Сероглазый еще с секунду помедлил, потом кивнул и направился к выходу. Циклоп распахнул перед ним дверь, пропустил его вперед и вышел следом, моргнув Борису, мол, я сейчас, только провожу нашего куратора и вернусь.

В душном предбаннике сероглазый опять остановился:

– Вы уверены, что все будет хорошо? Что-то парень ваш мне не нравится.

– Все будет очень хорошо, – заверил его Циклоп. – Мальчик просто испугался полумрака. Но он уже взял себя в руки. Это мой лучший ученик. Без его помощи мне не обойтись.

– Ладно… – Сероглазый звякнул ключами. – Запираю вас на три часа. Когда вернусь – надеюсь, вы не заставите меня пожалеть, что я так вам доверяю.

– Не заставлю… – буркнул Циклоп.

Когда за молодым человеком закрылась входная дверь и щелкнули по очереди все три замка, Николай Давыдович все еще стоял в предбаннике. Он уже собирался возвращаться в комнату, в которой оставил Бориса наедине с архивами, но что-то задерживало его. Что-то заставляло его топтаться в нерешительности. Он знал, что именно, но не хотел признаваться в собственной слабости.

«Какая низость! – шептал себе Циклоп. – Как это мерзко, трусливо и подло!»

Но он уже схватил со стеллажа тетрадь в клеенчатом переплете, его руки дрожали от нетерпения.

«Ты трус! – кричало сознание. – Ты слабый, ничтожный человек! Ты не имеешь права учить детей тому, во что сам не веришь! Не имеешь права убеждать кого-то в том, в чем сам сомневаешься!»

– Нет, – сказал он вслух, стараясь заглушить душевный крик. – Мне это нужно. Это мое лекарство от сумасшествия. Я только взгляну… Мне нужно поддержать самого себя. Мне нужно просто убедиться, что все по-прежнему. Что все в порядке.

И он тут же убедился, что все совсем не в порядке. В одну секунду он нашел то, что боялся найти. Нашел то, во что не хотел верить, чего стыдился про себя, о чем догадывался с незнакомым доселе суеверным страхом.

Тетрадь в его руках ходила ходуном, и буквы скакали перед глазами. Нужная страница открылась сама собой:

«…черной, скользкой балке, оторвавшейся от потолка, – все равно. И смерти – все равно. Они договорились. Они отбирают у меня тех, кого я люблю…»

Пальцы одеревенели. Циклоп медленно закрыл тетрадь и положил ее на место с такой аккуратностью, словно боялся, что стеллаж рухнет под тяжестью написанного в ней. Несколько долгих мгновений он стоял, не в силах пошевелиться. Потом схватил тетрадку и, с жаром перелистав страницы, прочитал все снова. И опять медленно положил ее на полку.

На ватных ногах, разом постаревший и погрузневший, учитель вошел в комнату, в которой оставил Бориса. Тот сидел за столом и перебирал пожелтевшие бумаги. Когда Циклоп застыл на пороге, он поднял голову и воскликнул:

– Николай Давыдович! Я уже начал без вас. Извините… Так интересно!

Циклоп заставил себя улыбнуться:

– Очень хорошо, Боря… Продолжай.

С нечеловеческим усилием, морщась, он поднял глаза и сразу же увидел эту балку. Огромная, безобразная, черная и скользкая от сырости, она нависла прямо над столом, за которым ему предстояло работать и за которым сейчас сидел довольный Борис. Она выглядела зловещим надгробием большого фамильного склепа. Казалось, она вовсе не поддерживала потолок, а была лишь громоздким и бессмысленным архитектурным излишеством. Ее словно специально забыли там, под черным квадратным сводом, чтобы в один печальный день она рухнула вниз, погребая под собой чьи-то надежды, стремления и чаяния. Чью-то жизнь, полную смысла и радостных открытий.

«Как это глупо! Глупо и пошло. Хотеть, гореть, надеяться… Всю жизнь пытаться что-то себе доказать, рубить сплеча, начинать все сначала, падать, опять начинать, и вдруг погибнуть. Так ничего никому и не доказав, ничему не научившись, никого не простив. Погибнуть! Не под авиабомбой, не в перевернувшемся грузовике, не под шквальным огнем врага, а под нелепой и страшной в своей прозаичности деревянной балкой».

– Что с вами, Николай Давыдович? – теперь была очередь Бориса с тревогой вглядываться в потемневшее лицо учителя.

