Цитаты из книги «Первый Эйдос»

Она знала, что Меф последнее время часто испытывает искушение проверить, что произойдет, если он скормит дарху один из эйдосов, и без того доставшихся мраку. Выход казался простым, причем простым до идиотизма, но все же что-то останавливало Мефа. Сердце подсказывало ему, что, перешагнув через чужую душу, не спасешь уже и своей.

Отложив меч, Мефодий спустился вниз. На столе все еще стоял контейнер из-под фотопленки, в который Чимоданов не закончил пересыпать эйдосы. Меф застыл и, сам того не замечая, уставился на контейнер голодным взглядом. Даф незаметно подошла сзади и закрыла ему ладонями глаза. Меф вздрогнул. Плечи его опустились. – Прости, – сказал он, – сам не знаю, что на меня нашло. – Зато я знаю, – сказала Даф, кивая Чимоданову, чтобы он поскорее убрал контейнер с глаз долой. Она знала, что Меф последнее время часто испытывает искушение проверить, что произойдет, если он скормит дарху один из эйдосов, и без того доставшихся мраку. Выход казался простым, причем простым до идиотизма, но все же что-то останавливало Мефа. Сердце подсказывало ему, что, перешагнув через чужую душу, не спасешь уже и своей.

Меф покосился на него. Под запавшими глазами были круги.

Шиза цветет. Заскоки прогрессируют, – уронила Ната.

Заскоки, говоришь? Да нет, пока Меф еще ничего, в рамках терпимого. Знаете, как точно определить, когда человек срывается с катушек? – Ну и.? – Это когда у него «фобий» становится больше, чем «маний». Ясно? У Буслаича же пока и маний особых нет. Легкие бзики, не больше, – великодушно оценила ведьма.

Евгеша завистливо вздохнул. Он тоже не отказался бы от такой силы воли, как у Мефа. Если у тебя есть воля, ты можешь заставить себя не испытывать непрерывные сомнения. – Меф же раньше на кулаках стоял, да? – спросил он. – На кулаках – само собой. На кулаках вечером, – сказала Даф сострадательно. Она знала, чего эти проявления воли стоят Мефодию сейчас, когда он толком и спать не может из-за дарха. С точки зрения Даф, волю надо растягивать осторожно, так, как растягиваешь мышцы. Если делать это слишком резко, ничем хорошим это не закончится. Меф же предпочитал делать все именно резко. Дафну пугала его решимость. Она бы предпочла что-то более постепенное.

Арей понимал состояние Мефа. Пару раз Буслаев ловил на себе его задумчивый взгляд. Однако вслух сочувствие мечник не выражал – это было не в его привычках. «Жалость – наркотик посильнее героина. Если кто на нее подсядет – ничего уже его не вытащит», – говаривал он.

Пока я с тобой, пусть даже обессиленная, я не дам дарху поглотить твой эйдос. Будем сопротивляться, пока можем, – ободряла его Дафна. Меф благодарен был ей за «мы». Особенно за то, что это «мы» не казалось страдальческим. В нем не присутствовало ни малейшей позы. Жертвуя собой, Дафна этого даже не замечала.

Хуже всего было ночью. Мефу снились отвратительные сны. Ему чудилось, что дарх превращается в ртутную змею. Змея ползет по груди и заползает в нее сквозь кожу. За несколько дней Меф осунулся, похудел, стал вспыльчивым и как-то едва не прикончил Чимоданова, когда на тренировке тот в очередной раз попытался поиграть в берсерка. Много раз Мефодий пытался сорвать цепь с дархом. Порой ему это удавалось, но все равно отойти от дарха далеко он не мог. Боль становилась непереносимой, и он почти терял сознание. Только прохладная рука Дафны приводила его в чувство. Хуже было другое: теперь, когда на шее у Мефа покачивалась сосулька из Тартара, самой Даф мучительно было прикасаться к нему. Он видел, как она бледнеет, стискивает зубы и пытается скрыть это напряженной, жалкой и перекошенной улыбкой.

Когда Даф пыталась приучить Депресняка к ошейнику, кот катался по полу, орал дурным голосом и пытался сорвать его задними лапами. Ошейник не отпускал, но и Депресняк не сдавался. Он не ел неделями, хрипел и раза три едва не задавился, просунув лапы под ошейник дальше, чем это было безопасно. Это была смертельная битва двух сущностей, которые ненавидели друг друга. И вот теперь, привыкая к дарху, Меф ощущал себя Депресняком. Как и кот, он не мог избавиться от ненавистного ошейника. Цепь с дархом позванивала у него на шее, как колокольчик прокаженного. Дарх причинял постоянную ноющую боль. Когда сосулька касалась голой кожи, боль становилась острее и напоминала Мефу слабый электрический разряд.