– Не буду годить! – бушевала Матрена. Ее укоризненный палец выцеливал Фаддея Ногату. – И ты, тихоня, тоже не хочешь никуда ехать! Ты главный подзуживальщик здесь сидеть, я тебя знаю!

Фаддей вздыхал и, пригорюнившись, застенчиво сгреб ногтями поросль на щеке. «Что ж со мной поделаешь, ежели я, будем говорить, такой домосед?» – говорил он всем своим видом. Мещеря Губастый и Носко Гнездило ободряюще похлопывали его по спине.

Последнее слово, конечно, было за Митяем. Он неспешно, придирчиво осмотрел место, посовещался с Титом Михайловым, Мокшей, Гулком, тем же Фаддеем, который и здесь благоразумно остался в сторонке, и наконец принял решение, что да, перебираемся, чего уж. Митяй осторожен, нетороплив. Непросто Митяю со шнырами, ох непросто! Однажды, как все в очередной раз перессорились, сказал он Мокше в сердцах: «Вот ты говоришь: унимать! А как уймешь, ежели они слов не слышат? Будь я разбойничий атаман – дело другое. Дал кистенем в голову – и все дела».

Первое время, как их позвали золотые пчелы, чья колода – ульи появятся позднее! – стоит теперь у пегасни под охраной сердитого пса, все шныры были охвачены единым порывом. Дни и ночи проводили у пегов, чистили их, холили и всякую свободную минуту рвались в небеса: летать, летать. Ну а там нырки начались – новизна, восторг, ощущение тайны и чуда. Причем не того чуда, в которое веришь больше разумом, услышав от кого-то и втайне сомневаясь, а чуда твоего, личного – постоянного, живого, каждодневного. Разгонишься на пеге, обхватишь руками его шею, прижмешься до боли, пронижешь расступившуюся землю – и вот оно, чудо, перед тобой. Хочешь – глазами смотри, хочешь – руками трогай.

Некоторые даже до лавок не доходили от усталости, так и спали в пегасне на соломе. Ну а после попривыкли и к ныркам, и к пегам, первый восторг отскребся, потускнел, как тускнеют со временем золотые пчелы. Чудо стало привычным, почти потеряв ранг чуда, и тогда начались трения. Люди, даже самые неплохие, не могут без того, чтобы не ссориться из-за всякой ерунды. Семья – еще туда-сюда. Из семьи, как из дубовой бочки посреди моря, никуда не убежишь, а вот если не семья… Не просто трудно – безумно трудно терпеть друг друга, особенно если долго находишься рядом.

– Я понимаю, что он хороший! Я тоже очень даже неплохой! Но почему он ковшик берестяной никогда на место не кладет? А? – жаловался Сергиус Немов на Ивашку Кудреватого.

– Да он мне самому нужен, ковшик-то! – горячился Ивашка.

– Я ж не спорю, что нужен, но на место-то его вертай! Шестик-то зачем торчит?

– А ты седельную сумку мне изодрал – хоть в выгребную яму бросай!

– Не я изодрал, а пег изжевал!

– А ты за пегом своим следи!

И пойдет перебор до последней косточки, до последнего зажиленного гвоздика. Где двое, там всегда и третий впутается, четвертый начнет всех успокаивать да до того доуспокаивается, что рубашку на себе порвет и головой будет в печку стучаться. Беспокойная Матрена, конечно, на этот стук сразу явится со своим «тра-та-та» и до того довоюется, что ей ведро на голову нахлобучат. За Матрену Носко вступится – и пошло-поехало: хорошо, если без драки обойдется… После кинутся все к Митяю – да что может Митяй? Всем шнырам личные ковшики раздать? Так и кроме ковшиков всегда повод отыщется. После, конечно, помирятся все, да трещинка-то не скоро срастется. Недаром говорят мудрые: «Люби людей как себя, да берегись их больше огня!»

Ближе к вечеру Митяй с Мокшей ныряют. Митяй, как всегда, на Ширяе, Мокша – на Стреле. Проходить болото вдвоем сложнее, чем одному. Тому, кто летит первым, в тоннеле все же полегче. Не все эльбы успеют натянуть охотничьи паутинки. Пока спохватятся, пока подползут, а ныряльщик уже промчался дальше – туда, где крошечной искоркой сияет выход на двушку. Второму же сложнее. И эльбы готовы, и паутина ждет.

Выходит, вперед надо того ныряльщика пустить, у кого опыта поменьше или пег слабее. Да только не положено у пегов слабому вперед сильного лететь. Слабый конь будет в тоннеле упрямиться, оглядываться, опасаться, что его зубами за круп хватанут. А тем временем и седок испарениями болота надышится. Покажется ему, положим, что покойная бабушка блинков напекла. Прыгнет он с седла в болото, а перед тем пега остановит. А если он застрял, то и тому, кто сзади летит, пропадать. Узок тоннель. В нем не разойдешься.

