– Пойдемте, – предложил Квитко, – не будем нарушать «новых порядков».

Ольга недовольно сдвинула брови:

– Будь они прокляты!

Но все-таки пошла следом за Квитко. «Зачем она здесь? Что это за “гастроли” по оккупированным городам?» – беспокойно думал он.

А Таганская продолжала говорить срывающимся шепотом:

– Когда все это кончится?.. Тысячи расстрелянных, умерших от голода… Это какой-то страшный сон… Мерзавцы!.. Вы видели, во что они превратили Киев?

– Видел… Что вы делаете в Виннице?

– У меня в Киеве родные. Этой осенью мы чуть не умерли с голоду. Слышали, что в Виннице полегче с продуктами. Я и решила рискнуть. Достала разрешение в немецкой комендатуре. Но и тут не лучше. Везде этот ужас. А что вы здесь делаете?

– Работаю в школе учителем, – неожиданно для себя ответил Квитко.

– У немцев?

– Советских школ, как вы знаете, в Виннице сейчас нет.

– Значит, воспитываете украинских детей в почтении к «новому порядку»?

Лицо Таганской заострилось. Квитко увидел в ее глазах нескрываемую неприязнь. Он почувствовал, что перегнул. У женщины наверняка есть знакомые в Виннице. Было бы неплохо познакомиться с ними, на первых порах хотя бы под видом учителя.

Он осторожно взял ее за руку.

– Вы извините, у меня не очень хорошая память на имена. Кроме того, виделись мы с вами всего один раз. Вас, по-моему, зовут Ольга Таганская. Да? Так вот, Оля, разрешите дать вам один совет. Не надо так громко разговаривать на улицах.

– А вы-то чего боитесь? – она резко отняла руку. – Интересно, на что они все рассчитывают, эти поступившие в услужение к фашистам? Что Красная Армия уже разбита, что ей уже никогда не вернуться сюда?.. Нет, не выйдет по-вашему! Врет она все, немецкая пропаганда. Москва наша…

– Вы слушаете радио? – быстро спросил Квитко.

Таганская вздрогнула. Лицо ее побледнело. Видно было, что она только сейчас поняла, насколько была неосмотрительна, затеяв этот разговор. Прошло несколько секунд, прежде чем она сумела взять себя в руки. Поджав тонкие бескровные губы, она сказала:

– Вон на той стороне офицер. Вы можете подойти к нему и сказать: «Эта женщина слушает по ночам передачи из Москвы». Может, они вам дадут за это полсотни марок. Но имейте в виду: от меня они ничего не добьются.

Сомнений уже не оставалось: и этот испуг Таганской, и это решительное выражение ее побледневшего лица – все было искренним.

Квитко подождал, пока офицер пройдет мимо, потом спросил:

– Что вы знаете обо мне, Оля?

Таганская ответила не сразу. Некоторое время она шла молча, кутая лицо в старенькую шаль. Заговорила тихо и немного устало:

– Знаю со слов подруги, что вы были коммунистом, работали в руководящих органах…

– А теперь работаю у немцев учителем. По-разному у людей складываются судьбы. Я не провокатор, Оля. Но вы зря все так скоро выболтали… Короче, – сказал он, глядя на нее в упор, – вы дожны свести меня с людьми, с которыми вы слушаете радио.

Таганская не ответила.

– Вы, наверно, поймете меня, Оля, – продолжал Квитко. – Мне сейчас просто необходимо послушать Москву. Ну, как бы это сказать, – для души, что ли. Просто необходимо… Меня ведь все-таки изрядно потрепало.

– Вид у вас действительно… – покачала головой Таганская. – Неужели они и пайка вам не дают за вашу службу?

Квитко развел руками, оглядел свое донельзя заношенное, с продранными карманами пальто, посмотрел на перевязанные веревкой сапоги.

В словах Таганской сквозила ирония, но взгляд ее уже заметно смягчился. Теперь в нем было если не доверие, то по крайней мере сострадание.

– А вам известно, что делают с теми, кто слушает Москву? – спросила она, и что-то обнадеживающее почудилось Квитко в этих словах.

Он усмехнулся.

– Известно.

– И не страшно? – продолжала она уже, кажется, совсем без неприязни.

