Тень предполагаемого злоумышленника двигалась в сторону Омара, который замер в ожидании, укрывшись за старым диваном, выброшенным на свалку и ожидавшим неизбежной участи – сожжения, – которая одинаково для всех типов мусора наступала в одно и то же время, ждать приближения коего приходилось порой не один год. За время ожидания судного дня мебель находилась на свалке и медленно гнила, превращаясь в труху. И вот к этому трухлявому дивану, изгрызанному термитами, приближалась вражеская тень. «Другого шанса у меня не будет – или я его, или он меня», – подумал Омар, готовый к атаке. Когда тень стала выходить за диван и ноги лазутчика показались на свету, бен Али считал секунды до нападения.

И вот, когда показалось плечо, Омар начал действовать. Молниеносно ударив нарушителя в область плечевого пояса и временно дезориентировав его, Омар сделал несколько ударов по ногам – по коленям и голеностопным суставам – и быстрым движением выбил из правой руки длинный кинжал. Сразу после этого последовала отчаянная попытка сопротивления, однако Омар сразу ее пресек, использовав прием захвата со спины. Прием оказался действенным: лазутчик прекратил сопротивляться и покорился Омару, когда тот приставил нож к его голу.

– Черт бы тебя побрал, Омар! – прошипел по-арабски лазутчик, изумив бен Али. – Думал, смогу пробраться незамеченным, но ты оказался куда более осмотрительным. Я мог бы тобой гордиться.

Голос показался Омару отдаленно знакомым.

– Ударился в бред от страха смерти? – съязвил он, не понимая смысла слов нарушителя.

– Правду от бреда порой очень сложно отличить, – произнес нарушитель и усмехнулся. – Но ты, Омар, должен обладать силой это сделать.

Продолжая пребывать в изумлении, Омар захотел увидеть лицо нарушителя, поскольку голос его слишком сильно впивался в память, а то обстоятельство, что тому было известно имя молодого бен Али, ставило последнего в тупик. И ладно, если бы только имя; но ведь необходимо знать носителя имени в лицо! Убрав от горла лазутчика, слегка задетого лезвием, нож, Омар резким движением повернул его к себе, оттолкнув на полметра. И обомлел.

– Ты вырос, брат, даже выше меня теперь! – сказал лазутчик и улыбнулся.

До Омара не сразу дошло, что перед ним стоял его старший брат Хусейн. Последний же продолжал что-то говорить, то улыбаясь, то хмурясь, бросая зоркий взгляд с брата на пустыню, с пустыни на комендатуру, с комендатуры на обратно на брата. Хусейн говорил и говорил, а Омар, словно впавший в столбняк, не слушал, а только смотрел на него. Вглядывался в покрытое глубокими бороздами преждевременных морщин смуглое, гораздо более темное, лицо, заросшее густой смоляной бородой с едва заметной серой проседью в усах, также возникшей слишком рано. В левом ухе у него слабо сверкала серебряная серьга без камней, правое ухо наполовину отсутствовало. С правой же стороны лица Хусейна случилось много всяких неприятностей, а потому изрезана она была от лба до носа и подбородка. Возможно, Хусейн в ту минуту рассказывал брату про то, как приобрел множество шрамов, потому что часто показывал пальцами на свое лицо, но Омар пропускал все его слова мимо ушей. Это было слишком заметно.

– Омар, ты меня слушаешь? – спросил Хусейн.

– Нет, я тебя не слушаю, – ответил Омар. – Что последнее ты сказал?

– Я предложил тебе вернуться домой после того, как мы с тобой убьем этого мясника Жёва!

– «Мясника» Жёва? Насколько я помню, отец мясником любил обзывать Лазара Буффле.

– Они все, эти черти, являются бездушными мясниками. Они упиваются чистой арабской кровью, чтобы удовлетворить свои пошлые прихоти, поскольку у них самих кровь черная и смердящая, лишающая их всякой жизни! Я удивлен, как они вообще тебя еще не убили за столько лет!

– А я удивлен, – Омар резко помрачнел, – что обо мне вспомнили вообще вспомнили за столько лет в родном клане! Неужели кровавая пелена на ваших с отцом глазах хоть на миг спала, раз вы почуствовали, как вас точат остатки совести?

