Испытание

Письмо, датированное 22 июня, написанное быстрым, размашистым почерком на тетрадном листке в клетку, было последней весточкой, которую получили от Ляли Ратушной ее близкие в Виннице. В тот же день, 22-го, другой такой же листок, тоже вырванный из тетради с конспектами, лег на стол в райкоме комсомола, сразу же потерявшись в груде заявлений.

Еще вчера вся жизнь, казалось, была в том, чтобы досрочно сдать физику, не уступить четвертому курсу первенства по волейболу, попасть в Большой театр, сдать нормы ГТО второй ступени, посмотреть в новый университетский телескоп. А сегодня все это уже где-то в прошлом: и экзамен по физике, и телескоп, и первенство по волейболу. Сегодня все это уже померкло, отступило далеко-далеко перед чем-то большим, настоящим, перед этими вот словами в заявлении, которые и были, оказывается, главными в жизни.

Враг рвется к Москве, не считаясь ни с какими потерями. Томительно долго тянутся дни на курсах медсестер. С утра – занятия, вечером – воздушная тревога, дежурство на крыше. В университетском дворе собираются отряды народного ополчения. Знакомые лица, знакомые голоса: «До свидания, товарищи, до скорой встречи!» Тянутся, тянутся дни… Что-то долго нет писем из Винницы. И теперь уж, наверно, совсем не будет. Значит, и мама ничего не получит, ничего не узнает. Можно себе представить, что с ней творится сейчас. И главное, нет никакой возможности сообщить. Ах, как медленно идет время, когда человек торопится, когда впереди тридцать пять дней ожидания, тридцать пять клеточек в самодельном календаре: день прошел – клетка зачеркивается крестиком, еще день – еще крестик, – но как это долго все!..

И вот наступает последний из этих дней. Курсантов ведут получать шинели. Теперь уже счет идет на часы. Прохладный сентябрьский вечер. Киевский вокзал. Остановились прохожие: с интересом и сочувствием смотрят на колонну девушек-бойцов. Гудок паровоза – как всегда, тоскливый и зовущий. Прощай, Москва! Здравствуй, новая жизнь!..

Теперь кажутся совсем далекими университетские будни. Подруги, товарищи, где они сейчас? Что с Володей, ведь он служил где-то на границе? Что с Мариной? И совсем-совсем далеко, как во сне, как в тумане, образы детства. Мать, маленькая, тоненькая, возвращается из школы; в одной руке старый, видавший виды, всегда до отказа набитый портфель, в другой – кошелка с помидорами… Зеленый берег Южного Буга… Знакомый хлопающий звук мяча на школьном дворе…

Наступают тревожные дни. Полк – в окружении. Уходит на прорыв один батальон, другой. Возвращается половина. В санчасти негде класть раненых. Впереди танки, позади танки, с флангов жмет моторизованная пехота, с воздуха бомбят «юнкерсы». Теперь очередь за их батальоном. Атаковать, отвлечь на себя силы противника, держаться до последнего, до тех пор, пока не прорвется весь полк…

И вот происходит самое страшное – то, о чем прежде невозможно было и думать. Серо-зеленые шинели со всех сторон. Прежде чем Ляля успевает оттащить в кусты тяжело раненного лейтенанта, их обоих хватают цепкие руки вражеских солдат.

Плен…

Нет, к этому нельзя привыкнуть, с этим нельзя смириться! Отныне у нее нет имени, есть бирка с номером, отныне у нее нет ни прошлого, ни будущего; она бредет по грязной дороге под бесконечным мелким дождем рядом с такими же полумертвыми людьми.

Они идут час, и два, и три; отставших подгоняют прикладами конвоиры; они идут и идут, и нет конца этой позорной дороге. Наступает вечер; наконец остановка, привал. Люди ложатся вповалку на мокрую траву. Вмиг исчезает все: деревья, конвоиры, мглистое небо; что-то тяжелое сладко смыкает глаза и усыпляет память.

Ляля просыпается от холода. Бледное осеннее утро. Дождь прошел, в лесу зеленеет трава. Неподвижно стоят деревья с порыжевшими кронами.

Но вот раздается команда: «Строиться!» Колонну снова гонят по бесконечной дороге. Куда?.. Все так же молча, в какой-то угрюмой сосредоточенности бредут и бредут люди. Бледные лица, разорванные шинели, грязные бинты.

Раненые уже не выдерживают: валятся с ног, падают. И тут начинается страшное: тех, кого нельзя поднять пинками, конвоиры пристреливают. Они стреляют спокойно и методично, не меняясь в лице. Убивают и идут дальше.

