Глава 2

Ветер и впрямь был ещё слабоват, его сил хватало лишь для того, чтобы чуть горбатить парус. Корабельщикам пришлось взяться за вёсла, но люди не роптали. Хотя гребли слаженно, берег скрылся не скоро.

«Отчего-то ведь решил купец заранее выйти на большую воду, – смекнул Розмич. – И, как видно по ватаге его, завсегда так делает – не придурь».

Племянница Жедана расположилась на мягком тюфяке, близ кормчего. У её ног, прямо на досках, недвижной тенью сидела ромейская девка. Затея то и дело бросала любопытные взгляды на Олеговых дружинников, они тоже исподволь рассматривали синеглазую девицу, тихо судачили промеж собой: каково же было бабе четыре лета по морям-то ходить. Посмеивались.

Розмич разговорам не мешал, порой и сам вворачивал ехидные словечки, отчаянно надеясь, что соратники не заметят предательского румянца, который не желал сходить с лица от самой Ладоги. Это внезапное смущенье злило Розмича сильней, чем наглость, накануне проявленная купцом.

Сам Жедан с гусиной важностью расхаживал по палубе, покрикивал на гребцов да с прищуром поглядывал на скотта Ултена. Священник сидел на носу лодьи, особняком, и с каждым мгновеньем делался белее. Его губы беззвучно шевелились.

Купец сразу понял – молится. По уму, нужно осадить полулысого, а то вдруг Морской владыка, услыхав слова, обращённые к чужому богу, осерчает и накажет корабельщиков? Но Жедан провёл немало времени в Царьграде и знал лучше многих – христьянина проще бросить за борт, чем уговорить посидеть без молитвы хотя бы мгновенье.

Конечно, вера скоттов сильно отличалась от ромейской, об этом Жедану тоже было ведомо, но суть от того не меняется. И те и другие верят, дескать, бог-то всего один, остальные – бесы вроде бы. Ещё верят, будто жил когда-то на земле сын этого бога – Иисус. Он не разделял народ по племенам и велел всем жить в мире и прощении. За что и поплатился. Нынче ему поклоняются, как и богу-отцу, но толку? Боги-то словен некогда тоже по земле ходили, так чем этот Иисус лучше их? И что же это ещё за бог такой убитый, ещё и к дереву пригвожённый! Разве может смертный бога так уделать? Нет, спорить с полулысым Жедан не собирался…

– Погоди-ка! – крикнул купец, голос прозвучал громовым раскатом. – Суши вёсла!

– Это ещё за каким… – встрепенулся Розмич.

Жедан смерил дружинника хитрым взглядом, сказал с деланой строгостью:

– Ты, мил-человек, у себя на суше распоряжайся, сколь душа просит. А на море меня слушать будешь. Пока требы Волхову не справим, никуда отсюда не двинемся.

– Ах да! Волхову! То добре! Нельзя не почтить грозного коркодила! – рассмеялся Розмич.

Бедный скотт позеленел, когда Жедан, подхватив припрятанный до поры мешок, вышел на нос лодьи. В мешке копошилось и пыталось кукарекать.

– Эй, меченый, подь сюды! – позвал купец.

Розмич вмиг оказался рядом, выхватил из мешка крупного чёрного петуха. Разжалованный властелин курятника пытался побороть дружинника, но силы оказались неравны. Купец тем временем извлёк невесть откуда большой камень, умело привязал его к лапам чернокрылого и, подхватив голосящую жертву, самолично выбросил за борт.

– Хвала Волхову! – молвил он громко, а тише добавил: – Пошли нам попутного ветра да лёгкой волны! Не обессудь, коли чем обидели…

Куцые крылья отчаянно били воздух, но изменить предначертанного судьбой не смогли. Петух с громким плюхом вошел в воду, тёмные волны Алоди схлопнулись, проглотив подношенье.

Жедан расплылся в широкой улыбке, заявил громогласно:

– Хорошо пошёл!

От этих слов лицо Ултена стало и впрямь зелёным, но едва кульдей взвился на ноги и перегнулся через борт, оказался в могучих объятьях дружинника. Глаза иноземца выпучились, грозя лопнуть. Розмич, кривясь, зажал священнику рот и рыкнул:

– Терпи! Сейчас нельзя! – И добавил громогласно: – Эй! Дайте хоть посудину какую!

Кто-то проворный подставил ведро, и желудок Ултена смог-таки облегчить свою тяжесть. В воздухе появился отвратительный кислый запах.

– Ну и вонища! – сказал Розмич, вытирая испачканную руку о подол монашьих одежд.

Несчастный священник попытался отшатнуться от неотёсанного дикаря, да не смог – сил не было. Так и осел на палубу.

Корабельщики вновь налегли на вёсла, вскоре жертвенное место осталось позади.

И тут, как по волшебству, ветер окреп и с новыми силами уж полнил парус, освобождая мореходов от тяжкого труда.

– А вот теперь можно и за борт! – возвестил сияющий Розмич. И добавил, кивнув на полное рвоты ведро: – И это выплеснуть не забудь.

– Дикари! – Священник вновь позеленел, и через несколько мгновений к плеску вод добавились надрывные звуки.

Уже позже, когда солнце покатилось на закат, а морская болезнь чуть отпустила, скотт ожил и пристал с расспросами:

– Я знаю ваших богов. Велес, Перун, Даждьбог… но кто есть крако… кракодайл? – спросил он Жедана.

Купец хитро подмигнул и отправил иноземца к кормчему – тот куда дольше по этим водам ходит и знает лучше.

