Центр личности не должен находиться в «я-зоне». «Я-зона» – это территория невротиков. «Я хочу», «я не хочу», «я такой», «я сякой», «мне плохо», «мне хорошо». Пока человек заморачивается, занимается вечным самокопательством, он в опасности. Но как только он смещает свой центр заботы из «я-зоны», прорывается во внешнюю жизнь и начинает заботиться о ком-то еще, кроме себя, тут он уже прорывается.
Из дневника невернувшегося шныра
В одном из переулочков Копытова стоял длинный красный дом в два этажа. При царе дом этот принадлежал купцу. На втором этаже жила семья купца, а на первом и в подвале шла бойкая торговля, причем товар загружался прямо с улицы, с подвод, через маленькие оконца со скосом. Затем началось увлекательное время революций. Купец умер от сыпного тифа. Многочисленные дети его, притворившись рабочим классом, разбежались по миру. Дом поменял множество владельцев, служил то конторой заготзерна, то детским приютом, то, в 1941 году, штабом истребительной дивизии. Потом лет на шестьдесят сделался домом пионеров. Сейчас, в двадцатые годы двадцать первого века, дом тихо и мирно прозябал. Из десяти помещений более-менее обитаемыми остались два. Остальные были завалены старой мебелью, транспарантами к праздникам, флагами, портретами вождей, лозунгами, призывающими учиться и работать, и прочей поселковой атрибутикой, которая нужна только к выборам и еще пару раз в год. Пол в некоторых комнатах провалился, на обшарпанных стенах местами просматривалось до восьми слоев обоев, потолки провисли, но чугунная лестница с заклепками, ведущая на второй этаж, сохранилась удивительно.
Снести дом не могли, потому что он числился где-то как памятник культуры. Но культура домом не занималась – только повесила на дверь замок и изредка меняла выбитые стекла.
Поэт Лохмушкин, обнаженный нерв эпохи, потопав толстенькими ножками в начальственных кабинетах, сумел выбить здесь помещение для поэтической студии. Вот только стихи в Копытове писали исключительно военные пенсионеры, собиравшиеся не слишком часто, и дубликат ключа плавно перешел к шнырам. Любое случайно заглянувшее в «красный дом» поселковое начальство могло увидеть поэта Макса, поэта Родиона, поэтессу Штопочку и еще кучу всякого свободного от дежурства населения. В настоящий момент в «красном доме» находились Яра со своим карапузом, заглянувшая сюда во время прогулки, и несколько некогда средних, а теперь уже старших шныров.
Лена вязала свитер из такой чистой овечьей шерсти, что тот разве что не блеял. Фреда говорила по телефону со своей мамой, внушая, что той следует заботиться о своем здоровье: «Питаться бутербродами – сто раз тебе говорила – не вариант! Фотографируй свои обеды и присылай мне! Я желаю их видеть! И никому не позволяй вытирать о себя ноги! Повтори, что я тебе только что сказала!» Мама жалобно повторяла. «Вот! Умница!» – хвалила Фреда.
Сегодня Фреда была относительно тихая. Обычно она все на свете превращала в спор. Даже там, где изначально и почвы для спора никакой не было. Например, идут в кино два фильма. Один называется, допустим, «Колобок», другой – «Крокодил Гена». Разницы между ними чуть меньше, чем никакой. Мнения разделяются. Половина шныров хочет на «Гену», другая половина – на «Колобка». И тут Фреда ни с того ни с сего заведется и начинает орать, что «Гена» – это высокое искусство, а «Колобок» не высокое и не искусство! Так что любой, кто пойдет на «Колобка», – дегенерат! За десять минут взвинтит всех так, что все будут друг на друга кидаться и весь ШНыр в результате назло Фреде пойдет на «Колобка». Сама же Фреда вообще никуда не пойдет, даже на своего высокохудожественного «Гену». Будет сидеть с телефоном и объяснять маме, что все кругом идиоты. А мама будет с ней испуганно соглашаться, из чего Фреда сделает вывод, что мама все-таки не выпила сегодня витамины, что даст ей новый повод для выноса мозга.
Рузя возился с дракончиком, который, летая по комнате, уже дважды поджег обои. Сашка чертил на листе бумаге одному ему понятные спирали, снабжая их кучей цифр. Он хотел освоить боевой пилотаж на гиелах и продумывал тактику воздушного боя. Бой в воздухе – это как шахматы. Скорость горизонтального полета, скорость вертикального. Скорость набора высоты, радиус разворота. Возможности арбалетов и шнепперов, углы смещения при стрельбе, сопротивление воздуха – очень много параметров. Ну и, разумеется, практику тоже никто не отменял. Сашка носился на Гавре по четыре-пять часов в день. Удивительно, но Гавр к нему привык и слушался Сашку даже без гепарда, хотя, конечно, фокусничал. Одно дело электроповодья и совсем другое – свободная воля. Сложная штука эта свободная воля. Ты хочешь, чтобы гиела работала и тренировалась быстро набирать высоту, потому что однажды это поможет ей выжить, а она увидит на дороге сбитую кошку – и все. Свободная воля гонит ее совсем в другую сторону.
Макар валялся на старых спортивных матах (привет от копытовского дома пионеров!) и преспокойно ел из банки тушенку. Ложки у него не было, и он ел щепочкой.