А вот и село. Может, здесь, наконец, остановка? Село большое, с новыми колхозными постройками, с двухэтажной школой, у крыльца которой стоит немец-часовой, провожающий равнодушным взглядом колонну пленных. Здесь такая же тишина, как и всюду. Ни людей, ни птиц… И вдруг из-за поворота навстречу колонне бросается группа женщин. Все это происходит молниеносно: женщины кидаются к пленным и суют им в руки хлеб, вареный картофель, яблоки. У Ляли в руке оказывается кусок пирога. И так же быстро начинают действовать конвоиры. Они пускают в ход приклады. Женщины расступаются, но затем то одна, то другая снова подбегают к колонне. Пленные бросаются им навстречу, они уже не страшатся ударов, они на лету подхватывают все, что попадает им в руки.

Тогда гитлеровцы начинают стрелять. Пленный, протянувший руку за яблоком, падает поперек дороги, подкошенный автоматной очередью. Женщины разбегаются. Колонна продолжает свой путь.

…Темной дождливой ночью пленных пригнали в пересыльный лагерь. Это был небольшой деревянный сарай среди болотистого поля, уже обнесенного двумя рядами колючей проволоки; по углам стояли вышки с прожекторами; вдоль проволоки прохаживались охранники с собаками. Раненых поместили в коровник; все остальные расположились прямо на земле, под открытым небом.

Здесь не было ни клочка сухой почвы – и не то что сухой, а просто твердой, где можно было бы хоть присесть. Люди сбились в круг и долго стояли так, не разговаривая, и не шевелясь, и уже не замечая дождя, хлеставшего по их лицам. Дождь не унимался. Вся площадка лагеря превратилась в сплошное месиво. Несколько человек, оторвавшись от круга, принялись бродить по лагерю в поисках веток для подстилки, но так и вернулись ни с чем. Тем временем трое пленных стали разгребать руками грязь посреди лагеря, надеясь докопаться до твердой почвы. К ним присоединилась и Ляля. Наконец удалось очистить небольшой клочок земли. Все четверо сняли с себя мокрые шинели, две постелили на землю, двумя другими накрылись. Какое это счастье – лечь, выпрямить затекшие ноги!.. Но не прошло и получаса, как грязь стала подплывать сначала под спину, затем и под голову. «Так и утонуть недолго», – мрачно пошутил Лялин сосед, высокий человек с лицом, настолько заросшим, что нельзя было понять, молод он или стар. Все четверо встали и снова пошли бродить по лагерю.

Наутро пленным впервые выдали по черпаку баланды, сваренной из картофеля без соли, и тут же погнали на работу – выравнивать дорогу.

…Бежать, любой ценой бежать из плена, пока не поздно, пока еще есть силы!

Но из лагеря бежать невозможно, а на работе и на марше – такой же усиленный конвой.

Нет, в одиночку ничего не сделаешь. Надо найти сообщников, надо с кем-то сговориться. Но с кем? Как? Подойти к первому же, чье лицо приглянется? Или лучше подождать случая, присмотреться к людям, увидеть, кто как себя ведет, и тогда уж сделать выбор?

Так лучше. Так вернее.

И Ляля решила ждать.

Однажды утром весь лагерь был выстроен по две шеренги в каре.

– Жиды и коммунисты, три шага вперед! – скомандовал офицер.

Из каждой шеренги вышло по нескольку человек.

Выведя их на середину и приказав раздеться, офицер принялся ходить вдоль шеренг, пытливо всматриваясь в лица остальных.

Среди вышедших была женщина средних лет, в шинели, с повязкой Красного Креста на рукаве. Женщина держала за руку мальчика лет двенадцати. Ее лицо выражало не то растерянность, не то какое-то крайнее удивление, словно она силилась и не могла понять, чего хотят от нее и от мальчика. Глаза ее настойчиво спрашивали об этом тех, кто остался в строю. Когда, закончив свой обход, офицер вышел на середину и подошел к ней к первой, она только сжала руку сына.

– Раздевайся, – приказал офицер.

Женщина послушно сняла с себя шинель и гимнастерку. Мальчик плакал и держался за юбку матери. Затем ей было приказано снять и юбку. Женщина отказалась. Теперь в ее глазах была только ненависть. Офицер вызвал из строя двух пленных и приказал раздеть женщину. Пленные стояли не шевелясь.

У Ляли потемнело в глазах; она безотчетно рванулась, но тут же чья-то рука властно легла ей сзади на плечо.

– Спокойно! – услышала она громкий шепот. Она обернулась и увидела наклонившееся к ней незнакомое, заросшее щетиной лицо, такое же темное, как и все лица вокруг. – Спокойно, – повторил незнакомец, и рука его больно сжала ей плечо.

