Осенью выезды на огороды были реже, но уже за урожаем. Для меня это конечно и репа, и морковка, и, в крайнем случае, турнепс – все вкусно.

Картошка и капуста собирались в мешки, чтобы потом каким-то образом доставить домой, а ботва собирались в кучи и сжигалась. И какой же божественный запах был у этих небольших тлеющих куч – очень необычный. Приятный и вкусный.

Наступала зима, и тут мне хватало забот и забав.

Первое, конечно, было катание на коньках по насту или случайно образовавшемуся льду на улице. При этом сначала нужно прикрутить «Снегурки» к валенкам с помощью веревок, что иногда было большой проблемой, поскольку деревянные палочки, фиксирующие веревки при закрутке, никак «не хотели» как положено, устанавливаться на место, или же веревка закручивалась так, что валенок сжимался в носке, терял свою форму и больно сдавливал ногу. Когда же с этими проблемами я справлялся, начиналось самое главное – катание. Это было мучение и удовольствие одновременно – ноги разъезжались, я спотыкался и падал, вставал. Иногда «Снегурки» сваливались с валенок – процесс начинался сначала. И снова вперед – с сомнительным «ветерком».

Катание продолжалось до тех пор, пока не подмораживались щеки или нос, которые потом долго приходилось оттирать ладошкой или промерзшей, в снегу, иногда с льдинками, варежкой. Процесс долгий и малоэффективный, но заканчивался вполне благополучно – болезненно, но благополучно, без обморожений.

Еще одна забава – катание с ледяной горки. Снега в городе было много, и соорудить горку среди сугробов было несложно. К тому же ребята ее поливали водой, и катание при этом становилось еще интересней. Забравшись на карачках на эту невысокую горку, с криком: «Врагу не сдается наш гордый Варяг!», я бросался вниз на «всем» – на листе картона, на листе железа или просто на спине. Скатывание проходило на «ура». Одно было нехорошо – снег и крошки льда моментально набивались под одежду, на голую спину, живот и даже, непонятно каким образом, в штаны. Что было очень неприятно – просто пронзительно холодно и сыро. Я пытался с этим бороться, меняя позу прыжка и «вхождения в процесс» – я стал бросаться вперед грудью и животом. В конце концов, у меня же был опыт скатывания с горок в таком положении еще с Горхона, еще со спуска на «самокате». Но, и это мало помогало борьбе со снегом, хотя и не останавливало до того, пока я не уставал почти до бесчувствия.

Вот тут, через пару часов моего гуляния на улице, я приходил домой совершенно обессиленный, мокрый и холодный телом и одеждой. Но довольный.

Здесь меня ждала легкая выволочка от мамы. И как же трудно с меня снималась-сползала вся эта одежка, вся эта мокрота. И только теплое одеяло, и горячее тепло от печки снимали все эти последние неприятные мелочи.

А «Варяг» был в голове и на языке после фильма «Малахов курган», который я с ребятами посмотрел в клубе на закрытой военной территории, куда мы частенько проникали вопреки всем заборам и службам. В фильме об обороне Севастополя матрос бросается с гранатами под танк с песней о Варяге. События пронзительные! Да, и по радио часто можно было услышать:

 
«Наверх вы, товарищи! Все по местам!
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш гордый Варяг,
Пощады никто не желает.
Прощайте, товарищи! С Богом! Ура!
Кипящее море под нами!
Не думали мы еще с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами…»
 

Ну, а кино занимало в мальчишеской жизни особое место. С ровесниками и старшими ребятами я проникал в клуб, естественно без билетов, через какие-то «дырки» и подпольные ходы, где-то даже за огромными полотнищами экранов. Когда начинался сеанс, мы потихонечку проскальзывали в зал и усаживались на пол перед первым рядом. Экран был близко, и, казалось, прямо над головой – огромные вытянутые фигуры и лица, искаженные картины событий, оглушающий звук из больших черных ящиков громкоговорителей с обеих сторон экрана. Это было не очень здорово, но приходилось терпеть, ведь зрелище было завораживающим и страшно интересным. А еще, были страхи, что «контролеры» заметят кого-то из «зайцев» и выведут из зала.

