Но видеть самого Тюремщика Андрею приходилось очень редко. Он, так же как и его странный друг Бешеный, в людных местах появлялся в исключительных случаях. В основном же пропадал в самостоятельно вырытом подвале на дальней окраине Укрытия, где был и его дом, и тренажерный зал. Такой уж народ эти сталкеры – стеснительный и робкий.

Поэтому, когда Андрей услышал опять это «кое-что» из уст Тюремщика, он тут же, почти не контролируя себя, забыв обо всех своих страхах и усталости, понесся вниз вслед за Стаховым. Оставил наверху даже свой автомат, за что имел все шансы схлопотать оплеуху. Но думать об этом он уже не мог.

– Снова набрел на водочный Клондайк, Тюремщик? – в предвкушении очередного сюрприза спросил Стахов, распахивая стонущие старыми петлями ворота.

– Е-если бы! – протянул тот. – Больше такого Клондайка не сыщешь. А в подвалы лезть без лишней надобности отчего-то, батенька, не очень-то и хочется. Вот если бы убрать бутылку сначала для храбрости, тогда может быть. Глянь-ка лучше, что мы нашли сегодня на Почтовой.

Стахов, осторожно переступая через трупы собак, подошел к Тюремщику, взглянул внутрь фургона. На его лице тут же появилась непонятная улыбка. Словно ему представили старого знакомого, с которым триста лет бы не видеться: одновременно и разочарование, и удивление с примесью отвращения.

– И на что мне смотреть? – повел рукой Стахов и уставился на Тюремщика. – Ты приволок сюда дохлого проклятого? И что?

Из-за его плеча заглянул в фургон и Андрей. И хотя его лицо не выразило удивления, разочароваться он успел не меньше Ильи Никитича. Проклятый? И все?

Протянув вперед, словно защищаясь, когтистые полузвериные руки, на полу кунга недвижимо лежало скрюченное, тощее, как тарань, заиндевелое серое тело, покрытое плотным слоем пыли и грязи. Оно было сплошь изрезано чьими-то острыми клыками и когтями. Глаза выцарапаны. Лицо, или же морда – черт поймешь, как правильнее, – почти ничего не выражающее при жизни, сейчас вообще было похоже на засохшую тыкву с круглым провалом рта и отверстиями для глаз. Череп был в одном месте продавлен, в другом зияла дыра величиной с кулак. Вокруг рта черная кожа потрескалась, будто проклятый кричал не один час, зовя кого-то на помощь. Своих, чужих – без разницы. И хотя известно, что проклятые никогда не зовут на подмогу – их загробный вой может означать что угодно, только не призыв о помощи, – казалось, этот все же звал. Тело выглядело таким истерзанным, таким несчастным, таким жалким, какими они еще ни разу не видели трупы проклятых. Да, их находили на поверхности, да, они могли пасть в неравной битве с собаками, да, их могли убить банкиры, да, они могли попасть в аномальные поля, да, их, в конце концов, могли застрелить сталкеры, но, черт побери, их никогда не видели мертвыми в такой жалкой позе и с таким множеством ранений. Они всегда умирали, как бы это безумно ни звучало, с достоинством, не становясь на колени, никогда не прося о помиловании, не закрываясь руками, не пряча голову, не проявляя ни страха, ни страдания…

Но, в общем-то, для Ильи Никитича этот фактор, равно как и наличие самого высохшего тела проклятого, не представлял никакого интереса: ну, сдох так сдох. Мало ли что на поверхности происходит? Вон ученые заявляют, что в мире каждый день природа-матушка создает какие-то новые жизнеспособные образцы флоры и фауны, полностью приспособленные к условиям существования в нестабильной среде, и в разы мощнее тех особей, что есть сейчас. Так чему удивляться, что этого бедолагу кто-то заставил упасть на колени и закрываться руками?

Стахова сейчас больше занимало другое: опытный сталкер, конечно же, не стал бы тащить в Укрытие просто так тело мертвого мутанта – к нему ведь и прикасаться-то лишний раз неохота, – а значит, он еще чего-то недопонял. В чем-то здесь крылся подвох, но в чем? Илья Никитич беглым взглядом окинул еще раз скрюченное тело и посмотрел на Тюремщика, пытаясь разгадать, в чем же тогда секрет этого чуть ли не брызжущего искрами взгляда.

– Ты что, не видишь этого, Никитич? – спросил он.

– Не вижу – что?