Раздетых пленных отвели в сторону, к лагерному заграждению, дали им в руки лопаты и заставили рыть яму.

Раздалась новая команда: всем пленным сесть. Затем конвоиры подошли к жертвам и стали по одному подводить к офицеру. Тот поворачивал обреченного лицом к яме и, выстрелив из револьвера в затылок, ногой сбрасывал тело вниз.

Ляля сидела в оцепенении, не в силах шевельнуться. Руки, ноги, шея – все вдруг одеревенело, что-то твердое сдавило грудь и начало ползти вверх, подступая к горлу тошнотой. Она почувствовала, что падает, и снова сильные руки человека, сидящего сзади, пришли ей на помощь.

– Ну, спокойно, – вновь услышала она, теперь уж у самого уха.

Она вздрогнула, схватилась за руку, лежавшую у нее на плече, и заставила себя поднять глаза на офицера: тот аккуратно вкладывал пистолет в кобуру. Женщины с мальчиком уже не было рядом с ним. Не было никого, кроме конвоиров.

Застегнув кобуру, офицер назидательно обратился к пленным:

– Вам давно надо было так поступить с коммунистами. Тогда у вас был бы порядок.

И закончил бесстрастным голосом:

– До утра никто не должен подниматься с места. За нарушение приказа – расстрел на месте.

Теперь все знали: это не пустая угроза.

Эту ночь Ляля провела в забытьи. Утром, сначала в полусне, а затем и наяву, перед ней возникла фигура вчерашнего незнакомца, и сильная большая ладонь все так же властно и успокаивающе легла ей на плечо.

– Ну? – спросил незнакомец и присел на корточки рядом с ней, ожидая ответа. – Что делать будем? – пояснил он наконец свой вопрос.

В его светло-карих глазах была какая-то неуместная, даже обидная ирония.

– Кто вы такой? – спросила Ляля.

– Я комиссар артиллерийского полка.

Теперь глаза его были серьезны и печальны.

– Откровенно! – заметила Ляля.

– Откровенно, – согласился комиссар. – Но ведь тебе можно верить?

– Я комсомолка, – сказала Ляля.

– Вижу, – сказал комиссар. – Что ж делать-то будем? Умирать вроде не хочется.

– А вы знаете, как бежать отсюда?

– Знаю.

Ляля вскочила от неожиданности.

– Спокойно, – сказал комиссар. – На марше, когда поведут на работу, держись поближе ко мне. Будь рядом. И следи. Поняла?

– Поняла.

– Только ведь гарантий никаких. Риск. Может, выйдет, может, нет, – продолжал комиссар, увидев, наверно, слишком много воодушевления и надежды на ее лице. – Ты представляешь себе, что нас ждет, если?..

– Все равно, – сказала Ляля.

– Все равно? – переспросил комиссар. – Ну хорошо, а дальше? Вот ты убежала, вот спряталась где-то в деревне у крестьян. А дальше?

Он ждал ответа.

– Не знаю, – призналась Ляля. – Надо будет, наверно, пробираться через линию фронта к нашим.

– К нашим… – повторил комиссар. – Через линию фронта… Ну, а если это уже невозможно?.. Ты откуда родом-то? Москвичка?

– Училась в Москве, а родом из Винницы.

– Там родные?

– Мать.

– Слушай, – он снова взял ее за плечо. – Если все будет хорошо, иди на юго-запад, на Украину, пробирайся к своей Виннице; либо там, либо по дороге ты найдешь себе дело. Война не только на фронте, война – всюду. Ты меня поняла? А если поняла, то не говори: все равно. Будем стараться не погибнуть.

– Будем стараться, – повторила Ляля.

Спустя полчаса или час они уже шли рядом в колонне пленных. Очевидно, не только с ней договорился комиссар о побеге: двое людей, шедших впереди, время от времени оглядывались на него, и Ляля догадалась, что они тоже ждут сигнала. Когда колонна оказалась в лесу, она не выдержала и несколько раз толкнула его локтем: были моменты, когда солдат, шедший сбоку, уходил далеко вперед, можно было юркнуть в кусты, и тот охранник, что замыкал колонну, почти наверняка не заметил бы этого, – но комиссар продолжал идти невозмутимо, даже не отвечая ей на все эти знаки. Колонна миновала лес, вышла в поле, и Ляля поняла, что случай упущен; оставалось ждать следующего.

На обратном пути после работы повторилась та же история. Вечером Ляля разыскала комиссара, но он сидел в окружении пленных, и поговорить не удалось.

