Рысева была хороша собой, стройна, спортивна. Сразу привлекали внимание густые рыжие локоны, обрамлявшие миловидное лицо, с которого не сходила легкая улыбка. Большинство девушек либо сбривали волосы совсем, либо стригли очень коротко – сказывался дефицит воды и мыла. Но дочь сталкера могла себе позволить неслыханную роскошь: отпустить косу. Не удивительно, что подруги завидовали Лене, а юноши засматривались на нее. И Гриша не был исключением. Но подойти и заговорить Самсонов не решался. Все-таки дочь самого Рысева… К тому же Гриша Самсонов считал, что личную жизнь устраивать пока рано.

– А еще. Вы только не подумайте, что у меня с головой не все в порядке, – добавил Самсонов, помявшись. – Но когда я убивал эту тварь… Этого адского песика, брызгающего слюной… Когда я всадил в его уродливую морду две пули подряд, я понял, каково это – жить.

– Бред, – фыркнул Самохвалов.

– Нет, Мить, не бред, – произнесла тихо Лена, не сводя глаз с героя дня. – Я поняла, что он хотел сказать. Многие сталкеры и солдаты говорили примерно то же самое…

На этом маленькое событие, приковавшее внимание почти всех жителей «Проспекта», закончилось. Гриша улизнул в свою коморку отсыпаться, Митю позвали на кухню, остальные слушатели разбрелись кто куда.

Одна Лена осталась сидеть на корточках посреди станции. Она снова и снова прокручивала в голове рассказ Гриши, сопоставляла с тем, что слышала от других.

«Подготовка, значит, ад. А охота, значит, фигня, – размышляла Лена. – Что-то не верится. Сдается мне, Гришка просто пугать не хочет нас, будущих охотников. Отец говорит, что там везде ад. На каждом шагу. А папа знает, что говорит…»

«Кстати, этот Гриша интересный, – думала Лена, возвращаясь домой, чтобы приготовить ужин отцу. – Митя, конечно, тоже парень классный, добрый, обходительный. Но Гришка сильнее. Кстати, странно, живем на одной станции, каждый день здороваемся, и ничего друг о друге не знаем… А может, это и не странно. Тут, в метро, все люди с годами мебелью становятся. Но пока, – оборвала себя Лена, – главное – вылазка. Я должна справиться. Я. Должна. Справиться».

Она шла по гранитным плитам перрона, направляясь к входу в технические помещения. Именно там, в самом элитном, привилегированном «квартале» жилой зоны, располагалась их квартира, состоящая из двух крохотных комнаток: спальни и гостиной. Здесь имелись отдельный водопровод, душ, кухня. Обычные жители «Проспекта» пользовались общими удобствами.

Над головой смыкался закопченный свод станции, про который Святослав рассказывал с гордостью, что это – уникальная конструкция. «У всех просто своды, а у нас – видишь? С двумя карнизами!» – говорил он. Лене казалось, что предки могли бы украсить Проспект Большевиков как-нибудь еще, а так из всех станций, которые она видела в жизни, родной «Проспект» выглядел самым невзрачным. На Улице Дыбенко главным украшением была мозаика, изображающая женщину с ружьем. Ладожскую украшали изящные столбики, стоящие двумя рядами вдоль краев перрона, «Черкасу» – красивые люстры. На «Проспекте» – ничего. Но это не мешало Лене любить станцию всем сердцем.

И еще об одной интересной особенности рассказал отец дочери, когда ей было восемь. Лена тогда в первый раз побывала на соседних станциях, и, вернувшись, с детской непосредственностью заявила Святославу, что Проспект Большевиков – фигня и отстой.

– Во-первых, такие слова не употреблять! – напустился на девочку отец. – Чтоб я больше их не слышал.

– Соня так все время говорит, – оправдывалась малышка. – И многие другие. Даже взрослые.

– Вот только на других стрелки не переводи, – отец потемнел, точно грозовая туча. – Другие говорят, а ты не повторяй! Не повторяй, и все. Сонька – та без родителей растет, с мальчишками водится, девочки ее боятся. Да еще борьбой занимается, еще б она не ругалась. А у тебя я есть.

– А если ты уронишь на ногу молоток, пап, ты что скажешь? – прищурилась Лена, упорно не желая уступать в споре. Она не раз слышала, как ругается отец, в том числе очень грубыми словами.

На это Святослав ответил сухо:

– Тогда я скажу какое-нибудь матерное слово. Всяко лучше, чем отрыжку какую-то изо рта выплевывать. «Жесть», «пипец», «ин нах» – это не слова, а инвалиды какие-то, кривые-косые. И вообще мала ты еще над отцом смеяться! – рявкнул он.

Лена испуганно закивала. С тех пор никогда, даже в беседе со сверстниками, она не употребляла не только «фигня», но и многие другие аналогичные словечки. Сначала было сложно, потом выработалась привычка, и Лена стала смотреть на тех, кто так и сыпал подобными словами, как на дурачков.