– Знаете, что, – нетерпеливо сказал Квитко, – не будем терять время. Незачем без толку торчать на улице. Давайте договоримся: завтра в пять вечера я жду вас на этом месте. – И видя, что она все еще колеблется, добавил: – Не отвечайте сейчас, до завтра у вас есть время подумать. Я уверен, что вы подумаете и придете… Да, если не жалко, дайте мне несколько морковок… для одного больного ученика.

Разошлись они, не прощаясь. Квитко свернул в первый же глухой переулок. Сердце учащенно билось: наконец-то! Если даже там нет никакой подпольной группы, то хоть есть приемник и есть горстка людей, которые не боятся слушать Москву.

Месяцы бесплодных скитаний научили Квитко трезвее относиться к собственным надеждам, не обольщаться ими, всегда рассчитывать на худшее. Но теперь эта трудная, выстраданная мудрость уже потеряла свою власть над ним. Он ВЕРИЛ. И главное – знал уже, что делать, если путь к подполью все же не будет найден.

Тогда он сам соберет и организует вокруг себя единомышленников-патриотов!

С этим решением он и шел на следующий день к месту встречи с Таганской.

Накануне, с немалым риском для себя, он сходил в парикмахерскую, побрился. Придирчиво осмотрел себя в зеркало: вид все-таки подозрительный…

Дорогой его не покидало волнение: вдруг Таганская не придет? Он обрадовался, еще издали увидев ее невысокую фигурку в пальто и шали. Обрадовался и в то же время подумал: «А все-таки она очень неосторожна. Ведь она меня так мало знает».

Они пошли молча. На Ленинградской, у двухэтажного кирпичного дома, Таганская остановилась. Только теперь, уже в подъезде, Квитко спросил:

– А кто они, эти ваши знакомые?

– Они мои родственники. Семья. Хозяин – старый кадровый рабочий.

Дверь им открыла маленькая полная женщина в очках с железной оправой. Она молча провела их через темную переднюю и только в комнате ответила на приветствие Таганской. Ольга казалась немного смущенной. Разматывая шарф с головы, она сказала:

– Тетя Катя, это и есть тот самый киевлянин.

Видимо, о его приходе было уже договорено.

Женщина пытливо оглядела гостя сквозь мутноватые стекла очков, протянула жесткую ладонь:

– Крыжевая, Екатерина Васильевна.

Что-то подкупающее было в ее сдержанности, в суровом, но прямом взгляде серых глаз.

Пока Квитко снимал пальто, из соседней комнаты вышел паренек в синей спецовке. На вид ему было не более двадцати лет. Он тоже, протягивая гостю руку, смотрел на него внимательно и не очень приветливо. Не по летам суровым казался весь его облик: совсем еще мальчишеское лицо с пухлыми обветренными губами, с черными, блестящими, аккуратно расчесанными на пробор волосами.

– Борис Крыжевой.

Как и мать, он сразу располагал к себе. «Хороший парнишка! Ему бы сейчас учиться да на лыжах ходить», – подумал Квитко.

Сели за стол: Квитко, напротив него – Таганская, слева на угол сел Борис. Екатерина Васильевна продолжала возиться в стороне.

Наступило неловкое молчание. Борис хмуро рассматривал свои кулаки. Ольга, видно от смущения, все время поправляла волосы. Теперь, без платка, она казалась значительно моложе.

Квитко улыбнулся:

– Вы не сердитесь на меня, что я вторгся к вам незваным гостем. Трудная вещь одиночество, да еще в такое время. В Виннице я человек новый.

– Чего там, – отозвалась из своего угла Екатерина Васильевна, – зашли и – ладно. Добрым гостям всегда рады.

Опять наступило молчание. Квитко напряженно думал: что же сказала о нем этим людям Ольга? Сказала, что он бывший коммунист, а теперь работает у немцев учителем? Пожалуй, последнее пока опровергать не стоит. Но в общем разговор надо вести в открытую. Только как быть с фамилией? Что ж, очевидно, нужно оставаться Самсоновым.

– Давайте познакомимся, что ли? Зовут Самсоновым, Трофимом Корнеевичем. Был политработником в Красной Армии. Под Киевом попал в плен. Освободился. Исходил всю Киевщину, Винницу. Теперь вот у вас.

– Политработником были? – переспросил Борис.

– Да.

– А теперь учителем работаете?

– Да.

– Что на Киевщине делается?

– То же, что и у вас.

– Понятно…

Борис поднял голову, в упор посмотрел на гостя темными глазами.