Циклоп тяжело сел за стол рядом с мальчиком, провел ладонью по лбу так, что сдвинулись чуть набок толстые очки, и вздохнул:

– Говорят, «нет правды на земле. Но правды нет и выше».

– Вы о чем? – не понял Борис.

Циклоп криво улыбнулся:

– Это Пушкин… «Маленькие трагедии». Вся наша жизнь, наверное, состоит из маленьких трагедий.

Боря внимательно смотрел на учителя, стараясь понять, уловить причину неожиданной перемены в нем. Циклоп снял очки, и мальчик впервые увидел страшное, слипшееся веко. Борис готов был поклясться, что заметил, как в уголке этого безжизненного глаза блеснула слеза. Но Николай Давыдович, спохватившись, быстро водрузил очки на место и, откашлявшись, спросил нарочито бодро:

– Ну что, мой друг, начнем?

Боря все еще не сводил глаз с его лица. Циклоп похлопал его по плечу:

– Давай-ка, дружок, неси сюда коробку… вон ту, перетянутую шпагатом. Сейчас узнаем, какие сокровища в ней сокрыты.

Борис послушно встал со стула и, перешагивая через груды разбросанного по полу бумажного хлама, стал пробираться туда, где небоскребами вздымались заваленные коробками и папками стеллажи.

– Какую, Николай Давыдович? Эту?

– Да. Давай эту, – безучастно ответил Циклоп.

«В чем же правда и в чем справедливость? В чем мудрость жизни, если она позволяет себе так легко, так беспечно оставлять тех, кто любит ее, кто предан ей, кто верит в нее? Почему она так легкомысленно бросает тех, кто ради нее шел на мучения, на утраты? Неужели ей не страшно расставаться с теми, кто сумел выковать свою судьбу из слякотной и мелочной суеты, из плюшевого характера и уязвленного самолюбия? С теми, кто сделал свою судьбу, может, не очень красивой и не совсем правильной, но честной и прямой? Кого же тогда любит жизнь?»

Багровея от натуги, Борис водрузил на стол большую картонную коробку, перетянутую крест-накрест веревкой.

– «Арнаус», – прочитал он вслух надпись на приклеенной сбоку бумажной этикетке и вопросительно уставился на учителя.

– Архив национализированных усадеб, – машинально перевел тот. – Открывай, Боря. И выкладывай содержимое на стол с правой стороны в одну стопку.

Циклоп наблюдал, как мальчик пытается подцепить короткими тупыми ножницами прочный, ворсистый шпагат, и ему вдруг захотелось кричать:

«Боря! Борис! Мой дорогой мальчик! Неужели ты ничего не понял? Неужели ты не догадался, что мы с тобой сейчас – в том самом деревянном доме, о котором ты спрашивал меня с тревогой и о котором писал в своей заветной тетради в клеенчатом переплете?! Мы с тобой вдвоем, взаперти – в том самом месте, от которого ты меня пытался уберечь! В двух шагах от моей нелепой и страшной смерти, которую ты хотел опередить!»

Циклоп закрыл свой единственный глаз и тяжело вздохнул.

Боря между тем справился с бечевкой, разорвал слипшиеся картонные створки и извлек на свет первую стопку бумаг.

– Ух ты! – восторженно воскликнул он. – Глядите, Николай Давыдович! Здесь написано с твердыми знаками!

– Это не твердые знаки, а «еры», – устало пояснил Циклоп. – Была такая буква в русском алфавите до революции.

Он взял из стопки два верхних листа и разложил их в круге света.

– Ты как в воду глядел, Борис. Это – московские архивы.

Боря вынул из стопки еще несколько бумаг.

– Какие-то уведомления, – произнес он задумчиво. – «Милостивому государю… Георгию Петровичу».

– Это – циркулярные письма. Такие рассылались в огромных количествах земскими управами и городскими службами. Видишь: Георгию Петровичу напоминают о необходимости платить за электричество…

Борис засмеялся.

– Выходит, при царе тоже грешили коммунальными неуплатами? – Он весело стукнул кулачком по столу. – Эх, управдомов на них не было! Живо за газ и за свет научились бы платить вовремя!

Циклоп хмыкнул:

– Клади, Боря, эти бумажки вон туда, на тот конец стола. Это – «малозначительное», или «не представляющее интереса». Смотрим дальше…

Николай Давыдович развернул прошитый суровыми нитками альбом.

