Миссия человека – оставить после себя мир лучший, чем тот, в который он пришел. Разве не так? Моя жизнь подходит к закату. Я всматриваюсь в лица людей, которые окружали меня в прошлом, вдыхаю воздух былых лет, тех лесов и полей, открываю двери храмов, домов… Какой была тогда Россия? Каким был мир? Сравниваю с днем сегодняшним. И с горечью сознаю, что не выполнил свою миссию – мир лучше не стал. Палитра наций, народов, культур, религий, обычаев, традиций, нравов, характеров снова и снова становится причиной бесчисленных конфликтов, войн, террора, революций. Люди разучились улыбаться и разговаривать на языке сердца – единственном, который понятен всем, в любом уголке земного шара без переводчиков.
Мир перестал быть одной семьей! А был ли он ею? Может ли стать? В чем моя вина и что я, пока еще жив, могу сделать?
Мои келейные записки – попытка оправдать себя перед миром и, быть может, помочь кому-то не совершить ошибок, которых не удалось избежать мне.
Родился я в 1879 году в крестьянской семье, в селе Печелки недалеко от Ярославля. Родителей не помню. Отец, Кондаков Ефим Степанович, был арестован за хранение в доме запрещенной литературы (дело Антушева14) и умер в Ярославском тюремном замке незадолго до начала судебного процесса, когда мне еще не было и двух месяцев от роду. Меня с матерью (Анастасия Филипповна Кондакова) приютила семья священника Петра Кондратьевича Дьяконова15.
Мать ненамного пережила отца и тоже вскоре умерла от нервов. Я остался сиротой на полном попечении приютивших меня добрых людей. Матушка и батюшка стали мне матерью и отцом и относились ко мне столь же нежно, как к собственным детям. А детей у них к тому времени было семеро: три дочери и четверо сыновей. Младший из сыновей, Евгений, был моим сверстником и молочным братом. В 1888 году семья переехала в Диево-Городище16.
К тому времени старшие сыновья жили отдельно – Александр учился в семинарии, а Николай принял священство и был направлен на работу в погост Шондора Ростовского уезда. Из дочерей две старшие вышли замуж и тоже отделились от родителей. Поэтому в новом доме было просторнее.
Помню, как вечерами родители устраивали семейные чтения вслух. Репертуар подбирал батюшка. Библейские тексты и труды святых отцов сменяли эссе и повести русских писателей. Матушка любила музицировать на фортепьяно. У нее был очень приятный нежный голос. Иногда к ней присоединялись батюшка со своим сочным звучным баритоном или кто-то из гостей. Подключали и нас с Женей к общему пению. Исполняли много духовной музыки, а также романсы на стихи Пушкина, Лермонтова, современных поэтов.
И я, и Женя много времени проводили в церкви, помогая батюшке. Привлекали нас и к работам в огороде, и к уходу за скотиной. Но несмотря на занятость, у нас всегда находилось время для игр и забав со сверстниками. Уроки, преподносимые улицей, часто становились не менее значимыми для нас, чем чтение духовных книг и причащение святых даров. С одного из таких уроков я и начинаю свои келейные записки.
В то время в Диево-Городище помимо русских жили несколько татарских семей. У них были свои обычаи и традиции, сильно отличавшиеся от наших. Никто из них не ходил в церковь, а мужчины носили с собой небольшие коврики и, когда наступал час молитвы, расстилали их на траве, становились на колени и молились своему Богу.
И вот однажды Витя Горохов, местный весельчак и балагур, нашел где-то дырявый, латаный-перелатаный половой коврик, расстелил его перед собой прямо посередине улицы, встал на колени и, закатывая глаза, стал бормотать какие-то бессвязные слова, очень похоже на то, как это делают, молясь, татары. Вволю набормотавшись, он под занавес, сбиваясь на фальцет, прокричал:
– О, Аллах, дай мне штаны необъятной ширины! – и стукнулся лбом о землю.
От резкого наклона его сшитые гнилыми нитками штаны разошлись на ягодицах по шву, обнажая не совсем приличную часть тела. Собравшиеся громко расхохотались. Витьке только того и надо, снова поднял голову, распрямил спину и еще громче принялся бормотать свою тарабарщину.
Неожиданно к нему подскочил невесть откуда взявшийся татарчонок Ильдус и со всего размаха ударил кулаком в лицо. Из носа брызнула кровь.