– Во-вторых, – добавил Святослав уже мягче, усаживая маленькую Лену рядом, – есть у нашей станции одна особенность. Такого нигде больше нет… Весной, когда солнце вставало над городом, его лучи по наклонному ходу проникали на станцию. И освещали перрон. Всего на несколько минут солнце проникало под землю. Но те, кто это видели, ахали от восхищения. Никакого чуда, просто так построили вестибюль. Вряд ли нарочно, скорее всего, так само собой совпало. Жаль, жаль, что ты этого никогда не увидишь…

Лена всхлипнула и зарылась лицом в грубую ткань отцовской куртки.

– Пап, а мы никогда-никогда не увидим солнце? – спросила Лена, всхлипывая.

– Вряд ли, милая. Вряд ли. Но, знаешь, дочка, солнышко очень соскучилось по нам. Правда-правда. Люди устроили Катастрофу, закрылись от яркого солнышка черными тучами. Ядовитый дождь полил землю, убил все живое. А люди спрятались в метро, в темноту и тесноту. Но знай: солнце ищет путь к людям, пытается пробиться сквозь черные тучи. И однажды этот день настанет. Тьма рассеется. Вот увидишь. Тьма рассеется.

– Я верю, папа, – тихо сказала Лена.

С тех пор прошли годы. Они оба изменились. Лена повзрослела, Святослав состарился. Но вера в их сердцах не угасла. Они ждали солнца. Они надеялись…

Святославу Рысеву недавно исполнилось сорок два года, по меркам метро он считался «пожилым». Но глядя на его статную фигуру, на безупречную выправку, на крепкие тренированные мускулы, сложно было дать сталкеру больше тридцати пяти. Рост Рысева составлял всего метр шестьдесят пять сантиметров, но вставать с ним в спарринг побаивались даже рослые бойцы отряда самообороны. Число рейдов, совершенных Рысевым, никто точно не мог сосчитать. Сам Святослав не проявлял интереса к подсчетам. Из всех этих вылазок Рысев возвращался не только живым, но и почти невредимым. Да и безвозвратные потери среди его подчиненных случались редко.

В глазах сталкера светился пытливый ум. Святослав Игоревич очень увлекался чтением, особенно любил научные труды, он забил ими половину спальни. Товарищи Рысева ничего в этом не понимали и потому с радостью отдавали командиру монографии и учебники, принесенные из рейдов. Некоторые фолианты нелегко было не то что дотащить до метро, но и поднять, зато у сталкеров никогда не возникало вопроса, что дарить командиру на праздники.

Так же, в строгости и уважении к наукам и труду, воспитывал Святослав Игоревич и свою единственную дочь Елену, недавно отметившую семнадцатый день рождения. Дочь росла девушкой сильной, здоровой, увлекалась спортом и постоянно выигрывала соревнования по бегу. К отношениям с молодыми людьми подходила серьезно, ответственно. Делу, которому решила посвятить свою жизнь – медицинской работе, – отдавала всю себя. В общем, у отца почти не было основания для огорчений.

Почти. Лишь одна ерунда не давала спокойно спать Лене и ее отцу… Девушка молчала, не жаловалась, но видела с каждым годом яснее и яснее: соседи по-черному завидуют Рысевым. Их особому положению, их привилегиям. И сердце Лены разрывалось на части от горечи и обиды каждый раз, когда она слышала за спиной толки и пересуды, слухи и сплетни. Отец о проблеме знал. Но завести с дочерью разговор на эту тему все никак не решался.

Лена шла по станции, минуя жилые хибары. Все знакомо до боли.

Вот два поезда, навеки застывшие на путях, один из которых за необычную форму кабины Лена называла «головастым», а другой, с двойными фарами, – «глазастым». Тут обитали более-менее состоятельные жители, а все остальные ютились в неказистых, но уютных домиках. Сновали туда-сюда прохожие, занятые каждый своим делом. Слышался стук молотка. Где-то плакал ребенок. Из другого конца станции доносилось тихое пение. Пахло чуть подгорелым мясом, детскими пеленками, мужскими носками… Обычный набор ароматов жилой станции.

– Доброго здоровья, красавица. Отцу кланяйся, – с улыбкой обратилась к девушке добрая старушка, высунувшаяся из дверей покосившейся хибарки.

– И вам не хворать, Ксения Петровна, – девушка обняла пожилую женщину.

– Привет, Рысь! – помахал ей мальчишка, возвращавшийся домой после уроков.

В школе обучали в основном тому, что могло пригодиться детям в жизни. Мальчикам преподавали слесарное, токарное, плотницкое мастерство. Девочек учили шить, вязать, готовить. Много внимания уделялось физической подготовке. Конечно, проводились и обычные уроки, например, математика, история и биология. Последнюю отец Лены называл в шутку «бестиарией». Там изучали не только обычных зверей, но и мутантов. По сути, с этих уроков начинался долгий, нелегкий путь будущего охотника…

– И тебе привет, отличник! – помахала Рысева в ответ. А про себя подумала: «Вот тоже кличку придумал. Рысь. Какая я рысь… Так, котенок пока».