– Хлеба бы, а то жирно больно… – мечтательно произнес он и коснулся пальцем русалки на нерпи. Не прошло и нескольких минут, как по воздуху к ним подлетели две буханки белого. Кажется, им пришлось протискиваться сквозь узкую решетку окна. Русалка Макара, почти израсходованная на такое чудо, погасла и только чуть светилась.
– Ты заплатил? – спросила Фреда.
– Конечно! Я положил деньги в кассу! – сказал Макар.
Фреда недоверчиво цокнула языком. Она скорее поверила бы, что касса положила деньги в карман Макара.
– Сколько стоит хлеб? – спросила она.
– А че такое? Ты мне не веришь? Мне, шныру, не веришь?! За хавчик плати, за все плати?! Может, мне еще за туалет платить? Туалет – не туалет. Отдай топор – купи билет! – заорал Макар. Он давно усвоил, что в форме оглушающего вопля любые доказательства действуют лучше всего.
Фреда поморщилась. Она не любила шуток про туалет и вообще фекальный юмор. Если человек пошутил про туалет больше двух раз в сутки, то, скорее всего, и остальные его шутки будут на ту же извечную, оригинальную, вечно молодую тему.
Алиса смотрела канал про формирование живых изгородей и, запоминая, щелкала пустой рукой так, словно в ней был секатор. Она так много времени проводила в Зеленом лабиринте, что никто не смел там и листика отщипнуть, не спросив у нее разрешения. Как Меркурий единовластно владел когда-то пегасней, так и Алиса прибрала к рукам Зеленый лабиринт. Когда человек полностью растворяется в любви к какому-то занятию, он постепенно забирает себе все бразды правления, связанные с этим занятием. Это происходит автоматически, само собой, по неведомым законам. Даже Горшеня подчинялся Алисе, хотя бродил по лабиринту задолго до ее рождения.
Лара щекотала Илью, щипала его за толстую щечку и повторяла: «Дай пластилинчика, котлета!» Илья минут пять таращился и размышлял, как ему следует поступить, а потом решил пластилинчик кому попало не раздавать и оглушительно разревелся. Яра рассердилась и отобрала у Лары ребенка.
– Сама котлета! Своих надо заводить! – сказала она.
Лара, ничуть не обидевшись, загадочно усмехнулась и отошла. Яра удивленно посмотрела ей вслед.
Правда, уже через минуту Лара стала прежней. Заявила, что смотается в ШНыр, чтобы принести Илье серебряную ложечку на первый зубик. Лару не отпустили, поскольку отправься она сейчас за ложечкой – она бы вообще не вернулась. Отвлеклась бы на новое нужное дело. Например, надумала бы вымыть голову. У Лары начисто отсутствовали чувство времени и чувство приоритетности поступков. Приоритетность поступков – это когда вначале нужно увернуться от падающей на тебя бетонной плиты, а потом уже поднимать просыпавшиеся бусинки. Лара начала бы с бусинок.
Кирюша маялся от скуки. Ему хотелось внимания, но Лена сейчас больше интересовалась свитером. Кирюша взревновал и стал мешаться. Пытался просунуть голову между Леной и свитером, демонстративно звонил по телефону каким-то девушкам и болтал с ними.
Начиная раздражаться, Лена сказала:
– Кирюша, солнце! Давно хотела тебе сказать. Когда выходишь на холод, надевай, пожалуйста, теплые носочки, а то у тебя носик красненький!
Макар захохотал как гиена.
– Мужчины как дети… – сказала Яра. – Когда я говорю по телефону, я всегда глажу Ула по спине, иначе он ревнует и ужасно злится. А я когда была маленькая, то кусала дедушку за руку, если он гулял на улице со мной и вдруг останавливался и начинал с кем-то еще общаться! А вот когда он при этом гладил меня по спине или волосам – тогда ничего, терпимо. Ты понимаешь, что ты не забыта!
– Мне нечем гладить его по спине! У меня в руках спицы! – сказала Лена. – И свитер, между прочим, я вяжу ему!
– Одежда не подарок! – мгновенно отозвался Кирюша.
Лена оторвалась от свитера и задумчиво на него посмотрела. Хоть Кирюша ей и нравился, но все же он был какой-то недозрелый. Будучи девушкой умной, Лена сердцем ощущала, что для мужчины главным внутренним показателем готовности к любви, к очагу, хоть к чему-нибудь являются ясность и четкость намерений. Здесь же намерения были неустойчивыми, прыгающими, щенячьими какими-то. В одну сторону побежал, в другую, хвостиком поболтал, заскулил, спрятался за мамочку, сделал лужу… Значит, видимо, клиент не готов и надо ждать… или… а вдруг он до сорока лет дозревать будет? А потом раз – и свалил куда-нибудь на сторону. А ей что – на скамеечке в парке сидеть?
В ШНыр Лена попала из Киева. Папа у Лены был очень хороший водопроводчик, с гениальными руками. Хохмач и красавец. На него очередь стояла. Но существовали у папы и недостатки. Он легко мог загулять, выключить телефон и вернуться домой дней через пять, полуживой и стонущий, с фонарем под глазом или с запахом женских духов. Главной заботой мамы было уследить, чтобы в руки к папе не попадали деньги. Но как уберечь от денег водопроводчика, который с утра до ночи ходит по клиентам?
О проекте
О подписке