Бывали другие случаи: где-то посреди сеанса рвалась лента, на экране мелькал разрыв, из громкоговорителей неслось короткое завывание, в зале загорался свет, раздавались свистки недовольных зрителей, и тишина – на пару минут. Если пауза затягивалась, раздавались свистки, чем дольше, тем больше, потом топот ног, крики: «Сапожник!», и нечто похожее. В конце концов, гас свет, и сеанс продолжался. При этом никакие неудобства не могли помешать следить за событиями на экране, симпатичными героями, слушать красивую музыку и песни.

А какие мы смотрели фильмы!

«Александр Пархоменко», «Новые похождения Швейка», «Иван Никулин – русский матрос», «Георгий Саакадзе» и уже упомянутый «Малахов курган». А как можно забыть фильм «Семеро смелых», с песней:

 
«Лейся песня, на просторе,
Не скучай, не плач жена,
Штурмовать далеко море
Посылает нас страна,
Буря, ветер, ураганы,
Ты не страшен, океан,
Молодые капитаны
Поведут наш караван…»
 

Интересно, что после песни и самого фильма я решил поменять свою будущую профессию шофера (Горхоновские мечты) на профессию летчика или моряка. Но, поскольку будущим летчиком объявлял себя брат Андрей, пришлось мне «определиться» и заявить, что я обязательно стану моряком. Если б знать насколько мы оба в будущем были близки к своим детским желаниям – обещаниями.

Ну, а кино: еще запомнилась песня из фильма «Александр Пархоменко»:

 
«Ты ждешь Лизавета от друга привета,
Ты не спишь до рассвета,
Все грустишь обо мне.
Одержим победу, к тебе я приеду
На горячем боевом коне…»
 

Вот из «Швейка» помнится только: «Сосиски с капустой я очень люблю…»

Под самый Новый год в Новосибирске устраивалось особенное зрелище: центральная площадь города перед театром Оперы и балета становилась огромной сценой. На ней устанавливали высоченную елку, украшенную яркими флажками и невообразимыми игрушками. А вокруг, устраивались огромные ледяные фигуры – большие и прозрачные, переливающиеся различными оттенками цвета, сказочные герои. На них приходилось смотреть снизу-вверх, задирая голову, и стараясь держать рот закрытым.

Такова была моя жизнь, и мне уже почти 5 лет.

Могу представить себе того «мужичка-здоровячка» в плотно натянутой на голову шапке с завязанными под подбородком «ушами», с поднятым воротником пальто, снаружи которого опять-таки туго, завязан шарф (все это не позволяло голову повернуть), да еще на руках варежки, на ногах валенки. Так мама снаряжала меня на улицу.

А приходил я домой с раскрасневшейся физиономией и в совершенно расхристанном виде. Шапка-ушанка сидела на самой макушке, ее подмерзшие шнурки-завязки развязанные висели ледышками и при движении больно стегали по лицу; пальто было распахнуто и без пуговиц; на голой шее болтался мокрый шарф; штаны наполовину спущены; одна мокрая варежка на руке, другая, заледеневшая, болтается на резинке из рукава; и даже валенки промерзли насквозь. Мне было мокро и холодно.

Хорошо, если я был без синяков на физиономии после вполне возможных уличных стычек-драк: сцена – «Пойдем, стыкнемся!» была обыденным явлением в моей мальчишеской жизни, а ввиду своей «упертости», я не мог отказать своим нередким «визави».

Мама к моему виду относилась с пониманием, без долгих слов раздевала, заворачивала в одеяло и прислоняла к горячей печке. Мне было хорошо и покойно.

Зима с трескучими морозами заканчивалась, и начиналась весна с бурным таянием снега и бесконечными ручьями и ручейками среди сугробов и по пробитым ими дорожкам в подтаявшей, и местами заснеженной земле.

В них интересно было пускать бумажные кораблики, которые как самолетики и птички ребята и я научились разными способами складывать из бумаги.

Если самолетики можно было запускать дома или на улице, а птички подвешивать на нитках под абажуром или расставлять на комоде или этажерке, то кораблики пускались в свободное плавание по ручейкам на улице.

И они плыли, подгоняемые струями воды, иногда застревая под отдельными прозрачными ледяными корками, нависающими над свободной водой, ныряющей под них для того, чтобы через пару метров появиться вновь ниже по улице.

Кораблики вытаскивались из-под льдинок и пускались в плавание вновь и вновь, пока не намокали, выходили из строя и становились неинтересными.

Чуть позже, по весне, город на несколько дней заполнял густой и приятный запах лип. Улица, на которой мы жили, имела два ряда лип по обеим сторонам, ближе к одноэтажным домам-избам.

