто ветка или тень.

Мне грустно. Сам не знаю отчего.

Лиза сидит на переднем сиденье рядом с папой. Я – на заднем. Гляжу в окно. И только мы отъезжаем от дома, замечаю Олю. Шляпа, темное платье – все размыто, как на картине, к которой подошел слишком близко, а мне очень хочется еще хоть раз посмотреть ей в глаза.

Она несмело машет рукой.

Наверное, нужно было помахать ей в ответ.

Проезжаем мимо Желтого дома. Быть может, из-за мокрых стен, которые из желтых превратились в темно-оранжевые, я думаю о той тыкве в сарае. О червях, что копошились в ней. И, кажется, понимаю что-то о бинтах, об этой больнице и о тех, кто ходит по ее коридорам.

О тоске.

Понимаю, но не могу объяснить словами.

* * *

Пока мы были в деревне, родители переехали в зал, а спальню отдали Лизе. Она очень рада – прыгает на кровати, носится по комнате так, что ей даже становится плохо. Она ложится отдохнуть, а родители дают ей лекарство.

Я остаюсь один в нашей старой комнате. На стенах бледные следы от Лизиных плакатов, на книжных полках пусто. В большом коричневом шкафу теперь столько места, что я, наверное, мог бы там жить.