Глядя на радостные лица школьников, выбегающих в проход из школьного помещения, Лена и сама развеселилась. Счастье наполнило душу девушки, точно терпкий дым ладана, окутывающий церковь во время службы. Хотелось оторваться от пола и взлететь под потолок, пробить своды станции, и выпорхнуть на улицу… На глаза Лене попались классики, аккуратно нарисованные на гранитных плитах, и Рысева, точно маленькая девочка, звонко смеясь, запрыгала с клетки на клетку.

– Раз, два, три, четыре… – считала она. – Десять, одиннадцать. Ух! Хорошо!

Вдруг безмятежная улыбка сошла с ее лица.

Краем уха Лена уловила за спиной шипение, напоминающее змеиное:

– Прыгай, коза, прыгай… Попрыгаешь там, на улице… Бережет папаша дочку-белоручку. Ничего, придет и твоя очередь, буржуйка проклятая.

Лена резко обернулась.

Завеса, скрывавшая вход в вагон, колыхнулась. Человек, только что стоявший там, успел скрыться. Но Лена знала свою станцию так хорошо, что могла с закрытыми глазами определить, где живет какая семья.

– А-а… Клавдия Родионовна… Змеюка старая, карга сварливая… – прошептала Лена, от обиды и ярости едва способная говорить. Слезы навернулись на глаза девушки. Кулаки сжимались и разжимались.

Точно в тумане, то и дело хватаясь за стены, добралась она до дома. Кое-как, на автопилоте приготовила ужин, накрыла стол, и рухнула на диван. Жгучую обиду сменила полная апатия. Не хотелось ни есть, ни пить. Даже думать Лена не могла. Она просто лежала, глядя в пустоту. И в душе ее царила пустота.

В таком виде ее и застал вернувшийся с совещания отец.

Святослав снял куртку, сапоги, уселся за стол, поковырял вилкой еду. Еще пять минут назад он ужасно хотел есть. Но сейчас кусок не лез в горло сталкеру. Рысеву показалось в какой-то момент, что на глаза его наворачиваются слезы… Или просто капля пота скатилась со лба, он не понял. Решительно отодвинув тарелку с остывающим рагу, Святослав встал. Пересел на кровать. Какое-то время молча смотрел на Лену, забравшуюся с головой под одеяло, пытаясь понять, что могло произойти с его жизнерадостной, улыбчивой дочерью.

– Что случилось, Лен? – спросил, наконец, Святослав Игоревич.

– Ничего, – ответила девушка, не оборачиваясь. Она надеялась, что сумеет совладать с эмоциями, и отец решит, что дочь просто устала. Но голос изменил Лене, предательски дрогнул. Короткое слово выдало ее с головой.

Святослав покачал головой. Откинул одеяло. Лена попыталась отвернуться, но отец резким движением усадил девушку. С минуту он пристально смотрел в глаза дочери, пытаясь проникнуть в самые дальние закоулки ее души. Лена не могла отвести взгляд. Словно зачарованная, смотрела она на суровое, покрытое редкими морщинами и частыми шрамами лицо единственного родного человека на всем белом свете. Эта безмолвная беседа продолжалась с минуту. Потом отец откинулся на подушку и произнес сухо:

– Что, опять с Соней поссорились?

– Да она тут при чем! – простонала Лена. – Я ее даже не видела сегодня.

За много лет, что Соня и Лена были на ножах, девчонка-хулиганка стала в их семье буквально воплощением порока и олицетворением опасности. Если Лена приходила домой помятая, с синяком под глазом, отец мог не спрашивать, что случилось. Сейчас обеим исполнилось по семнадцать, но неприязнь с годами не ослабла, хотя драться девушки давно перестали.

Святославу ничего не стоило один раз, еще много лет назад, серьезно поговорить с сиротой, вкладывавшей в кулаки обиду за свое одинокое детство, чтобы та раз и навсегда отстала от его дочери. Или применить административный ресурс. Он не делал это специально. Бесконечная борьба с Соней Бойцовой закаляла Лену.

– Выкладывай… – потребовал отец, видя, что причина похоронного настроения дочери глубже.

– Сегодня Самсонов экзамен сдавал, – собравшись с духом, начала рассказывать Лена. – Сдал, конечно. Вернулся такой… Такой героический. Порохом пропахший, с лентой. Мы слушали, затаив дыхание…

– Самсон молодец, давно готовился, – улыбнулся отец. – Но плакала-то ты почему?

– Эти тетки… Они опять начали шептаться, отец. Что я…Что я в метро отсиживаюсь, за твоей спиной прячусь. Что ты взятки всем суешь, чтобы меня не трогали. Да хоть бы они уже сдохли поскорее!!!

И Лена едва опять не разрыдалась.

– Истерику прекратить! – рявкнул на Лену отец. И добавил уже спокойнее, но с металлическими нотками в голосе: – Ты, Лен, вроде взрослая, голова на плечах есть. Стыдно. Стыдно так реагировать. Да пусть Клавдия Родионовна и остальные хоть горшком тебя называют. В печку бы не ставили, как в народе говорят.