В Москве они почему-то так и не встретились. Игорь пробыл здесь недолго; раз или два, как передавали Ляле, заходил к ней в общежитие, но разве она когда-нибудь сидела дома!.. Получалось так, что, живя в Москве, они оба узнавали друг о друге от родных из Винницы: Ляля – от своей матери, Игорь – от своей. В одном из писем Ляля прочла, что Игорь, несмотря на свои успехи в институте, решил уехать обратно в Винницу, к матери. Они жили вдвоем, без отца, и матери, имевшей скромный заработок стенографистки, было трудно помогать сыну. Уже перед самой войной Наталия Степановна написала Ляле, что Игорь Войцеховский, как и следовало ожидать, учится в заочном институте на одни пятерки – вот что значит привычка к самостоятельной работе, система и организованность!..

И как это она не вспомнила об Игоре сразу, вернувшись домой из плена!.. Ведь она знала, что он страшно близорук, не расстается с очками и наверняка не был призван в армию в первые дни войны; если он только не эвакуировался – значит, он здесь, в Виннице, а раз здесь – стало быть, не сидит сложа руки, не такой это человек!.. Просто забыла о старом приятеле. Забыла и вспомнила лишь в тот момент, когда он собственной персоной предстал перед нею на Депутатской улице, у здания библиотеки.

– Если не ошибаюсь, Лариса Ратушная, – проговорил он, щуря глаза под очками, отчего взгляд его приобрел чуть насмешливое выражение.

Он заметно изменился и не то чтобы повзрослел лицом, а как-то осунулся и постарел, если можно так сказать о стриженной под бобрик мальчишеской голове с торчащими ушами, с острыми скулами и чистым нежным подбородком, где смешно пробивалась первая жидкая растительность. Это был все тот же и вместе с тем уже не тот Игорь, и даже старая привычка его морщить лоб теперь не казалась чем-то неестественным и комичным. «Наверно, и я так же изменилась», – подумала Ляля и сразу же сказала об этом вслух. Игорь только пожал плечами в ответ. Это его, по-видимому, мало занимало.

Они разговаривали, не касаясь главного, о чем думали, конечно, оба. Лялины намеки, весьма прозрачные, Игорь, словно нарочно, пропускал мимо ушей. На вопрос, что он делает, работает ли у немцев, он ответил, что на днях как раз поступил в педагогический институт и в июне, наверно, будет держать экзамены за второй курс.

– Зачем? – не выдержала Ляля.

– Так ведь что-то же надо делать, – невозмутимо отвечал Игорь. – Я полагаю, и тебе следовало бы подумать об устройстве, пока они сами тебя не устроили… Куда-нибудь в Мюнхен, на завод, – добавил он, казалось, без всякой иронии. И тут же спросил: – Паспорт есть?

– Есть, – сказала Ляля с тайной надеждой, что вот наконец начнется деловой разговор. Но ответ последовал самый безразличный:

– Это хорошо.

– Может, погуляем? – предложила Ляля, видя, что разговор не клеится.

– С удовольствием – в другой раз. Я жду товарища.

То ли потому, что в этом «жду товарища» снова послышался ей какой-то особый и обнадеживающий смысл, то ли устав от бесплодного разговора, Ляля тут же в упор, без обиняков выложила все, что хотела. Она верит ему, Игорю Войцеховскому, секретарю комсомольской организации, ей надоело играть с ним в прятки, пусть он знает, что она ищет связей с подпольем, и пусть поможет ей в этом.

Игорь выслушал ее спокойно, не проронив ни слова и лишь оглядываясь временами на прохожих. Он казался рассеянным и явно не был склонен поддерживать этот разговор. «У тебя есть часы? Который час?» – спросил он, когда она наконец выговорилась.

– Я, наверно, мешаю твоей встрече? – сказала Ляля, изо всех сил стараясь не выдать своей обиды.

– Нет, ничего, – спохватился Игорь. – Ты продолжай, я слушаю.

– Я все сказала. Теперь твой черед.

Игорь молчал. Казалось, он продолжал думать о чем-то своем. Наконец, встретившись с ней взглядом и, видно, почувствовав в ее глазах настойчивый вопрос, от которого ему не уйти, он проговорил все так же спокойно:

– Вот что, Ляля, давай условимся: мы еще вернемся к этой теме.

– Когда?!

– В другой раз. Когда пойдем гулять, – невозмутимо ответил он.

На этом они расстались.