Витька был на полголовы выше татарчонка, но почему-то спасовал, закрыл голову руками и заорал:
– Басурмане русских бьют!
Витьке на помощь подскочили братья-близнецы Перуновы и принялись мутузить татарчонка. Мы с Женей замешкались, не зная, что предпринять, и тут сверху на Перуновых набросился недавно приехавший из Мологи в гости к тетке маленький, щупленький парнишка, Вася Цыцын. Ухватив близнецов за шкирки, он пронзительно закричал:
– Не трогайте его! Так нечестно! – и стал оттаскивать Перуновых от татарчонка.
Однако силы были явно неравные, и один из братьев, вывернувшись, ударил мальчугана в лицо. Вася упал на землю, но в это время с земли поднялся Ильдус и, оставив Витьку, набросился на братьев. Остальные ребята недолго оставались в роли зрителей – Вася и Ильдус в считанные секунды были снова повержены.
Неизвестно, чем бы все закончилось, если б из окна рядом стоявшего дома не раздался пронзительный голос тети Нюры:
– Ах вы негодники, вот я вам сейчас устрою драку!
Зная суровый нрав тетушки, толпа разбежалась. Витька, запрокинув голову, чтобы не залить капавшей из носа кровью рубашку, медленно побрел к своему дому. Вася и Ильдус, пошатываясь, встали с земли. У Ильдуса была разорвана рубашка, сильно поцарапаны лоб и колени, а у Васи Цыцына под левым глазом набухал большой синий фингал.
Мы с Женей почему-то оба чувствовали себя виноватыми перед ними и, не сговариваясь, потянули ребят в наш дом – залечить раны и привести в порядок одежду.
Отец, выслушав в прихожей сбивчивый Женин рассказ о драке, помрачнел лицом и, передав Васю и Ильдуса на попечение матушки, повел нас обоих в свой кабинет.
– Стыдно! Как мне стыдно, что у меня такие дети! – произнес он, пропуская нас вперед и прикрывая за собой дверь.
– Но ты ведь сам наказывал: «Не вмешивайтесь в драки», – робко возразил ему Женя.
Я стоял молча, понурив голову.
– Наказывал. Но невмешательство хорошо лишь до тех пор, пока оно не становится предательством, – сказал батюшка, садясь за письменный стол.
– Мы никого не предавали, – защищался Женя.
– Вы предали Христа!
– Это Ильдус, что ли, Христос? – наконец подал и я свой голос, вставая плечом к плечу рядом с Женей.
– Ваш Витька унижал веру Ильдуса, а значит, унижал и его самого. А Христос всегда с теми, кого унижают, а не с теми, кто унижает! Я не думаю, что вы настолько загрубели, чтобы не видеть, как на ваших глазах унижают человека.
– Но его вера – басурманская, а наша – православная, – упорствовал я на своем.
– Христос не разделяет людей по тому, кто как молится. Ему вообще не нужны молитвы и песнопения.
– А кому же тогда они нужны? – снова подключился к разговору Женя.
– К кому обращены твои мысли, когда ты стоишь на молитве? – задал встречный вопрос батюшка.
– К Богу.
– О чем ты размышляешь, когда в храме поют «Христос воскресе»? – продолжил он вопрошать сына.
– Ни о чем. Мне просто радостно.
– Вот для этой радости, для устремления чувств и мыслей к Богу и нужны молитвы и песнопения. Бог не нуждается ни в чем, но отзывается на наши молитвы лишь тогда, когда мы впускаем Его в свое сердце, когда за «Господи, помилуй» возвышается смиренное, неизреченное, исполненное верой и любовью «Да будет воля Твоя».
– А ты говорил как-то, что мысли и чувства преходящи, что главное в земной церкви – ее связь с Церковью небесной, с истиной Бога Единаго.
– Говорил. И это все так. И это тоже о любви. Тот, кто открывает истину Бога Единаго в сердце своем, уже не делит людей на своих и чужих, а в каждом видит Христов образ.
– И в обидчиках Ильдуса?
– А как же иначе? Они унижали его по своему невежеству, Христос в них сокрыт под гнетом страха, лености души и предубеждений. Поэтому деритесь за правду, но победив, никогда не унижайте побежденных. Пробуждайте в них Христа. И тогда они, исполненные благодарности, станут рядом с вами, потому что любовь сильнее оружия. Только она может побеждать, все остальные победы пирровы.