Так методом проб и ошибок выработалась единственно верная тактика. Сильному нужно лететь вперед, причем предельно быстро. Слабый же, не отставая, должен нестись за ним как камень из пращи. Так нестись, чтобы нос его пега буквально прирос к хвосту вожака. Тогда болото как по маслу пройдешь. Опять же, когда отстать боишься, меньше времени остается бабушек с блинками разглядывать.

Раньше, когда Мокша нырял на Чалой, сложностей не возникало. Со Стрелой же все было не так просто. Конечно, Стрела идеальная кобыла, мечта любого наездника. Пластичная, умная, стремительная. Почти во всех смыслах лучше Чалой. Чалая и тяжеловата, и крылья у нее поменьше, и устает скорее, и в животе у нее как-то смешно бурчит, точно там ручеек камешки считает. И привычки у Чалой такие, что иной и не поверит, пока сам не увидит: мышат ест и птенцов. Найдет где мышонка или в траве птенца отыщет – мягкими добрыми губами втянет и стоит с задумчивым видом, точно вслушивается в себя. Не чирикает ли во мне воробышек? Не пищит ли мышка? Да вот только смешная Чалая за Ширяем последовала бы куда угодно: в колючки, в воду. Прыгни Ширяй в огонь – Чалая и туда бы за ним скаканула. В болоте Чалая от Ширяя и на сажень не отрывалась, как приклеенная проходила, хоть повод бросай. Если существуют кобылья любовь и доверие, то это то, что у Чалой к Ширяю. Для пегов же, ныряющих парой, доверие – первейшая вещь.

Стрела же к Ширяю относится совсем иначе. Она сама себе царица. Куда хочу лечу, чего хочу ворочу. Прирастать к его хвосту она уж точно не собирается.

В ту сторону, хоть Стрела и скучала по жеребенку, прорвались легко. У Мокши был секрет, как проходить болото. Секрет простой: чтобы не попасть в сети осклизлых карликов, надо упорно думать о чем-то своем. Все равно о чем, но очень настойчиво, ни на что не отвлекаясь. Когда Стрела неслась через болото, Мокша прижимал подбородок к груди и, не отрывая взгляда от ушей лошади, повторял про себя: «Какая чудесная грива!»

Уродцы, правда, и тут подбирают ключик. Уже на выходе из болота Мокша, в сотый раз восхитившийся гривой, вдруг понимает, что она целиком состоит из шипящих змей. От неожиданности Мокша бросает повод, взмахивает руками и, запястьем задев охотничью паутинку эльба, едва не вылетает из седла. От ужаса он кричит, зачерпнув легкими испарения болота, но тут Стрела с отчаянным ржанием рассекает паутину крылом, и они прорываются. Разгоряченное лицо Мокши вразумляюще обдает свежим ветерком двушки.

– Все! С гривами пора завязывать! На обратном пути буду восхищаться ушами. Ухо-то небось в змею не превратится! – говорит он себе.

Они плывут сквозь вечный рассвет. Все здесь застывшее, неподвижное, даже сумрачное, но воздух дразнящий. В нем разлита неясная радостная тревога. Ожидание. Надежда. Мокша не может объяснить точнее, даже не пытается – ему довольно ощущения. Под ними море склоненных сосновых вершин. Впереди одеялом тумана укрытая даль, за которой угадываются Скалы Подковы.

Митяй придерживает Ширяя, чтобы оказаться рядом с Мокшей. Кричит, вытягивая руку вперед. Мокша видит, что его спутник показывает на одинокий голый холм посреди густого леса, похожий на бритую макушку ксендза. Приметное место, вот только от гряды далеко. Мокша удивлен. Закладок здесь не отыщешь. Хотя Митяй не всегда ищет закладки. Ему больше нравится просто познавать двушку, бродить по ней как по заповедному лесу. Дышать ее воздухом, зачерпывать глазами, впитывать ушами ее звуки. А закладки… они и сами отзовутся.

Они садятся на холме. Привязывают пегов к кривой сосне, которая, отбежав от леса, походит на одинокий волосок на проплешине.

– Зачем мы сюда? – спрашивает Мокша.

Митяй плюхается на траву. Лежит, смотрит вверх. Так лежать и смотреть он может часами. И о чем при этом думает – неизвестно.

– Скоро узнаешь! – таинственно обещает он. – Хочу тебе кой-чего показать! Никому не показывал… Ни Титу, ни Сергиусу – ты первый.

– Что показать?