Она уже отчаялась в задуманном, уже начали приходить в голову мысли о том, что, в сущности, ей совершенно неизвестен человек, назвавший себя комиссаром, и что это было неосторожностью, безрассудством – вести с ним откровенный разговор. Когда на другой день при построении колонны он нашел ее глазами и указал место рядом с собой, она уже не испытывала вчерашнего подъема. Но теперь сам комиссар был настроен по-другому. Впереди него стали те же самые люди, что и накануне, и он познакомил Лялю с ними. Это знакомство было формальным, потому что фамилий их она не расслышала, – да и что могли сказать фамилии, – и все же сознание, что все четверо связаны чем-то, прибавило ей силы и веры.

Когда колонна тронулась в путь, комиссар вдруг озорно подмигнул ей и сжал ее руку, словно хотел сказать: «Не робей, не вешай голову». В лесу он повторил то же движение, но теперь оно, кажется, значило что-то другое. Ляля оглянулась на охранника и в ту же секунду скорее почувствовала, чем увидела, как шмыгнул в сторону, в кусты, комиссар. Еще один из шедших впереди кинулся вслед за ним; другой замешкался, не успел; тут же раздались выстрелы, и Ляля поняла, что опоздала. Колонна вдруг резко остановилась, на какое-то мгновение люди стали как вкопанные. И вдруг началось беспорядочное движение, суматоха: передние бросились вперед, конвоиры устремились за ними; тем временем из задних рядов люди стали разбегаться по сторонам; кто-то сильным ударом повалил охранника, все еще стрелявшего вслед комиссару… Недолго думая, Ляля рванулась туда же, в кусты.

Она бежала и шла, ползла и снова бежала – до тех пор, пока вокруг нее не наступила тишина. Трудно было понять, она ли ушла так далеко или сами по себе стихли выстрелы и голоса, только в этой тишине она вдруг почувствовала себя недосягаемой для преследователей. Это была свобода.

Впрочем, едва ли конвоиры погнались за беглецами – тогда наверняка разбежалась бы вся колонна. А может, так оно и случилось? Может, охрана давно уже разоружена или перебита, а пленные разбрелись по лесу?..

Как обидно, что она не успела убежать вместе с комиссаром! Теперь он, наверно, уже далеко, и вряд ли она его когда-нибудь увидит. Как его звали? Не то Николай Павлович, не то Павел Петрович, и как это она не запомнила! А фамилии даже и не спросила…

Идти становилось все труднее: подошва левой ноги была растерта до крови. Интересно, велик ли этот лес?.. Так или иначе, лучше выбраться отсюда поскорее. Как только в лагере узнают о случившемся, в погоню будет послан целый отряд жандармов, не иначе. Они придут сюда с собаками, они прочешут весь лес автоматными очередями.

Надо торопиться!

Страх, ужас, которого она прежде, кажется, и не знала, вдруг захлестнул, обдал ее невыносимым жаром и заставил побежать. Она бежала, уже не чувствуя боли в ноге, обдирая лицо, руки, ноги о колючий кустарник, бежала до тех пор, пока не увидела сквозь поредевшие ряды деревьев серо-голубое пространство с тусклыми красками заката: лес кончался, впереди расстилалось поле.

Под ногами скользкая грязь. Каждый метр дается с трудом. Скорей бы ночь, скорей бы остановиться! Кругом никаких признаков жилья, ничего, кроме серого неба и темной, грязной, клейкой земли.

Вдруг руки проваливаются. Яма. Не успев задержаться, она соскальзывает туда всем телом. Это, должно быть, старый окоп. Дальше ползти нет сил.

Но как тут холодно, как быстро замерзают руки и ноги! Нельзя сидеть без движения, надо идти, идти…

Нет, уж лучше переждать до утра. В открытом окопе слишком холодно, да и рискованно, а вот если вырыть нишу и спрятаться в нее… Обшарив окоп, Ляля нашла осколок бутылки. Не давая себе ни минуты отдыха, принялась за дело.

Трудно рыть вязкую глину осколком стекла. Кружится голова от голода и усталости; кажется, еще секунда – и не станет сил. Но еще и еще, еще и еще, и вот уже израненные, деревенеющие руки ушли в нишу по самые локти, дальше. Вот она сама уже влезла сюда по пояс. Хорошо! Еще и еще – так, чтобы можно было поместиться всем телом, хотя бы согнувшись, но поместиться.

А ведь уже светло. Неужели прошла ночь?..

Ляля забирается в нишу, примеривается, пробует устроиться поудобней и вдруг чувствует, что больше двигаться не в силах. Она пытается высвободить неудобно согнутую руку, но рука не шевелится; делает усилие приподняться, но не может совладать с собственной тяжестью. Тогда она понимает, что это пришел сон, и уже перестает сопротивляться.