– Ну вот же, глянь! – Тюремщик потянулся к мертвому телу и выдернул из-под него клок синей материи. – Видишь?

– И что? У нас одетый проклятый?

– Не в этом дело, – терпеливо качнул головой сталкер. – Но подумай: ты выдел раньше что-либо подобное? Только честно?

– Постой, постой, – захлопал ресницами Стахов и встряхнул в воздухе указательным пальцем. – Ты же не будешь мне сейчас рассказывать, что проклятые начали эволюционировать, превращаясь обратно в людей? Сегодня они в одежде, а завтра они будут пользоваться расческой? Скажи, что нет!

– Ты так и не понял, – коротко качнул головой Тюремщик и протянул Илье Никитичу другой клок материи, такого же синего цвета, только побольше. Сомнений не было – это была та же ткань, что и выдернутый из-под проклятого клок. Но на нем имелось еще кое-что. То, что заставило Стахова действительно забыть обо всем остальном и, вперившись полными изумления глазами в темный прямоугольник, аккуратно пришитый к материи серыми нитями, самозабвенно водить по нему пальцами, будто определяя подлинность древнего гобелена.

Это была нарукавная нашивка, шеврон, с изображенным на нем выезжающим из тоннеля поездом, а сверху была надпись: «Харьковский метрополитен». Стахов поднес его к глазам, внимательно рассматривая каждую букву и пытаясь привести в порядок взбудораженные, как стая напуганных ворон на городской площади, мысли.

– Что ты хочешь этим сказать? – Он поднял на Тюремщика полные недоумения глаза. – Что этот проклятый притащился сюда из Харькова?

– Из Харькова? – переспросил рыжеволосый напарник Карана. – А где это, Харьков?

– Я ничего не хочу сказать, но думаю, что да. – Тюремщик пошарил рукой за закрытой створкой фургона. – Вот.

Он протянул Стахову зеленый армейский вещмешок. Точнее, то, что от него осталось. Изодранный весь, дырявый, с одной только целой шлейкой, тем не менее не пустой. В нем что-то было, небольшое и негрузное, что-то, что принадлежало мертвому проклятому. И это обстоятельство придавало ситуации еще большую загадочность. Ведь проклятые, уподобившись зверям, не нуждались ни в одежде, ни в ручной поклаже.

Стахов пошарил в мешке и вытащил… ветхий, округлой формы аппарат с ручкой для ношения, посеребренными кнопками и тумблерами разной величины.

– Что это? – первым нарушил тишину Андрей, в десятый раз перечитав ничего не объясняющее название странной вещи «Panasonic».

– Проигрыватель, – ответил кто-то из-за спины.

– Ты включал его? – спросил Стахов у Тюремщика.

Тот кивнул.

– Разок только, и то не до конца, – ответил Бешеный. – Боялись повредить, его и так собаки по всей улице мотлошили… вещмешок этот…

Стахов аккуратно, будто держа в руках хрупкую статуэтку, повертел проигрыватель, осмотрел его со всех сторон, особенно приглядевшись к железному набалдашнику, примотанному к отсеку, где должны были быть батарейки, и затем так же аккуратно, словно тот вот-вот мог рассыпаться, поставил на металлический пол фургона. Откуда-то со дна колодца памяти всплывали какие-то пузырьки с застывшими в них размытыми фрагментами. Цветными, но расплывчатыми, словно смотришь на них через рифленое стекло. И лица там были какие-то ненастоящие: румяные, загорелые, со странным оттенком кожи, не таким белесым, как у него и у всех людей подземелья, и улыбались они как-то по-другому, и смеялись не так, и звучала там удивительная музыка. Живая, дышащая, заигрывающая.

Музыка…

Стахов вытащил очередную самокрутку, нервно потеребил ее пальцами и поднес ко рту. Чиркнул от воротника спичкой. Затянулся.

– А это точно было у него в рюкзаке?

– Да, – кивнул Тюремщик, – рюкзак был недалеко от этого бедняги, когда мы его нашли.

– Толком можешь рассказать, как это произошло?

Тюремщик огляделся, будто проверяя, не подслушивает ли их посторонний, почесал заросшее щетиной лицо.