Митяй улыбается в небо. Не спешит.

– Двушка огромна, – говорит он. – Нам кажется: мы ее знаем… Смех! На самом деле мы знаем вот такой вот кусочек. Словно иголочкой пирог кольнули.

– Как не знаем? А гряда? – спрашивает Мокша.

Митяй пожимает плечами. Мокша угадывает это движение по шевелению травы.

– Что первая, что даже вторая гряда – это как каемка на блюде. Знаешь, гончар иной раз кончиком ножа две бороздки для лепоты проведет? Нас на само блюдо не пустили еще, а только на его краешке поползать.

– А что ты видел за второй грядой? Расскажешь? – жадно спрашивает Мокша.

Всем шнырам известно, что однажды Митяй уже побывал за дальними синеющими горами. Двушка пропустила его во второй его нырок. Сам Мокша тогда отказался от нырка, побоявшись разбиться, и теперь очень об этом жалеет. Иной раз в кровь губы кусает. Да только прошлого не воротишь.

Митяй долго молчит. Потом отвечает, но осторожно очень отвечает, нашаривая слова. О том трепетном нельзя иначе, он это чувствует.

– Лепо там очень… Захлебнулся я от лепоты! А вот описать не могу. Слов у нас таких нету. Точно в раннем детстве с маминых рук: мелькает кругом тебя что-то цветное, прекрасное – а что? зачем нужно? как называется? Пытаешься лишь понять: доброе оно или нет.

– И как? Доброе?

– Доброе, – убежденно отвечает Митяй. – Очень доброе.

– А почему других не пускает, если доброе? И тебя лишь раз так далеко пустило? – Этого Мокша понять никак не может.

– Не знаю, – отвечает Митяй. – Значит, нужно так… И… – тут он словно сомневается, говорить или нет, – не один раз меня за вторую гряду пускало. И другой раз тоже был.

– Когда?! – выдыхает Мокша.

– Идем! Об этом потом!

Митяй легко вскакивает, оглядывается на Мокшу и, поманив его за собой, бежит. Мокша не отстает. Они поднимаются на вершину холма. Мокша запыхался, вытирает со лба пот. Митяй все так же свеж. Он садится на корточки, раздвигает траву, и Мокша видит большой плоский камень. Рядом с камнем – молоток и несколько зубил разного размера.

– Твердый очень, трудно высекать! – жалуется Митяй. – Так я каждый раз сюда на часик залетаю… Постучу и оставлю.

Мокша склоняется над камнем. На нем много старательно высеченных фигурок. Не все удались Митяю в равной мере. Все же он не скульптор, не резчик по камню, хотя мало у кого из скульпторов или резчиков нашлось бы столько увлеченности и рвения. Местами заметны лишние сколы, а кое-где и сам камень имеет пустоты и вкрапления. Это сдваивает ошибки, усиливая шероховатость работы. Мокша начинает разглядывать фигурки, от края камня к центру. Рядом неуютно переминается с ноги на ногу Митяй. Переживает. Все-таки Мокша первый, кому он это показывает. Мокша узнает русалку, льва, который отличается от кота лишь наличием гривы и треугольными зубами; вот бородатый кентавр, а вот и птица с женской головой – сирин.

Мокше не надо притворяться. Он увлечен не меньше самого создателя фигурок. Мелкие огрехи его не смущают. Так увлечен, что даже не пытается хвалить – все отражается у него на лице.

Кентавр, сирин, русалка и лев расположены ближе к краям. В центре же камня, через довольно приличный промежуток, расположены другие фигурки. Их семь.

– Сокол? – угадывает Мокша. – Рука? Голова кабана? Череп?.. Ох, страшный какой! А это кто? Еще одна кошка?

– Гепарда сие, зверь заморский! Голова у гепарды как у льва, а тело собачье! Бежит, бают, по пустыне зверь гепарда – аж земля дрожит, и сглатывает за раз до семи верблюдов! – с авторской обидой говорит Митяй. Еще бы! Обозвать кошкой чудище, которое съедает до семи верблюдов! Мокша, как и Митяй, никогда живьем гепарда не видел, и в глазах у него мгновенно появляется надлежащее почтение:

– А это кто с крылами?

– Нетопырь, – объясняет Митяй.

Мокше хочется узнать у Митяя, зачем он сделал эти фигурки, но любопытствовать неудобно. Еще бы! Ты старался, высекал, быть может, не одну неделю, а кто-то походя полюбовался, а потом – раз! – вопрос в лоб: ну и зачем это все надо было?