– Хм… Это – амбарная книга, которую обычно вела экономка. Сюда заносились все сведения о покупках и иных тратах. Вот смотри: «…две меры муки, три аршина черниговского сукна, рулон полотняной материи…»

Откуда-то сверху донесся едва различимый звук, как будто хрустнул ледок под чьим-то каблуком. Но Циклопу он показался оглушительным взрывом.

Боря оторвался от бумаг и с удивлением смотрел, как его учитель затрясся, словно в лихорадке, уставился на потолок, вскочил со стула, потом медленно сел на место и сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

– Вам… темно? – участливо спросил мальчик.

Циклоп в панике таращил на него единственный глаз.

– Мне? Темно? Пожалуй, мне темно. Мне очень темно.

– Нужно было еще лампу принести, – вздохнул Боря. – Из школы…

– Лампу? – Циклоп все еще дико смотрел на своего ученика, не слыша или не понимая сказанного. Но он вдруг почувствовал, как стали слабеть ледяные тиски, в которых терзалась его душа. Он вдруг ощутил, как нежданное тепло растеклось в сердце. Сами собой медленно разжались кулаки.

«Я сам себе придумал, как хороша моя жизнь! Я убедил себя, что сделал ее правильной! Но ведь на самом деле, если жизнь соткана из поступков, помыслов и стремлений, то моя не стоит даже того, чтобы быть снисходительной ко мне, жалеть расстаться со мной. Я ее обесценил тем, что сам никогда ни к кому не был снисходителен, никого не жалел и никого не смог простить. Так почему же она должна простить меня? Впрочем, она-то как раз милосердна! Великодушна. Мудра. Ведь именно сейчас она дала мне шанс вмиг сделать ее бесценной, наполненной смыслом. Она дала мне шанс в последнюю минуту сделать ее правильной и красивой. В единственную и самую важную минуту! Она позволила заплатить собою за другую жизнь – куда более ценную и правильную. За жизнь маленького человека, которого я… люблю».

Циклоп положил руки на стол.

– Мне не темно, Боря. Мне – хорошо. И очень спокойно. Спасибо тебе.

Мальчик удивленно моргал.

– Знаешь, – продолжал учитель, – хоть это и непедагогично, но я перефразирую Пушкина. «Есть правда выше!»

Он поднял голову, словно пытаясь заглянуть туда, где есть правда, и с вызовом, с восторгом отчаяния подмигнул единственным глазом черной, уродливой деревянной балке. Почти по-приятельски подмигнул.

Время тянулось невыносимо медленно. Стрелка на светлом циферблате наручных часов Циклопа замерла в непонятно-тревожном положении – будто приклеилась к одному из делений между цифрами. Николай Давыдович смотрел на часы каждые две минуты, щелкал пальцем по стеклу, подносил к уху. Часы тикали. Но стрелка словно умерла, не сумев доползти даже до третьего часа.

Учитель торопился. Он мысленно подгонял время и в нетерпении шептал:

– Ну же… Ну…

Он не понимал, что делает, о чем думает, но вдруг сосредоточился на каком-то знаковом рубеже, на фатальном завершении цикла. И страдал в нетерпеливой решимости.

Циклоп ненавидел этот флирт между прицелом и мишенью. Он считал его занудством, бесконфликтным спором, нелепой драматической паузой. Он торопил смерть.

– Ну давай же… Давай! – почти крикнул он – и осекся.

Боря по-своему понял этот возглас и поспешно кинулся за очередной коробкой. На правой стороне стола между тем уже высилась внушительная стопка еще не разобранных документов, писем, журналов и книг. Работа двигалась медленно. Циклоп подолгу смотрел невидящим взглядом в какой-нибудь листок, вертел его в руках, а потом вдруг опять клал на прежнее место. Из нервного забытья его то и дело возвращал к действительности очередной вопрос:

– А это куда определить, Николай Давыдович? В «нужное»?

Циклоп моргал единственным глазом, шевелил губами и бормотал:

– В «нужное», Боря, в «нужное»… Впрочем, что это? Квитанция на дрова? Нет, ее – в «малозначительное»…

Он опять смотрел на часы, словно точно знал время трагедии, ждал его, а оно не спешило приходить.

– А вот смотрите… Рисунок. Акварель. Наверное, ребенок баловался.