Мы с Женей стояли перед батюшкой, понурив головы. Да, нам обоим были неприятны кривляния Витьки, но мы страстно хотели казаться «своими» среди крестьянских детей, поэтому глушили внутренний протест «правильными» мыслями о невмешательстве в драку, о недостойности веры басурманской. Как, в сущности, это подло!
Я видел, как у Жени на глазах наворачиваются слезы, и сам чувствовал, что вот-вот расплачусь. Батюшка встал из-за стола, подошел к нам, обнял обоих, и мы прошли в гостиную, где нас ждали матушка, Соня и Вася Цыцын с Ильдусом. Синяк у Васи был уже не такой заметный, но для нас он затмевал собой все, подобно сияющему на груди героя ордену за веру и мужество. Мы подошли к Васе с Ильдусом, и я предложил им обоим:
– Давайте будем дружить.
Спустя неделю после описанных событий за Васей приехала мать и увезла его домой, в Мологу, а через год и мы с Женей, покинув родные пенаты, отправились на учебу в Петербург.
Впоследствии Женя, следуя по стопам отца и брата Александра, закончил Петербургскую Духовную академию и принял священство. Я выбрал для себя другой путь и после окончания Санкт-Петербургского политехнического института с головой окунулся в решение вопросов по механизации сельскохозяйственных работ.
Ничто в мире не бывает случайным. Наши победы даруются нам для отдохновения и поощрения добрых дел, а беды и поражения Господь попускает, чтобы через них научить чему-то большему, омыть сердца слезами, очистить от гордыни. Потому как «блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Огонек затеплившейся в детских сердцах дружбы спустя много лет неожиданно вспыхнул с новой силой, помогая каждому из нас с достоинством и честью идти дорогами выпавших на долю всех россиян испытаний. Но, обо всем по порядку.
Было начало мая 1908 года. Я стоял на верхней палубе «Крестьянки» любуясь проплывающими мимо пейзажами, наслаждаясь холодком утреннего ветра и разлитой вокруг тишиной, торжественность и обширность которой не могли нарушить ни монотонное шлепанье плицев по воде, ни приглушенные голоса прогуливавшихся по палубе пассажиров. Неожиданно отрадное для сердца одиночество нарушил женский голос:
– Ах, какая вокруг красота, не правда ли?
Я, не оборачиваясь на голос, неопределенно пожал плечами: как бы и не оставляя незамеченным присутствие незнакомки, но в то же время вежливо показывая свою расположенность к уединению.
Миловидная дама преклонных лет облокотилась спиной о поручень рядом со мной и, запрокинув голову к небу, принялась рассматривать облака.
Я отступил от нее на полшага в сторону.
– Ой, смотрите, – воскликнула она, тронув пальчиками в белой кружевной перчатке мой локоть. – Прямо над нами летит зайчик!
Я посмотрел вверх на бесчисленные барашки облачков. В очертаниях одного из них действительно можно было разглядеть нечто подобное заячьей морде с непропорционально длинными ушами.
– Да, похоже, – согласился я.
– А я вас узнала, – перешла она наконец к сути своих прелюдий, – вы Николай Васильевич Харитонов17, художник. Не так ли?
– Что вы, – изумился я. – Поверьте, я никак не связан с живописью. Вы обознались.
– Да? – разочаровано протянула она, – вы так похожи на Николая Васильевича. Я слышала, он где-то здесь, на пароходе, и хотела попросить его написать мой портрет.
Мы помолчали.
– Ба! – вспомнил я. – Некоторое время назад на нижней палубе мужчина в полотняной косоворотке довольно профессионально и даже с каким-то азартом делал карандашные наброски пассажиров третьего класса. Спуститесь, взгляните.
– Нет, нет, я его видела, – возразила она. – Без бороды и ростом ниже. К тому же у Харитонова волосы светло-русые, как у вас, а у того – темные.
– Но, по крайней мере тот господин похож на художника. Подойдите, поговорите с ним. Может, он товарищ Харитонова?
– Мне ужасно неудобно начинать разговоры с незнакомыми мужчинами. Я к вам полчаса присматривалась, прежде чем подойти. Не могли бы вы как-то помочь?
– Сделаю все, что в моих силах, – неохотно согласился я.
Мы спустились вниз по трапу и прошли в кормовую часть судна. Мужчина, рисовавший портреты, был все еще там. Я подошел к нему и без обиняков спросил:
– Извините, вы случайно не знаете художника Харитонова?