Однако Митяй и так угадывает незаданный вопрос. Он отбегает шагов на двадцать и, отыскав что-то в траве, нетерпеливо манит к себе Мокшу. Тот тоже хочет подбежать, но внезапно у него начинает кружиться голова. С бега он переходит на шаг, а потом и вовсе останавливается, прикрыв лицо сгибом согнутой в локте руки. Стена горячего воздуха преграждает ему дорогу. Мокша чувствует, что еще шаг – и он сварится, как яйцо в кипящей воде. Дышать и то горячо. Он втягивает воздух осторожно, носом, и то и дело недоверчиво ощупывает свои брови: не сгорели ли? не опалились?

Митяй сидит на корточках и никакого жара не ощущает. Рядом с ним в траве лежит большой тусклый самородок. «Не золото. Серебро, да и то с примесями. Вон перекорежило его как», – прикидывает Мокша.

Митяй проводит по самородку рукой, гладя его:

– Нравится, да? Я принес его со скал второй гряды. На огромной высоте отыскал, на козырьке скалы. Сам не знаю, что меня туда потянуло. Поднялся на такую высоту, что и дышать нечем, а тут этот самородок. Я его хвать – и на седло! Едва довез! Ширяю тяжело очень было… А тут еще видения начались – точно сон наяву… Провалюсь куда-то, потом очнусь и понимаю, что мы еще летим… Кругом облака, облака – и снежные шапки на гряде… Потом опять провал – и картинки какие-то мелькают. Словно объясняют мне, что я должен сделать.

Голос у Митяя звучит неловко. Он словно оправдывается, что произошло это с ним, а не с Мокшей.

– И что ты должен сделать?

Мокша отходит на полшага, чтобы горячий воздух не так обжигал лицо.

– Отлить фигурки. Много. Каждой, наверное, по сотне, а то и больше, насколько самородка хватит, – объясняет Митяй. – Лев, кентавр, русалка, сирин… Кентавр – это переговариваться можно будет вдали… Русалка – чудеса. Сирин – тут исчез, в другом месте появился. Ну в пределах одного мира, конечно. Лев – сила.

– А ты сам их сочинил?.. Ну, фигурки? – перебивает Мокша, которому хочется выдумать что-нибудь свое. Какую-нибудь фигурку-самострел, которая единым махом семерых побивахом, или что-то в этом духе.

– Льва, кентавра, сирина, русалку придумал я. А их свойства – уже не я. Их я увидел, когда в облаках летел. А дальше мне нужны были фигурки для силы, для чудес и для другого всего. Ну я и подыскал то, что больше подходит. Ведь кто сильнее льва? Разве что зверь элефант! Понимаешь, да? – говорит Митяй.

Мокша понимает. Понимать, причем быстро, почти мгновенно, по каким-то сигнальным словам, даже просто считывать молчание – его дар. К тому же он слегка опасается, что Митяй будет распространяться об элефанте. Сколько верблюдов он съедает и как крушит своим ревом крепостные башни. Он это любит.

– А те, другие фигурки? – говорит Мокша, опережая рассказ. – Рука? Нетопырь? Кабанья голова? Почему ты их в центре камня высек? Вон на краях еще сколько места!

– Чтоб не плеснуть случайно, когда эти отливать буду. Оно, когда раскаленный металл льешь, не очень-то прицелишься, – объясняет Митяй.

– А что дурного, если и плеснешь?

– Нельзя. Те семь фигурок надо из другого самородка отлить. И всех только по одной! Да там на больше и не хватит!

– Из другого самородка? – удивляется Мокша. – Из какого другого?

Лучше бы он об этом не спрашивал. Митяй делает к нему шаг, протягивает руку, и Мокшу внезапно отбрасывает, точно пег лягнул его копытом в грудь. Мокша лежит на земле – мокрый, жалкий – и дышит, как выброшенная на берег рыба. Хорошо, что Митяй остановился, потому что, сделай он еще пару шагов, мозг Мокши вскипел бы, а глаза сварились бы вкрутую.

В руках у Митяя самородок. В сравнении с первым он совсем небольшой. И тоже тускловатый, с примесями. Касаясь ладони Митяя, самородок временами вспыхивает, да так, что Мокша слепнет. Мокша трет глаза, запоздало соображая, что прежде подойти ему мешал не большой самородок, а этот, которого он даже не заметил, потому что все время смотрел на другой.

Заметив, что стало с Мокшей, Митяй торопливо отступает.

– Вот из этого! – объясняет он. – Тот я на козырьке второй гряды нашел, а этот – ЗА второй грядой. Из него я отолью семь фигурок. Череп последним буду отливать, а то, боюсь, не хватит. Промахнулся я слегка с размерами… И как отолью, уже не будет такого жара, как сейчас. Почти всякий взять сможет. Это я точно знаю, не волнуйся.