– Какой ребенок? – спохватился Циклоп. – Покажи-ка… Да, похоже на детский рисунок. В «малозначительное», Борис.

– Почему? – возразил мальчик. – А вдруг это неизвестная работа Малевича?

– Малевич не работал в стиле примитивизма, – быстро и невнятно ответил Циклоп.

«Что за бред я несу? Какой Малевич? Какой примитивизм? Как это все далеко от меня! Да и не важно…»

– Глядите, Николай Давыдович, цацки!

Боря открыл плоскую картонную коробку и рассыпал ее содержимое перед учителем. По столу запрыгали медные пуговицы, стеклянные шарики и почерневшие от времени наперстки. В коробке также оказались ножницы, пилка для ногтей, латунный подхват для пирожных, щипцы для колки сахара и сломанная брошь.

– В мусор все это, – махнул рукой Циклоп.

Боря прыскал со смеху:

– Тут еще есть!

Он открыл другую коробку, похожую на первую.

– Здесь ключи какие-то амбарные… Перья… Пенсне сломанное… Ух ты, портсигар!

– Это визитница, – поправил Циклоп, которого тоже на мгновение развлекли старые и ненужные находки. – В них хранили именные карточки с фамилией и титулом.

– Она пустая. – Боря щелкнул крышкой. – Ой, смотрите: чернильница! Совсем, как наша «неразливайка»!

Неожиданно мальчик перестал улыбаться и испуганно замолчал.

Циклоп даже вздрогнул от вдруг наступившей тишины. Морозный холод скатился от сердца вниз – к животу, остудил колени и ступни.

«Оказывается, не пустое, когда говорят, что душа в пятки ушла».

– Ты чего вдруг затих, Борис? Я даже испугался.

Боря разглядывал какую-то металлическую пластинку с зубчиками, похожую на миниатюрную пилу, и руки его дрожали.

– Я сам испугался, Николай Давыдович, – произнес он едва слышно. – Здесь очень странный рисунок.

Циклоп взял у мальчика пластинку и поднес к лицу так близко, словно намеревался ее понюхать. Помимо зубчиков, напоминающих акульи зубы, в этой штуковине не было ничего странного и тем более страшного. Пунктир мелких отверстий по всей длине и изящная гравировка в центре – длинная и тощая птица с распростертыми крыльями, похожая на аиста, в обрамлении лаврового или кипарисового венка.

– Ну и что здесь страшного? – нараспев произнес Николай Давыдович. – Это даже не герб, а так… фитюлька для красоты.

– А каково назначение этого предмета?

Циклоп задумался.

– Полагаю… – Он взял со стола конверт, провел пластинкой по перфорации и ловко вспорол его от края до края. – Аристократы!

Циклоп вернул Борису его находку, оказавшуюся ножичком для писем, и посмотрел на часы.

– Однако… «Уж полночь близится, а Германа все нет».

– Какого Германа?

– Это опять Пушкин, мой мальчик. Я хотел сказать…

– Николай Давыдович, – перебил его Боря, – а вам ничего не напоминает этот рисунок на пластинке?

Циклоп посмотрел на него как-то странно.

«Сейчас все это будет не важно. И рисунок, и пластинка, и бумаги, и даже Пушкин…»

– Ничего не напоминает. А что ты там разглядел?

Борис помедлил и вдруг выдохнул тревожным шепотом:

– Крест в круге!

Через полтора часа пришел Иннокентий Петрович. Он громыхал ключами, кашлял в предбаннике, скрипел половицами и негромко ругал ржавый замок. На пороге он задержался, поиграл тяжелой дверью, словно проверяя, сколько раз она еще сможет открыться и закрыться, пока не слетит с петель, и подозрительно обвел взглядом комнату, в которой оставил своих «подопечных». Здесь висела гнетущая тишина. В круге света, отбрасываемом лампой, за столом сгорбились две фигурки. Мальчик перелистывал страницы какого-то альбома и, как показалось Иннокентию Петровичу, с испугом посмотрел на вошедшего. Одноглазый учитель сидел не шевелясь, подперев кулаками тяжелый лоб, и даже не поднял головы, когда уполномоченный сотрудник появился на пороге.

Молодой человек кашлянул в кулак и преувеличенно бодро спросил:

– Ну? Как дела, золотари?

Мальчик улыбнулся:

– Все хорошо. За время вашего отсутствия происшествий не случилось.