– Что ты, Омар! – Хусейн дернулся, словно испугался чего-то. – Мы ни на день не выпускали из голов мысли о тебе и не переставали думать о твоем возвращении в клан. Однако сначала мы были уверены, что ты погиб тогда, во время нашей диверсии в Оран, пять лет назад… Мы долгие месяцы оплакивали тебя, искали твое тело, чтобы похоронить по канонам, а когда не нашли, поняли, что тебя забрали враги. Чуть позже мы узнали из донесений шпионов, что ты жив…

Слушать оправдания Хусейна для Омара было похоже на пытку. Он прикусил нижнюю губу, подавляя суматошное и абсолютно эмоциональное желание броситься к брату и прижаться к нему. То ли от долгого пребывания в кузнице, то ли из-за возникшей сейчас ситуации все тело Омара горело и обливалось потом. Он не мог понять, что сейчас чувствует, какие эмоции испытывает. Он боялся почувствовать не то, чего от него ожидал брат и он сам, но при этом не имел смелости раскрыться. Хусейн же, напротив, выглядел более чем спокойным. Волнение, присущее всем людям в момент встречи после долгой разлуки, вполне естественно и нормально, и Хусейн не стеснялся его демонстрировать, а потому в глазах младшего брата казался образцом эмоциональной закалки. Для Омара без стеснения показывать свои эмоции – высшая степень человечности и искренности. Однако сейчас что-то пошло не так. Слова Хусейна о клане не казались ему настоящими, а якобы искренняя радость брата виделась в его глазах гипсовой маской, наложенной на лицо покойника.

– Омар, надеюсь, тебе не удалось потерять душу в этом грязном месте, – произнес Хусейн, заметив неуверенный взгляд брата. – Надеюсь также, что ты пойдешь сегодня со мной домой, где мы продолжим готовить планы по…

– Домой? – удивился Омар. – О каком доме ты говоришь? Когда у нас последний раз был нормальный дом, а не временная стоянка в очередном оазисе или лояльном полудохлом поселке?

Хусейн замешкался.

– Так я отвечу. За всю свою жизнь в клане я ни разу не почувствовал себя дома ни в одном из всех мест, где мы останавливались. Постоянная беготня с французами, пограничные стычки с туарегами и пиратами – вот и все занятия. Но поиска дома среди них не было и не будет. Только саму пустыню с ее барханами мы можем назвать домом, но что это за дом – настоящее царство смерти и пустоты.

– Это из-за того, что французы вероломно захватиили наши города! – оправдывался Хусейн. – Они губят наши традиции и быт!

– Не неси чепухи, Хусейн! Я пять лет живу среди них и вижу, как они относятся к арабам: никакой ненависти, никаких притеснений или запретов. Я даже в мечеть ходить могу!

– Ох, хорошо, я не буду спорить, поскольку это бесполезно. Давай просто уйдем отсюда, а потом уже серьезно поговорим. Но сперва покажи мне, где живет проклятый Жёв, чтобы я мог собственноручно пустить ему кровь из глаз и горла! После этого мы уйдем домой. Вместе.

Омар разозлился и насупил брови.

– Нет, брат, – ответил он, – я не стану ничего тебе показывать. И не пойду с тобой.

Хусейна словно ударила молния.

– Но…почему?..

– Потому что не там мой дом, – Омар указал на пустыню, – а там.

Когда Омар указал на Оран, Хусейн тоже озлобился.

– Так вот чью сторону ты выбрал, Омар. Отец мне так и говорил, а я – дурак – не верил до конца, что ты можешь быть предателем нашего клана и нашей страны.

– Да очнись ты ото сна! – Омар вспыхнул от переизбытка эмоций. – Наша страна теперь – это Франция, Алжира больше нет! И у вас с отцом не получится изменить данный факт! Примите уже наконец, что проиграли, и начните жить по-новому.

Хусейн, до последних слов брата стоявший с искривленной обескураженной гримасой, вдруг изменил выражение лица на расслабленно-снисходительное, не доброе (потому что пахло притворной гнилью, и Омар ощущал ее запах), но хитрое, надменное; такое выражение лица, как много позже писал в своих трудах известный психиатр Роберт Хэйр, свойственно людям с психопатическим синдромом²². Возможно, Хусейн ожидал именно такого ответа Омара, поскольку через несколько секунд он спокойно улыбнулся. Это заставило Омара вздрогнуть от волнения.

– Я готов повторить, – продолжал напирать Омар, становясь неуверенней, – что и отец, и ты стали заложниками того образа жизни, на который сами себя обрекли, а теперь не имеете моральных сили и совести признать, что жестоко ошиблись. У меня хватило ума осознать, что я теперь живу в другой стране и для нормального в ней существования должен соблюдать ее законы и уважать чужие обычаи. Что там говорить – я даже французский язык выучил, чтобы иметь преимущество при общении. Я, конечно, не собираюсь всю жизнь провести в крепости, когда-нибудь я уйду на поиски новой жизни, свободной от смерти и ненависти. А сейчас я чувствую себя хорошо.

