3

Каурая лошадка не спеша вышагивала по каменистой тропинке. Близился полдень, и скупое осеннее солнце наконец-то прогрело воздух. Управляющий князя Бодрова Афанасий Кузьмич Сушков отер рукавом кафтана выступивший на лице пот и нервно оглянулся. После апрельских злоключений пятеро вооруженных охранников не казались ему достаточно надежной защитой. Тогда неожиданное нападение разбойников едва не отправило на тот свет князя Михаила Васильевича, между прочим, последнего в роду Бодровых.

Разбойники. Да какие там разбойники! Семеро душегубов даже не удосужились переодеться – так и щеголяли в форме второго иноземного пехотного полка. Остальные хоть и не в мундирах были, но тоже оказались вполне узнаваемыми однополчанами графа Воротынского – тот вечно с фрадштадтцами якшался. Конечно же всех их объявили дезертирами, но разве от этого легче?

А ведь Афанасий столько раз советовал князю избегать общества царевича Алексея и графа Андрея Воротынского, да куда там! Разве ж холопов слушают. Вот и допились-догулялись приятели: под обвинение в заговоре попали! Царевич, понятное дело, отделался легким испугом. Бодрова в годичную ссылку отправили в ненавистный Холодный Удел, что при его-то здоровье было равносильно смертному приговору. А Воротынский на каторжные работы угодил сроком на пять лет.

Оно и понятно – будь дело серьезным, отрубили бы головы прилюдно, и делу конец. А тут по пьяному делу раздухарились удальцы, наболтали лишнего, вот и проявил царь-батюшка великодушие. Только Воротынскому его связи с Фрадштадтом боком вышли – что-то там при обыске в его переписке нехорошее вскрылось. Но он отчего-то на князя нашего осерчал, мол, тот оговорил сотоварища перед следствием, потому и нагрянули к нему с обыском. Вот вам и повод для мщения, а предприимчивых родственников и друзей у графа предостаточно.

Тропа обогнула скалу, и настороженному взору Сушкова открылся вид на зажатую со всех сторон горами маленькую долину. Вся ее северная сторона поросла хвойным лесом, бодро карабкавшимся с равнины вверх по склону. Вытянутая в длину средняя часть представляла собой практически ровное поле, а низменную южную сторону делил на две части небольшой ручей. На самой границе леса и поля у подножия одинокой скалы был разбит маленький палаточный городок. В поле на хорошо утоптанной площадке стояли четыре пушки и две короткоствольных гаубицы, вокруг суетилась орудийная прислуга.

Афанасий Кузьмич поморщился. Мало того что неуставные две пушки и гаубицы были куплены за немалые деньги, так еще и боеприпас приходилось постоянно пополнять – видите ли, бомбардирам пристрелять орудия нужно. Так сколько ж можно пристреливать? Эдак и все деньги можно растратить на порох, да на ядра, да на гранаты. А деньги эти, между прочим, нелегко достаются. И он лично, Афанасий Сушков, бывает, недосыпает и недоедает за расчетами да за мыслями: где бы еще сэкономить да где бы еще заработать.

Хотя эти упреки не совсем справедливы. Князь после того ранения совсем другой стал. Раньше-то, несмотря на свое слабое здоровье, вел беспорядочный образ жизни, гулял и кутил напропалую, пытаясь ни в чем не отставать от дружков своих. Да только дружки-то его – младший царевич Алексей да граф Воротынский – в состоянии за день золота потратить больше, чем весь Холодный Удел дохода приносит за год, где уж с ними тягаться. Но последний представитель рода Бодровых разумных доводов слышать не хотел и просто требовал от своего управляющего денег. А когда получал отказ, приходил в ярость, кричал, топал ногами и не раз вырывал клочья из бороды Афанасия Кузьмича. Лишь будучи уже здесь, на севере, в ссылке, князь Михаил стал немного спокойнее. Но объяснялось это скорее отсутствием привычной компании да усилившейся чахоткой, нежели изменением образа мыслей молодого человека.

Зато после покушения ситуация изменилась кардинальным образом. Михаил Васильевич напрочь потерял память и за прошедшие с той поры почти полгода так и не смог вспомнить ни одного человека, ни одного дня из своей жизни. Пришлось в срочном порядке вводить его в курс дела: своими словами рассказывать историю жизни, описывать и давать краткую характеристику окружающим, да что уж там – хозяина пришлось заново учить нормально разговаривать и правильно писать, ездить верхом и стрелять из пистолета! Господи ты, боже мой! Да если б Афанасий с командиром княжеской охраны Игнатом Лукьяновым не сидел безотлучно при Михаиле Васильевиче все те десять дней и ночей, что тот провел между жизнью и смертью в избе бабы Насти, то первым обвинил бы знахарку в колдовстве! Это ж мыслимо ли – словно подменили человека! Но всё, что делала Настасья Фоминична, – осторожно вливала больному в рот травяные отвары да мясной бульон и обтирала уксусом, когда поднимался жар.