– Много пожгли они там?

– Порядочно.

– Расстреливают?

– Да.

Самсонов заметил: Борис сжал кулаки так, что побелели косточки в суставах.

– Жгут, Борис, и расстреливают.

Подошла Екатерина Васильевна, наклонилась, опершись локтями на стол, приготовилась слушать. Самсонов сказал:

– Рассказывать, собственно, нечего. У фашистов все и везде одинаково: одна политика, одни приемы.

– Зачем вы учителем работаете? – неожиданно спросил Борис.

Екатерина Васильевна недовольно покосилась на сына и, видимо, чтобы избавить гостя от ответа, быстро заговорила сама:

– Значит, и на Киевщине то же самое. А мы иногда утешались, думали: может, это только у нас… Киевлянам, может, полегче, или где-нибудь на Полтавщине… Видно, все одно.

Она поджала сухие губы, задумалась. Ольга тяжело вздохнула:

– Как сон все это.

– Я таких снов не видел, – бросил Борис.

– Нет, ты понимаешь, Боря, – Ольга, как вчера во время своей случайной встречи с Самсоновым, заговорила горячо, страстно, с возмущением: – Тетя Катя не верила мне, когда я ей рассказывала про Киев. И правда, не укладывается это в сознании. Значит, это повсюду, в каждом городе. Организованно, по плану…

– Ладно уж, хватит, – перебила ее Екатерина Васильевна и снова ушла к себе в угол.

Самсонов все присматривался к ее торопливым движениям. Одернула сына и Ольге не дала договорить. Это хорошо. Ольга слишком доверчива; Борис излишне горяч; кажется, только она одна сознает всю меру опасности. И она, конечно, права, что сердится на Ольгу и на сына: можно ли быть такими легковерными и так откровенно болтать с незнакомым человеком!..

Постучали во входную дверь. Борис пошел открывать. Вернулся он с мужчиной лет пятидесяти, худощавым, небритым, одетым в старый мешковатый пиджак шинельного сукна, в резиновые сапоги.

– Знакомьтесь, – сказал Борис. – Отец.

– Крыжевой, Иван Андреевич.

– Самсонов.

Иван Андреевич равнодушно отвернулся в сторону, сказал Екатерине Васильевне:

– Устал я. Давай там чего-нибудь на стол, если есть. А потом спать.

Самсонов почувствовал, что пора уходить. На первый раз достаточно. Главное было ясно: люди это свои, советские, люди крепкие. С такими можно иметь дело.

Его не задерживали, но Екатерина Васильевна сказала на прощанье:

– Заходите, если будет охота. – И снова: – Добрым гостям всегда рады.

Таганская вышла с ним в переднюю открыть дверь. Самсонов в темноте нащупал ее руку.

– Спасибо, Ольга. Правда, родичи ваши, кажется, не очень довольны, но это с первого раза. Вам совет: больше никому – ни здесь, в Виннице, ни в Киеве – про приемник не рассказывайте. Жизнь свою и чужую надо беречь…

Ощупью спускаясь по темной лестнице, Самсонов думал: «Интересно все-таки, связаны ли Крыжевые с какой-нибудь организацией или только слушают радио?»

Сзади раздались торопливые шаги. Кто-то догонял его. Самсонов остановился. В полутьме он не сразу узнал Бориса. Тот молча взял его за руку, отвел подальше от входа, под лестницу.

Через открытую дверь сюда падал свет с улицы. Лицо у Бориса было напряженное. Он близко придвинулся к Самсонову, сжал кулак.

– Вы говорите, что вы учитель… Возможно… Я не знаю, кто вы и что вам надо… Но если что плохое задумали – знайте, что я не один. Расправиться с вами сумеют…

Самсонов взял его за плечи, легонько встряхнул.

– Поздно предупреждаете, Борис. Я уже знаю все. И про приемник знаю… Я денька через три загляну. Приемник в нынешние времена – клад. Надо его использовать по-настоящему. Давай руку.

На улице мимо подъезда, твердо чеканя шаг, прошел патруль. Борис задержал Самсонова.

– Как вы доберетесь? Может, у нас останетесь?

– Не стоит, как-нибудь доберусь. Документ у меня есть. Хотя лучше, конечно, с ним не попадаться… До встречи!

Борис вздохнул с облегчением. Видно, он наконец, впервые за весь вечер, поверил Самсонову.