Эти деревья весной привлекали еще и тем, что в их листве водилось множество майских жуков. Они очень красивые – коричневые с бронзовым отливом, и ловить их было занятно. А потом, если жука, а лучше пару, запихнуть в пустой спичечный коробок и поднести к уху, то можно услышать легкий шорох. Охота на жуков продолжалась несколько дней, потом они либо исчезали, либо надоедали.

Наступало лето, и на улицах стояла порой нестерпимая жара; при этом босиком ходить по булыжным мостовым было почти невозможно – пятки горели. У меня были сандалии, но они быстро изнашивались – то рвались застежки, то отваливались подошвы, одна или другая. Вот тогда приходилось терпеть и закалять свои пятки, бегая (не шагая) босиком.

В городе местами сооружались огромные клумбы с цветами. Мне страшно нравились «бархатцы» самых разных расцветок – красивее темно-красные и темно-коричневые, впрочем, и желтые с красным были тоже хороши.

А однажды Андрей с приятелем, Веней Вечерским, устроили развлечение для себя и местной детворы, запустив большого воздушного змея. Змей этот был в виде коробки из тонких деревянных реек, оклеенных папиросной бумагой. Он поднялся высоко – высоко на длинном тонком шнуре, и следить за ним в бездонном небе из-за солнца непросто, но зато радости было немерено.

Настало лето 1945 года. Самым интересным и посещаемым местом для ребят и для меня продолжал оставаться вокзал.

Через Новосибирск с запада на восток сплошным потоком двигались воинские эшелоны. Некоторые из них ненадолго останавливались, и солдаты могли отдохнуть от тряских теплушек и размяться, что они и делали. В разных местах можно было увидеть их большие и маленькие группы; в одних о чем-то увлеченно беседовали, в других играли на гармошках или трофейных аккордеонах, пели песни и слушали.

Запомнился один, очевидно, казак, в кубанке, который демонстрировал свою шашку, сгибая ее дугой чуть ли не в круг.

Мальчишки шныряли повсюду, добывая марки и иностранные бумажные деньги в свои коллекции, которые были тогда почти в каждом доме.

Кипела привокзальная жизнь. Людей было множество и в нем выделялись очереди с чайниками, котелками или бидонами за кипятком: краны с холодной и горячей водой торчали из стенки бойлерной здесь же на перроне.

Из вокзальных громкоговорителей постоянно звучала музыка. Чаще всего, я помню, звучала одна из моих любимых:

 
«С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы,
Товарищи мои…»
 

От дома до станции было всего два квартала, так что я мог туда бегать за новыми впечатлениями постоянно. Конечно, втайне от мамы, которая могла и наказать, но как-то все до определенного момента мне сходило с рук.

Казалось, ничто не может изменить этого мира детства с его большими радостями и мелкими неприятностями и болячками.

Счастливая пора – здоровое тело и безмятежность духа.

И все-таки, фортуна взбрыкнула по отношению ко мне и, через меня, к моим родным. Случай привел меня в больницу всерьез и надолго.

А началось все во время очередного моего вояжа на вокзал.

И что сподобило поднять с земли, просыпанные мной из кармана семечки.

Очень жаль, что мне в этот момент никто не врезал по шее, когда я засовывал их в рот. Но, …дело было сделано, и это был тот случай, когда уже гораздо позже хотелось кусать локти. А я уже заболел, и «болячка» была серьезная – брюшной тиф.

Дальше было так, как положено при таких болячках: больница, койка, бесконечные уколы сначала в одну ягодицу, когда на ней не было «живого места» и было больно, в другую и обратно.

Помогло мое здоровье, полученное от папы и мамы – через пару недель я уже гулял по огромной, с десятком коек, палате, в которой было много ребят, но больных и неинтересных.

И я чаще бегал к окну, за которым была жизнь интересная: этажом ниже, в небольшом садике больницы росли кусты, и появилась первая зеленая трава, серый кот гонялся за птицами, за металлическим забором улица с взрослыми пешеходами и вечно, что-то орущими ватагами ребят. Разве это неинтересно, особенно кот?! Жизнь кипит, а я тут, привязан к койке.

И все-таки дело шло на поправку, если бы не эти мои пробежки-прогулки по холоднющему полу, да еще босиком. Начались осложнения после тифа, и меня хватили другие «болячки», и тоже серьезные.