Страшно переволновались они тогда с Игнатом. Как ни плох был князь Михаил, а всё ж таки родной, вдоль и поперек изученный и привычный. И лучше уж терпеть его выходки, чем остаться без покровителя. И бог услышал их молитвы! Князь не только выкарабкался, но и избавился от проклятой чахотки. А взамен потери памяти приобрел спокойный нрав и рассудительность! К окружению своему, да и в общем к людям, Бодров стал относиться гораздо лучше, уважительнее. Быстро учился, вникал в дела по управлению Холодным Уделом и даже давал ему, Афанасию Сушкову, дельные советы. А уж как взялся за порученное ему царем Иваном Федоровичем формирование Белогорского пехотного полка! Афанасий-то по привычке готовился взвалить это дело на свои плечи, ан нет, князь с Игнатом всё сами делают, ему только заказы оплачивать приходится. Суммы, конечно, печалят, но лучше уж на дело тратить, чем на водку, цыган да девок гулящих.

За этими размышлениями Афанасий с сопровождающими достиг палаточного лагеря. Как ни напрягал управляющий глаза, как ни вертел головой по сторонам, но никаких признаков наблюдения за собой так и не обнаружил. Часовые в лагере тоже отсутствовали. Редкая безалаберность со стороны Игната!

– Лукьянов! Вы тут совсем расслабились? – с ходу набросился он с претензиями на вышедшего навстречу княжеского телохранителя, щеголявшего в новенькой унтер-офицерской форме. – Где часовые? Где охрана?

– Сушков! Чего так много шума от тебя? – Игнат не спеша раскурил трубку и только после продолжил, поучительно подняв палец вверх: – Если ты чего-то не видишь, это еще не означает, что этого чего-то нет. Пластуны засекли тебя еще три часа назад, у Мокрой скалы. Могу в подробностях поведать: в каком порядке шел твой отряд, где останавливались воды попить, а где помочиться. Начинать?

– Умеешь ты, Игнат, настроение испортить! – вмиг поскучневший Афанасий поспешил перевести разговор на другую тему. – Князь-то где?

– Гуляет, – беспечно махнул рукой Лукьянов, – велел не беспокоить.

– Что? Один гуляет? Да ты что, белены объелся? Забыл, что в апреле случилось?

– Да прекрати орать! – недовольно поморщился унтер. – В долину только две тропы ведут, обе под присмотром. У нас тут чужие не ходят.

– А зверье?

– Зверье тоже только свое, проверенное, – усмехнулся Игнат, – стадо диких свиней сразу ушло, едва мы лагерь разбили. Через неделю медведь не выдержал постоянного грохота пушек, сбежал. Остались только белки, зайцы да лисицы.

– На все-то у тебя ответ есть, – в сердцах махнул рукой управляющий, – а я вот с тех пор готов на воду дуть, лишь бы подобного не повторилось.

– Будет тебе, Кузьмич, – ласково обняв товарища за плечи, Лукьянов повел его к грубо сколоченному столу, стульями при котором служили обычные пеньки. – Не беспокойся, князь нынче другой стал.

– Как он? Вспомнил хоть что-нибудь? – участливо поинтересовался Сушков, принимая из рук Игната кружку с квасом.

– Мне кажется, что плюнул Михаил Васильевич на это занятие, – задумчиво ответил тот, раскуривая трубку, – да и правильно, чего горевать по прошлому? Нужно жить дальше. Бог даст, вернется память со временем, а не даст – значит, так тому и быть. Стало быть, так нужно. Да и, положа руку на сердце, – Игнат понизил голос и склонился поближе к уху Афанасия, – я не очень-то хочу, чтобы князь всё вспомнил и стал прежним.

– Да я с тобой, Игнатушка, вполне согласен, – так же тихо промолвил управляющий, – ничего бы страшного, коли бы нам из Холодного Удела никуда не выезжать. Да уже бумага пришла из столицы – требуют князя Михаила назад, пришла пора полк государю предъявлять. А в столице сам понимаешь, что начнется, когда про все странности бодровские слух пойдет.

– Да с чего? Про покушение все знают и про то, что между жизнью и смертью десять дней блуждал, – тоже все знают. Радоваться нужно, что вообще жив остался!

– Да пойми же ты, Игнатушка, в Ивангороде некому радоваться ни переменам в Михаиле, ни тому, что он жив остался! Сомневаться будут, подмену подозревать. А уж если прознают, кто князя нашего почитай с того света вытащил, так тут и в ереси обвинят, и в колдовстве, ты церковников столичных знаешь.

– Это да, тут ты прав, Кузьмич, – сдвинув треуголку на лоб, Игнат задумчиво почесал затылок, – я бы сам заподозрил, если бы не тащил его сиятельство на себе к бабе Насте, да не сидел там безвылазно десять дней.