Ляля кусала губы от обиды и злости. Ничего нельзя было понять из этого дурацкого разговора! Если Войцеховский сам ни черта не знает и ни с кем не связан, зачем он, спрашивается, морочил ей голову целый час на улице? Если же знает и связан… тут напрашивался самый досадный и оскорбительный вывод: не верит! И нестерпимой насмешкой звучали эти слова о прогулке «в другой раз». Как могла она позволить так с собой разговаривать!..

Прошло несколько дней, прошла острота обиды, и Ляля уже перестала думать о Войцеховском, занявшись поисками работы, как вдруг он нежданно пришел к ней домой рано утром.

– Мы собирались прогуляться, – сказал он как ни в чем не бывало. – Сегодня как раз погода хорошая – пошли, если не раздумала.

Был конец февраля. День выдался ветреный, но уже сравнительно теплый. По земле скользили тени рваных облаков, набегавших на солнце, а с горизонта грозно посматривала туча, вся из черного дыма; то и дело казалось, что погода меняется, но солнце все увереннее овладевало небом и землей.

Они шли куда глаза глядят и оказались на берегу Южного Буга. Это был пустынный холмистый берег, покрытый ноздреватым, несвежим снегом; справа, за рекой, громоздился город, слева и впереди, вдоль берега, расстилались огороды без края. Здесь было пустынно, веяло весной и свободой; здесь можно было, не закрывая глаз, представить себе, что нет кругом никакой войны, что это все та же, прежняя Винница, та же, прежняя жизнь.

Так они шли и шли, околдованные этим виденьем, пока следы войны, неумолимо обозначавшиеся на бугском берегу в виде полузасыпанных воронок от снарядов да ржавеющих обломков какой-то былой техники, не вернули их к реальности.

На этот раз начал Игорь.

– Я чувствую, – сказал он, – что тебе трудно сидеть в бездействии.

Ляля благодарно посмотрела на него.

– У меня только нет уверенности, – продолжал Игорь, – что ты вполне представляешь себе, как нужно держаться и как работать…

– Из чего ты это заключаешь? – обиделась Ляля.

– Из нашего первого разговора. Он не давал тебе никаких оснований для такой откровенности. Ты давно не видела меня, ничего обо мне не знала, да и теперь не знаешь, как же ты могла так слепо довериться мне при первой же встрече?

– Но ведь я не ошиблась?!

– Нет, не ошиблась. Но в другой раз, при другой подобной встрече, можешь и ошибиться, а эта ошибка дорого обойдется…

– А почему же ты сейчас не боишься говорить со мной напрямик? Ведь и ты обо мне ничего не знаешь.

– Во-первых, я тебе ничего еще не сказал, а во-вторых, я уже знаю о тебе все, что мне нужно.

– Справки наводил? – улыбнулась Ляля.

– Да, – спокойно отвечал Игорь.

– Ну и, надеюсь, теперь тебя ничего не смущает?

– Ничего. Если не считать некоторой неорганизованности, которая тебе, по-моему, свойственна. Люди, которых ты ищешь, считают, что только организованность может принести нам успех. Я надеюсь, что ты с ними согласишься.

– Но кто же эти люди? – снова не выдержала Ляля.

– Да они, видишь ли, не всегда хотят, чтобы знали их имена… Впрочем, двоих я могу тебе назвать. Себя и Ваню Бутенко. Ты с ним познакомишься.

– И что же вы делаете?

– У нас к тебе будет просьба, – сказал Игорь, не отвечая на ее вопрос. – Ты, кажется, неплохо чертила в школе. А нам тут как раз нужно скопировать несколько немецких печатей.

С этими словами он достал из кармана и передал ей листок синей бумаги – заполненный бланк биржи труда с печатью и подписью, которую ясно можно было прочитать.

– Хорошо, – сказала Ляля. – Когда это нужно?

– А сколько времени тебе понадобится?

– Ночь.

– Успеешь? – с некоторым удивлением спросил Игорь. – Ведь ты никогда этим не занималась. Работа адская. Требует терпения.

– Где я тебя завтра найду? – осведомилась Ляля, давая понять, что вопрос о сроках не требует обсуждения.

– Там же, где прошлый раз.

– Ты будешь один или с этим товарищем?

– А что?

– Ты ведь должен меня с ним познакомить.

Тут Игорь впервые улыбнулся. Это была понимающая, чуть снисходительная улыбка взрослого человека. «Ишь, не терпится! Все ей сразу и подай!» – говорила эта улыбка.

– Хорошо, – согласился он. – Договорились.

