Цитаты из книги «Будущее»

потому что в мире, свинченном из миллионов замкнутых пространств, составленном из ящиков, нет ничего дороже пространства открытого

– Ты – моя серебряная трубочка. С тобой я начал дышать.

Не понимаю, – Я сплевываю на пол. – Ради чего всем рисковать?! Жизнью ради чего рисковать?! Ради какой-то бабы! Ради клоунессы! Ради воздушной гимнастки?! – Да потому что воздушные гимнастки вообще единственный смысл этой жизни! Какая без них жизнь – так, существование. Как у гриба или у инфузории какой-нибудь. Все остальные, парень, – от мухи до кита – только любовью и живут. Поиском и борьбой. – Борьбой? – Любовь, парень, – это борьба. Борьба двух созданий за то, чтобы стать одним! – Ты пьян. – Это ты пьян. Я как стекло. – Я не хочу бороться. Я не хочу быть одним целым с другим созданием. Шеей своей ради этого рисковать?! Хера! Базиль смотрит на меня сочувственно, треплет по плечу – и ставит диагноз: – Значит, ты – гриб, парень. Значит, я гриб.

Я вздыхаю и киваю ей. Когда врешь, главное – не увлекаться слишком, выдуманные детали помнить нелегко, а запутаться в них – ничего не стоит.

Ты предложил мне забыть все, что случилось, отыграть все назад. Но я не могу забыть ничего из того, что со мной произошло, и не хочу это забывать: Аннели, нашу поездку в страну моего несбыточного детства и нашу счастливую ночь в борделе, где каждая минута была ссужена мне под проценты, которые я никогда не смог бы выплатить, наши прогулки по смрадным и душистым бульварам и наш визит к ее беременной матери – без которого я не смог бы простить своего отца; мою собственную мать и эту комнату в твоем доме, Эрих, комнату за таким толстым стеклом, что она не могла докричаться сквозь него ни до меня, ни до Рокаморы, ни до Иисуса Христа; моего отца, с которого ты заживо содрал кожу, с которым познакомил меня за час до казни, казнить которого ты пытался моими руками; интернат, в котором меня воспитывали и закаляли; моя служба в Фаланге; молочные темные пятна на синем платье; спящие девочки в барселонском католическом приюте; целый город, заваленный отсроченными трупами. Что из этого я смог бы забыть? Ничего. Они все умерли – и никуда не исчезли. А как жить столько, помня, что предал их? Или мою дочь? Как я забуду ее? И как забуду – себя, который продал свою дочь? Ничего нельзя отыграть назад. Меня не примут в боги. Я не заслужил и не буду даже стараться. Куда мне? Я псина, зверюга. Ты приказал мне вытравить из себя животное, но лучшее из того, что я сделал – сделано мной, потому что так требовали мои инстинкты. И ты не лучше: думаешь, твое желание вечности – желание быть равным богам? Нет, Эрих. Это ведь просто инстинкт самосохранения, раздувшийся, гипертрофированный, уродливый – и самый простой, самый вульгарный из всех инстинктов. Ты просто не пускаешь других жить вместо себя, Эрих. В этом есть от рептилии, от бактерии, от грибка. Но что в этом от бога? Я мог сказать тебе это раньше, но я берег себя для другого последнего слова. А сейчас прости – мне нужно сказать несколько слов кое-кому еще. Моей дочке.

Мы в тупике. Система выдает фатальную ошибку. У нас нет решения – значит, надо уступить место тем, кто его найдет. Я просто обнуляю человечество. Перезапускаю его.

Не знаю, когда этот сверток в меня врос. Нельзя назвать один день. Это ночь за ночью происходило, плач за плачем, пеленка за пеленкой. Со стороны кажется: ребенок расходует родителя, тратит его нервы, его силы, его жизнь – на себя, и как только потратит всего, то просто вышвырнет высосанных папашку-мамашку на помойку, и дело с концом. Изнутри все не так: он не сжирает тебя, а впитывает. И каждая минута, которую ты с ним провел, не в желтое дерьмо превращается, не в грязь. Я ошибся. Каждый час остается в нем, становится тысячей клеток, которыми он прирастает. Ты видишь все свое время, все свое усилие в нем – вот же они, тут, никуда не делись. Ребенок, оказывается, состоит из тебя – и чем больше себя ты ему отдаешь, тем он тебе дороже. Странно. В такое не поверишь, пока сам не попробуешь.

Не знаю, когда этот сверток в меня врос. Нельзя назвать один день. Это ночь за ночью происходило, плач за плачем, пеленка за пеленкой. Со стороны кажется: ребенок расходует родителя, тратит его нервы, его силы, его жизнь – на себя, и как только потратит всего, то просто вышвырнет высосанных папашку-мамашку на помойку, и дело с концом. Изнутри все не так: он не сжирает тебя, а впитывает. И каждая минута, которую ты с ним провел, не в желтое дерьмо превращается, не в грязь. Я ошибся. Каждый час остается в нем, становится тысячей клеток, которыми он прирастает. Ты видишь все свое время, все свое усилие в нем – вот же они, тут, никуда не делись. Ребенок, оказывается, состоит из тебя – и чем больше себя ты ему отдаешь, тем он тебе дороже.

Приобретаешь нечто, что тебе принадлежать не должно, а расплачиваешься тем, что больше не принадлежишь сам себе. Идиотская концепция.

Я ей твержу: нету морщин в мире лучше. Я обожаю морщины твои. Каждую. Все. И особенно эти – у глаз. И нет эшафота желанней, чем эта ложбина между грудей твоих спелых. Для головы моей глупой – она подходит как раз. Ты лишь позволь к ней мне губами прижаться – и дожидаться ножа. Если любовь – гильотина, пусть рубит меня. Если умру – значит, жил.