– То-то и оно! Тяжело нам придется в столице!

– А ничего, прорвемся! – выпустив вверх кольцо дыма, безмятежно заявил унтер. – Ужель государь да царевич Федор за собранный полк не похвалят? Скажу я тебе, Афанасий, неплохой полк получается. Даже майор Торн доволен, хотя на людях ругается и строит страшные рожицы.

– Тьфу, собака иноземная, – сердито сплюнул Афанасий, поддерживавший общую нелюбовь народа к зазываемым на службу иностранцам.

– Да брось ты, нормальный он мужик!

– Всё бы тебе, Игнат, шпагой махать да из ружья палить, – Сушков укоризненно покачал головой, – лучше бы думал, как князя от неприятностей огородить!

– Сушков! – пессимистичный настрой управляющего наконец-то вывел из состояния душевного равновесия даже обычно выдержанного Лукьянова. – Что ж ты, словно птица ворон, всё каркаешь да каркаешь? Еще не случилось ничего, а ты все одно: кар да кар! Накличешь беду, окаянный!

– Есть еще две новости, – Афанасий Кузьмич тяжело вздохнул, оставив без внимания словесный выпад Игната, – Калашников в Белогорске о встрече просит. А позавчера в город прибыл Сахно.

– Калашниковым ты мне голову не забивай. А вот Сахно – это уже серьезно!

Купец Юрий Иванович Калашников входил в число богатейших людей Таридии, основу его благосостояния составляла торговля фрадштадтскими зеркалами, на которую ему удалось в свое время добиться монополии. За щедрые добровольные взносы на обустройство армии царем Иваном Шестым было ему пожаловано личное дворянство. Тут бы купцу-дворянину и успокоиться, но Калашников привык все свои дела вести с размахом. Тем более что подвернулся удобный случай – выручил он деньгами совсем еще юного тогда наследника рода Бодровых, попросив взамен «сущую безделицу» – жениться на его старшей дочери. Можно понять новоиспеченного дворянина, стремящегося породниться с одним из старейших княжеских родов страны. И растущего без родителей тринадцатилетнего князя, хозяина обширных, но бедных земель Холодного Удела, тоже можно понять. Сложнее Афанасию было понять согласие на этот брак опекуна Михаила. А опекуном-то, между прочим, выступал сам царь Иван Федорович. Видимо, уж очень сильно государь нуждался в деньгах, раз счел подобное решение уместным. Так что помолвка состоялась. Но очень скоро выяснилось, что в данном случае чутье подвело удачливого торгаша – князь рос чрезвычайно болезненным, взбалмошным и самовлюбленным. К серьезному делу интереса не проявлял, зато в развлечениях и денежных тратах старался ни в чем не уступать дружкам, среди которых выделялся младший царевич Алексей. Будущего тестя Михаил воспринимал лишь в качестве снабжающего его деньгами кошелька. Калашников же сам был человеком самолюбивым и властным, к подобному отношению не привык, потому уже после первых «займов на будущее» стал держаться от Бодрова на приличном расстоянии, благо, что дочери на тот момент исполнилось всего пять лет. Но чем взрослее становилась невеста, тем активнее Юрий Иванович предпринимал попытки разорвать помолвку. Таким образом, минуло уже девять с лишним лет. А теперь вот весть о том, что Бодров сам не свой после покушения, дает Калашникову отличный шанс попытаться исправить давнюю ошибку.

Ну да бес с ним, с купцом. Сушков сам давно убеждал Михаила Васильевича отказаться от несоответствующего его статусу брака, который мог прибавить богатства, но не таких необходимых при дворе связей. Но Бодров все медлил, раздумывал, сомневался. Эх, что нужда в золоте с людьми делает!

Как бы то ни было, вопрос с Калашниковым сейчас казался довольно просто решаемым. В сложившихся обстоятельствах тот сам должен быть озабочен разрывом помолвки. Гораздо сложнее с господином Сахно.

Поручик третьего Ивангородского драгунского полка Владимир Сахно был известным на всю страну дуэлянтом, с удовольствием «продававшим» свою шпагу владельцам тугих кошельков. И его появление в Белогорске могло означать только то, что в ближайшее время там намечена дуэль с его участием. Вопрос же о том, кто может оказаться мишенью Сахно, ни у Сушкова, ни у Лукьянова сомнений не вызывал. И это действительно серьезная проблема, ибо спровоцировать дворянина на дуэль очень легко, а драться с дуэлянтом-поручиком на шпагах – это дело, заранее обреченное на провал.

– Вот что, Афанасий, – решительно заявил Лукьянов после недолгих раздумий, – князь сейчас фехтует так, что любо-дорого смотреть, не в пример лучше прежнего. Но рисковать не стоит, Сахно я из Белогорска удалю. А с Калашниковым, будь добр, разберись сам.

– Добро, Игнат, так и поступим. Нам князя беречь нужно, и так мы его чуть не лишились полгода назад.