Седатый кормчий на вопрос ответил не сразу. Для начала воздел глаза к небу, будто переносясь памятью в почти забытые времена, когда родилась эта легенда. А заговорил с таким видом, словно и сам был участником тех далёких событий:

– В века стародавние, когда мир был юн, жили в этих землях дикие-дикие люди. Их кто как кличет: кто бородачами, кто древичами, кто неврами… Мореходства не знали, землю пахать не умели, а из зверья только зайцев ушастых промышлять могли. Боги глядели на людишек этих и плакали.

И вот однажды пришел сюда великий князь Словен. При нём, как полагается, дружины. Поглядел вокруг и решил остаться. Поставил город, каких прежде тут не бывало – со стенами. Велел своим людям научить дикарей пахать и сеять, стрелы правильные мастерить и охотиться. Дикари сперва не понимали, чего же от них владыка хочет, не принимали его науку, бранились и лезли в драку. А после увидели: коли зерно сеять, по осени урожай бывает, и урожаем этим в зиму кормиться можно. Узнали, что ежели не зайца бить, а тура – мяса ого как больше! И прониклись они к князю такой любовью… что стали зваться не бородачами, а в его честь – словенами.

Князь Словен правил долго, а умирая, завещал все земли сыновьям. Про них мало что знают, да много врут. Но был один, старший, коего в землях алодьских и новгородских особенно хорошо помнят. Волховом того сына звали.

Не простой человек был – в потаённый мир вхожий. Много добра людям причинил. В его память и речку, что Ильмень-батюшку с Неявой^[6]-матушкой соединяет, назвали. Но я не об этом.

На исходе дней своих Волхов явился к среднему брату, что Алодью правил, и попросил:

– Похорони-ка меня в кургане.

А тот ему:

– Как же тебя хоронить? Ты ж живой!

– А вот так.

И до того непреклонен Волхов был, что брат егоный согласился и сотворил всё, как старший велел. Кабы раньше слово молвил, я б тебе этот курган показал, он до сих пор над землёй высится, никакие ветра его не трогают. Да и лес могилу ту стороной обходит – не растут деревья на кургане, хоть убейся.

Но на том дело не кончилось. Едва Волхова похоронили, едва справили тризну, как в речке близ Алоди появилось чудо-юдо, коркодила. Кто видел, говаривал: морда длинная, зелёная, с рогами. И зубы – во!

Народ, недолго думая, начал на коркодилу охотиться. Сети расставляли, запруды хитрые, с кольями по дну, делали, а зверь всё не попадался. Тогда сам местный князь на охоту собрался, велел копья готовить и луки, да непростые, а из тех, что коня со ста шагов насквозь прошибают.

И вот… явился князь на берег реки, натянул тетиву и стал ждать. День, два, три… пока руки не ослабли. А едва опустил оружие, из воды морда коркодилы вынырнула и говорит человечьим голосом:

– Ты, князь, не бей меня. Я ж не абы кто – брат твой родный. И покуда курган мой над Алодью высится, буду я, в помощь тебе, правосудие вершить. Кто добрый по воде пойдёт – не трону, а злодеев в щепки изгрызу.

Владыка сразу уверовал, что перед ним брат – по голосу узнал. Поклонился в пояс, слов ласковых наговорил и ушёл восвояси. И народу своему наказал: коркодилу не бить, а требы ей подносить. И поведал, мол, правых чудо-юдо не трогает.

Вот с той поры и повелось: хошь по водам близ Алоди пройти – коркодилу задобри!

Румяная Затея всё это время сидела близ кормщика и слушала, распахнув рот. Едва тот закончил рассказ – не выдержала, пискнула:

– А коли не задобришь, что будет? Сожрёт?

– Ну… – протянул кормщик важно. – Коли правый человек, хороший, то не сожрёт. Но напугает обязательно.

После бросил многозначительный взгляд на Затею и добавил с улыбкой:

– Хотя… Тебя бы точно сожрал.

– Это почему же? – воскликнула девица.

– А потому как сильно до девок охочий и крепкий, – хохотнул кто-то из гребцов.

Мужики грянули. Грекиня опять перекрестилась.

Ултен, в отличие от девицы, особого интереса к рассказу не выказал. Наоборот – насупился, но вслух возражать не стал. Кто этих словен знает! Может, и впрямь ихний князь может три дня с натянутым луком у реки стоять!

– А я слыхал, – встрял Ловчан, который всё это время прислушивался, – дескать, Волхов не после смерти в коркодилу превратился, а перед ней. И вот когда понял, что обратно человеком стать не может, тогда и попросил похоронить. И хоронили его не в домовине, как положено, а в закрытом каменном сундуке, чтобы народ мордой коркодилы не пугать!

– Ой, ну да как же! – воскликнул кормчий. – А кто ж тогда по водам Волхова и в алодьском море плавает?

– Вдруг сам Ящер? – предположила Затея осторожно.

Грекиня, сидевшая при ней у ног, снова перекрестилась.

– Ха! Больно ему, Ящеру, надо! Он всеми водами владеет, а коркодила только близ Алоди суд вершит!

Спор мог бы разгореться не хуже купальского костра, если бы не скотт, обронивший будто невзначай:

– В землях, откуда я родом, тоже в чудовищ верят.

Глаза Затеи вспыхнули интересом, а кормчий спросил лениво:

– И чё за чуда? И как откупаетесь?

Не успел кульдей раскрыть рот, как с другого конца лодьи завопил Жедан:

– Ты сказывай, сказывай! Но если кого накличешь – сам задабривать будешь! Первым за борт полетишь!

– Не, в монахе сём желчи много будет! Как бы животом потом чуде-юде не мучиться!