– Знаю, – ответил он, не отрывая взгляда от незаконченного рисунка. Затем, сделав несколько размашистых штрихов, повернулся лицом ко мне. – А что вы, собственно, от него хотите? – и после небольшой паузы продолжил: – Николай Васильевич сейчас спит. Кроме того, мы еще не совсем художники, а только учимся.
Невольно разглядев вблизи лицо этого начинающего художника, я в изумлении отступил шаг назад:
– Вася Цыцын?
На долю секунды между нами повисла тишина, и затем воздух сотрясло его восторженное:
– Мишка!!!
Мы обнялись. Вася положил незаконченную работу в толстую картонную папку и стал складывать в пенал карандаши. Я, вспомнив о незнакомке, поспешил подойти к ней и пообещал, что, как только Харитонов проснется, сообщу ему о ее просьбе.
– Я Елизавета Федоровна Бродова, поклонница его творчества, – представилась она и подала мне руку.
– Очень приятно, – склонил я перед ней голову и пожал протянутую ладонь, – Михаил Ефимович Кондаков, инженер, изобретатель, коммерсант.
– Буду очень вам, Михаил Ефимович, обязана, если представите меня Харитонову. Моя каюта напротив капитанской.
Она разжала пальцы и осторожно высвободила ладонь.
Я еще раз склонил голову.
Потом мы с Васей прошли в мою каюту, по дороге заказав у буфетчика чаю, и потек разговор.
Вася рассказал, что учится в Петербургской академии художеств, а его друг, тоже мологжанин, Николай Васильевич Харитонов, шестой год постигает мастерство живописи у самого Ильи Ефимовича Репина и успел приобрести известность своими работами. В Мологе они собираются пробыть до начала сентября, а потом – снова в Питер. После того памятного лета Вася приезжал к тетке всего лишь раз, лет пять назад, но ни меня, ни моего молочного брата Жени, ни Ильдуса в Диево-Городище уже не было.
Я рассказал Васе о своих братьях, о том, что Женя теперь помощник инспектора Духовной семинарии, живет в Одессе, а Соня вышла замуж за священника Николая Любомудрова и живет недалеко от Мологи, в Лацком. Поведал о своей работе и целях поездки. И, наконец, о самом главном – прекраснейшей в мире женщине, с которой состою в близких отношениях. Дарованная мне Богом любовь полностью изменила и меня, и мое отношение к миру, и эти изменения мне по сердцу. Мир как бы расширился, я ощущаю незримое единение со всеми людьми, со всем сущим – люблю всех и вся.
– Это… Это – не знаю даже как выразить! – воскликнул я, поднимая руки и словно обнимая ими весь мир, но через секунду опустил их на колени и с грустью произнес: – Единственное, что смущает, Алиса не соглашается венчаться. Она считает, что венчание накладывает кандалы на любовь, убивает ее».
– Отказ от таинства венчания – отказ от даруемой Богом благодати. Венчание не создает, а разрушает кандалы отчужденности, слепоты, безверия, – прокомментировал Вася.
– Ты прав, но она не верит в Бога, оттого я иногда печалюсь.
Проговорив в каюте час или около того, мы решили снова заглянуть в буфет, но пораженные внезапно наступившей тишиной, остановились на полпути. Монотонное шлепанье плиц прекратилось. Белоснежная «Крестьянка», слегка накренившись на левый борт, почти бесшумно скользила по поверхности вод, а ей навстречу со стороны Мологи плыл тихий, радостный колокольный перезвон.
Мы поспешили подняться на вторую палубу и пройти в носовую часть судна. Там уже собралось множество пассажиров. Спустя какое-то время к нам присоединился и Коля Харитонов, с которым Вася не преминул меня познакомить.
Мы с Николаем подошли к моей недавней собеседнице, которая стояла невдалеке от нас. Она представилась Харитонову и сказала, что видела его около года назад в Академии художеств на вернисаже. Помимо работ маститых мастеров там были и работы учеников из мастерской Ильи Ефимовича Репина, среди которых ей особенно запомнились этюды Н. В. Харитонова.
Коля учтиво склонил голову.
Впереди по курсу река делала плавный поворот, леса на левом берегу сменились зеленью пашен и пойменных лугов. Колокольный перезвон становился все громче.
Елизавета Федоровна, повысив голос, чтобы быть услышанной, торопилась высказаться:
О проекте
О подписке