…Всю ночь, не отрываясь, просидела Ляля за столом. Игорь был прав: невероятного терпения требовала эта работа. Склонившись над столом так близко, что лицо почти касалось бумаги, осторожно, не дыша, она переводила тушью на кальку мельчайшие очертания печати. Изображение фашистского хищного орла со свастикой далось ей без особого труда, буквы же – то одна, то другая – получались неровные. И чем больше злилась Ляля, с чем большим остервенением рвала очередной испорченный листок и принималась за новый, тем хуже, как на грех, получался рисунок. В конце концов, она стала жалеть, что выбросила самый первый листок: он был, конечно, самый удачный… Наталия Степановна несколько раз просыпалась и, видя свет в комнате Ляли, окликала ее. «Я читаю, мамочка», – говорила Ляля. Так прошла ночь. На рассвете, уже совершенно выбившись из сил, она решила остановиться на одном из рисунков, который был, конечно, не совсем удачен и уже наверняка хуже того, первого, но что поделаешь…

Тщательно убрав со стола все следы своей работы, упрятав тушь, перья, бумагу за книги на этажерку, Ляля в изнеможении бросилась в постель, но тут оказалось, что не так-то просто заснуть после бессонной ночи. Сначала не давали спать мысли о том, как она встретится завтра – да уже, собственно, сегодня! – с Игорем и этим его товарищем, Ваней, как они примут ее работу, дадут ли, наконец, настоящее задание; потом никак не удавалось улечься удобно, а главное – проклятые немецкие печати все стояли перед глазами: вокруг орла, цепко зажавшего в клюве свастику, ходили, прыгали, прихрамывая и падая на бок, острые готические буквы.

Днем, в условленный час, она подошла к библиотеке имени Крупской на Депутатской улице. Игорь появился тотчас вслед за ней: он, очевидно, высматривал ее из подъезда или из окна библиотеки. Они пошли вдоль по улице, потом свернули куда-то во двор и вышли в узенький переулок, которого Ляля прежде не знала. Здесь только Игорь остановился.

– Готово?

Ляля вручила ему приготовленный сверток. Не разворачивая, Игорь сунул его в карман.

– Ты посмотри все же, – попросила Ляля. – Может, это все никуда не годится, я тогда переделаю.

Ей так не терпелось узнать результат!

– А что, по-твоему, не вышло? – насторожился Игорь. – Зачем же ты сдаешь, если так?

Появление худощавого невысокого юноши в сером грязноватом, не по росту широком плаще, без шапки, прервало их разговор. Это был Ваня Бутенко. Пышная светлая шевелюра делала его очень непохожим на Игоря, кроме того, в отличие от Игоря, он улыбался и, казалось, совсем не умел хмурить лоб. И в то же время что-то неуловимое очень сближало, прямо-таки роднило их. Скорее всего, то были глаза: одинаково голубые у обоих, хранившие одинаковое выражение какой-то испытующей иронии. Но насколько приветливее, по сравнению с Игорем, встретил Лялю его товарищ! Сразу же, с первых слов, он поинтересовался, как у нее с работой, и, узнав, что она до сих пор не устроилась, обещал свою помощь; потом он подробно расспросил ее о пребывании в плену, о режиме в лагере, о том, как удалось освободиться, и обнаружил при этом такое основательное знание дела, что Ляля сразу же решила: не иначе сам сидел в лагере. Она тут же, не удержавшись, высказала свою догадку вслух, и, к ее удивлению, Бутенко не стал отказываться и не промолчал в ответ, а прямо сказал, что да, действительно, был в плену и бежал из лагеря.

Так у них завязался достаточно прямой и откровенный разговор, в котором, вопреки ожиданию, охотно принял участие и Игорь. Условились, что Ляля и впредь будет заниматься немецкими печатями; ей тут же вручили новые образцы. Игорь зашел на минуту в ближайший подъезд и там, очевидно, взглянул мельком на Лялину работу; вернувшись, он сказал, что для первого раза неплохо, и обещал достать лупу: с ней дело пойдет лучше. Теперь Ляля узнала, зачем нужны все эти печати: с их помощью будут изготовляться документы, делаться отметки на паспортах, освобождающие советских людей от угона в Германию.

Прощаясь, Ваня Бутенко спросил, знает ли она, как «в случае чего» нужно себя вести. Ляля только хмыкнула в ответ: ее, видите ли, будут учить стойкости и выдержке!

– Ладно, ладно, – заулыбался Ваня, – это я так, для порядка. Ну, договаривайтесь, как найдете друг друга, – обратился он к Игорю, – а я пойду.