– Как-как… Музыка, значит, играла у нас в машине, и тут помехи пошли. Я сразу смекнул, что это радиомаяк. Помнишь, лет десять назад у нас такие тоже были? – Стахов кивнул. – Так вот, они всегда звук гасили. Так же и сегодня: едем, значит, возвращаемся по проспекту, музыку слушаем, и вдруг как завизжит эта хрень! Ну, мы и поняли, что где-то поблизости кто-то пеленгует. Начали искать и нашли этого, – он кивнул на труп, – у входа в подземку… на Почтовой. Бедолага хотел прорваться в метро, а там же – сам знаешь – заслон. Так он в двери колотил, пальцы вон до костей посбивал, там вся дверь в засохшей крови. А рядом маяк на автопеленг выставлен. Мы, значит, его взяли, а тут это собачье полчище… Еле оттуда ноги унесли. Ну а по пути уже увидели этот рюкзак, поняли, что это его. Пришлось отбивать у собак.

– Понятно, – настороженно продолжая оглядывать аппарат, сказал Стахов. – Как думаешь, сколько он там пролежал, у Почтовой?

– Ну, судя по тому, что он уже высох, думаю, не меньше трех месяцев. Солнце туда не доставало, тенек там, потому и не сгорел. А хотя… черт его знает, как там на них солнце влияет, их вроде и днем видели прогуливающихся. Может, и не берет вовсе?

– М-да. – Стахов озадаченно потер припыленную лысину. – Три месяца провалялся, это срок. Что ж, посмотрим, за какие грехи погиб этот дальний странник.

Он поводил над проигрывателем рукой, словно пытался его загипнотизировать, и надаваил на кнопку с изображением треугольника. В углу загорелась красная лампочка, что-то внутри загудело, и белый диск под прозрачной крышкой закружился. Сначала динамик исторгал из себя только шум помех, какой-то шорох и стрекотание, но потом из него зазвучал голос. Мужской, ровный, спокойный.

«Здравствуйте, дорогие братья и сестры из Киевского метрополитена! Мы верим, что вы слушаете эту запись, а это значит, что мы не напрасно надеялись и уповали, возлагая молитвы к Господу, что вы есть и вы живы! Это голос ваших братьев из Харьковского метро, и если наш посланник донес его до вас, то это значит, что мы не единственные выжившие и теперь у нас появится Великая Надежда! Да будут пророчеством мои слова!

Дорогие друзья, мы – братство Христиан, последние жители станций „Советская“, „Проспект Гагарина“ и „Спортивная“. Мы из последних сил отбиваем атаки врагов, удерживая оборону нашего дома. Мы нуждаемся в защите, у нас заканчиваются боеприпасы и лекарства, одежда и питание, у нас остался всего один работающий фильтр для очистки воды и один генератор. Братья, – голос вдруг понизился, дрогнул, возможно, по лицу оратора потекли слезы, – братья, мы умираем. Еще в прошлом году нас было больше двух тысяч, сейчас же нас осталось всего шесть сотен. Наши силы иссякают, мы голодны и больны, мы лишены возможности подниматься на поверхность. Нам нужна ваша помощь. И у нас есть что предложить вам взамен.

Мы наладили отношения с этими созданиями, братья, у нас есть проводник, который может с ними общаться, мы больше не враги! Мы знаем, что делать, чтобы оживить мир, мы знаем, как вернуть почве жизнеспособность. Мы придумали экран, под которым могут жить растения днем, и даже вырастили первый плод! Братья, мы смогли избавиться от многих мутировавших видов, в частности от собак, и можем вам в этом помочь.

Эти существа могут быть нашими почтовыми голубями. Они не боятся солнечного света, они могут идти в зной и в снег. Они согласны быть нам опорой и подмогой, верьте!

Если вы не отвергнете наше предложение, мы вместе сможем выжить! Мы вместе вернем себе верхний мир! Пускай на это уйдут годы, пускай мы уже до того момента и не доживем, но хотя бы ради наших детей, ради следующего поколения, ради наших правнуков! Мы должны попробовать! Даже если есть один шанс из миллиона, даже если надежда столь призрачна, что ее и не видно, – мы должны рискнуть!

Не отвернитесь от нас! Мы в вас верим! Вместе мы сможем! Вместе мы найдем выход!»

Диск начал медленно останавливаться, динамик умолк. Тихо стало и в тоннеле. Пораженные, зачарованные записью, все стояли, погрузившись в глубокие раздумья, не сводя глаз с остановившего свой круговорот диска и даже не смея пошевелиться. Не отваживаясь заговорить.

Тишина длилась долго, а после Укрытие превратилось в жужжащий улей.