Хусейн пристально смотрел в глаза Омару. Цвет глаз у них сильно отличался: старший брат был кареглазым, как и большинство арабов, а младший брат слишком выделялся, словно мутант, созданный Аллахом то ли ради возвеличивания, то ли ради унижения клана бен Али. Смотреть в эти глаза Хусейн не любил – слишком сильно напоминали о европейцах и о том, что Омар был «другим», выделяющимся, уродцем.

Внезапно Хусейн отошел от брата почти на метр. Последний недоумевающе наблюдал, пытаясь понять его задумку.

– Я с горечью слушал тебя, Омар, – произнес Хусейн, засунув руку под свою накидку из верблюжей шерсти, которую всегда носил в холодные дни. – Жаль, конечно, что вражеская паутина обмана опутала твое сердце и разум. Однако мы были готовы к такому исходу.

Омар побледнел.

– О чем это ты? – спросил он, страшась ответа.

– Улемы клана предполагали, что ты совершишь предательство, и дали отцу настойчивый совет: как можно скорее от тебя избавиться, чтобы ты не раскрыл всех тайн клана и не стал преградой для его процветания. Тебя могут использовать как заложника или пытать, так что твое пребывание вне клана опасно.

– И что, ты пришел, чтобы убить меня? Весь наш предыдущий разговор состоялся лишь потому, что мне удалось тебя обезвредить? Так бы переразал мне горло втихую?

– Нет! Я упросил отца дать мне шанс вернуть тебя живым. Наш разговор был посвящен именно этому. Но так как ты отказался восстать против своих новых хозяев, мне придется исполнить волю улемов…и отца.

Омару стало тяжело дышать. Ноги подкашивались, а руки тряслись. В глазах была видна удушающая боль.

– О, Аллах! Меня собирается зарезать родной брат! Как же ты можешь, Хусейн! Всевышний этого тебе никогда не простит – он будет терзать тебя всю твою жизнь, и даже после смерти не даст твоей душе покоя!

Хусейн начал сокращать расстояние. Омар оставался на месте, не в силах пошевелиться. Выражение лица Хусейна вновь изменилось: исчезла маниакальная улыбка, пропало психопатическое хладнокровие; теперь на лице старшего бен Али был заметен страх, порождавший еще несколько отвратительных чувств и эмоций, снедающих человека, словно язвы и опухоли. Из глаз обоих братьев потекли слезы, как они ни старались их сдержать.

– Брат…ты же…растил меня… – шептал Омар, скорее констатируя факт, нежели пытаясь разжалобить Хусейна, практически вплотную к нему приблизившегося. – Ты же братоубийцей…станешь…

Хусейн на миг опустился на землю и поднял кинжал, выбитый из его руки Омаром, после чего распахнул свою накидку и взял другой, покороче, а этот убрал. Под накидкой у брата Омар смог разглядеть также старенький трофейный револьвер, очевидно, доставшийся Хусейну от убитого «Охотника».

Наступил момент конца всего, как думалось Омару. Он стал молиться, терпеливо ожидая своей постыдной участи. Принять смерть от рук брата – высший грех, высшее бесчестье и оскорбление для всего рода. Омар закрыл глаза и… Вдруг, уже занеся руку над братом, Хусейн замер. Несколько секунд тишины, и кинжал упал на землю, а рука опустилась.

– Нет…я не могу, – произнес Хусейн, опустив голову. – Лишить жизни брата я не могу. Неважно, в чем твоя вина, и есть ли она вообще. Я люблю тебя и никогда не смогу не смогу причинить тебе вред. Никогда не посмею взять столь невыносимый грех на душу.

Омар не нашел в себе сил что-то ответить, а потому просто обнял брата. Как только объятие, длившееся около минуты, прекратилось, Хусейн сердито произнес:

– Однако Жёва нам с тобой все равно придется убить. Это дело чести!

Омар ударил себя по лбу рукой от раздражения и приготовился к очередному спору.

– Ох, Хусейн, сколько еще раз я должен тебе говорить: Жёв…

Но Омар не успел закончить свою мысль. Его оборвал громкий выстрел, раздавшийся всего в двадцати шагах от него. Повернувшись в сторону выстрела, братья оцепенели, поскольку перед ними стоял майор Жёв, окружаемый дюжиной вооруженных солдат.