И исчез так же мгновенно, как и появился.

– Что, понравился? – спросил Игорь, заметив Лялин восторженный взгляд.

– И все у вас такие?

– Все такие.

– Но меня, конечно, ни с кем больше не познакомишь?

– Совершенно верно, – невозмутимо отвечал Игорь. – Вообще же встречаться будешь только со мной, причем каждый раз на новом месте… Ну, а что касается старика Кулягина, он будет знать тебя одну. Следующий раз получишь задание и для него. Как видишь, этот вопрос мы тоже решили.

– Кто это «мы»? Ты и Ваня?

– Нет, – коротко ответил Игорь, давая ей понять, что дальнейшие расспросы неуместны, и тут же заторопился куда-то.

Они условились о времени и месте следующей встречи, но на другой же день Игорь, вопреки договоренности, сам пришел к Ляле. Он не застал ее дома, подождал, побеседовал с Наталией Степановной, но о цели своего визита так ни слова и не сказал и на вопрос, что же передать Ляле, ответил ничего не значащим: «Передайте, пожалуйста, что я заходил». Ляля, впрочем, усмотрела в этих словах какое-то скрытое значение и тут же, не раздеваясь, умчалась к Игорю.

Теперь уж ей пришлось его дожидаться. Мать Игоря, Вера Ильинична, встретила Лялю как старую знакомую: оказывается, она много слышала о ней от сына. У них сразу же завязался живой разговор, легко переходивший с одной темы на другую: вспоминали хорошее прежнее время, говорили о страшной дороговизне, о том, как трудно стало с продуктами; обсуждали Лялины дела – как же ей все-таки устроиться на работу. И о чем бы ни шла речь, – Ляля это сразу приметила, – Вера Ильинична неизменно и, очевидно, непроизвольно говорила о сыне: а вот что сделал, или сказал, или подумал по этому поводу ее Гога. Сначала это показалось Ляле обычным выражением материнской любви, материнского, в чем-то слепого, восхищения сыном, но чем дальше, тем явственней раскрывалась в словах, даже в интонациях Веры Ильиничны какая-то другая черта, которая, очевидно, более всего и определяла ее отношение к Игорю. Это был безоговорочный авторитет сына в глазах матери, это было ее огромное уважение ко всем его мыслям и поступкам.

Ляля узнала, что с малых лет Игорь рос без отца, что уже подростком он понял свою обязанность помогать матери, быть для нее другом и опорой, а не обузой, и между ними установились отношения настоящего товарищества взрослых, хорошо понимающих друг друга людей. Как точно соответствовало все это тому представлению об Игоре, какое сложилось у Ляли еще со школьных времен! Не тут ли таилась разгадка его самостоятельности, замкнутости и упорства?

Ни разу за все время разговора они не коснулись теперешней жизни Игоря. Скорее всего, сама Вера Ильинична больше догадывалась, нежели знала о ней. Она проговорилась только, что в свое время, перед оккупацией, они с сыном должны были эвакуироваться, но в последний момент Игорь почему-то решил остаться. Ну что ж, ему виднее; в конце концов он прав: и здесь люди нужны!.. Эта деталь необычайно заинтриговала Лялю, и она едва удержалась от расспросов. Вот оно что!.. Значит, Игорь здесь не случайно, значит, ему кем-то что-то поручено!.. Кем? Что? Неужели она так и не узнает этого?!

Выяснилось также, что и на работу Вера Ильинична устроилась по настоянию Игоря. Она служила теперь кассиром на продуктовой базе, снабжавшей продовольствием немецкие войсковые части. Игорь сам выбрал для нее это место и через знакомых помог устроиться.

Мелькнул и такой интересный штрих: оказывается, Игорь зачем-то дважды ездил в Жмеринку. Вера Ильинична сказала об этом тоже мимоходом: «Когда Гога второй раз вернулся из Жмеринки…» Второй раз! Зачем? Что он там делал и кто его туда направлял?..

Был уже поздний вечер, когда вернулся Игорь. Он, казалось, нисколько не удивился, увидев Лялю.

– Вот хорошо, что ты пришла. Есть срочное дело.

При этих словах Вера Ильинична тотчас вышла в другую комнату, оставив их одних.

Игорь долго копался под старым комодом, стоявшим в углу комнаты, и, наконец, извлек оттуда пачку бумаги с отпечатанным на машинке текстом. «Листовки», – сразу поняла Ляля. Через минуту она уже читала: