Глава 4
Про нельзей и льзей

Когда бываешь в сомнительных местах – вцепись в сумку обеими руками и держи ее перед животом. Если же место не выглядит сомнительным, сумку лучше вообще с собой не брать.

Улита

Мошкин, Чимоданов и Ната вынырнули из переулка, оглушенные царящим там треском отбойных молотков. Москва, эта беспокойная молодящаяся старушка, вечно сверлилась, чинилась, достраивалась и наводила марафет, уже который год заставляя всех своих жителей находиться в состоянии вечного ремонта.

Всю дорогу к резиденции мрака Ната пребывала в хорошем настроении. Чуть ли не впервые в жизни рассказывала о своих родственниках и называла тетю Свету – «тетя Цвета». Затем купила у какой-то бабульки перезревшие вишни, мгновенно окрасив губы и зубы в вампирствующий цвет.

Большая Дмитровка встретила их каленым солнцем. Была та предвечерняя пора летнего дня, когда город внезапно высветляется и кажется остановившимся и неестественным. Раскалившиеся стены домов дышали жаром. По асфальту, обгоняя застрявшие в пробке машины, неторопливо катилась скомканная газета. На месте знакомого дома возвышалось теперь нечто скромно-респектабельное. Подчеркнуто и намеренно никакое. Такими бывают неброские офисы крутых западных фирм, избегающих назойливой рекламы и работающих под девизом: все, кто надо, о нас и так знают.

На небольшой вывеске (настоящее золото, хитро маскирующееся под обветренную медь) значилось одно-единственное слово:

EIDOS

И чуть ниже:

Московское представительство.

– Надо же! Никакой строительной сетки! – озадаченно сказал Мошкин.

Он так привык к ней, страшной, потемневшей, с взлетающими от ветра бородами грязи и тополиного пуха, что без сетки дом казался ему неодетым и чуть ли не неприлично голым.

– Только что заметил? – поинтересовалась Вихрова.

Десятка два зеркальных, до блеска отмытых окон безлико таращились на Большую Дмитровку. К одному из них Чимоданов прильнул лицом, надеясь углядеть, что внутри, но не увидел ничего, кроме собственных безумных зрачков. Затемненное стекло запотело от дыхания.

Чимоданов углядел у двери кнопку и клюнул ее пальцем. Раз, другой, третий. Никакого эффекта. Ната, никогда не имевшая терпения, потеряла то небольшое благоразумие, которое его заменяло.

– Ты будешь звонить или нет? – накинулась она на Чимоданова.

– Я и так звоню! – огрызнулся тот.

– Громче звони!

– Громче нельзя!

– Нечего мне рассказывать про нельзей и льзей! – огрызнулась Ната.

Подумав, Чимоданов что-то шепнул Зудуке, раскрутил его за ногу и запустил в крайнее левое окно на втором этаже, где прежде, в старой резиденции, располагалась его комната. Метнув Зудуку, он присел, ожидая звона стекла и осыпающихся осколков, однако ничего не произошло. Стекло, чавкнув, расступилось и, поглотив Зудуку, сомкнулось за ним, как поверхность болота.

Более того, на краткий миг весь дом с его темными окнами, сероватым облицовочным камнем и пластиковым водостоком зримо смялся, как огромный кусок глины, и ухмыльнулся, провиснув карнизом. По дому пробежала рябь, затронувшая даже асфальт у их ног, и все стало, как прежде – солидно и офисно. Белое солнце, спрятавшись за соседними крышами, дышало блинным жаром. Пыхтели бензиновыми легкими и обмахивались веерами вентиляторов сгрудившиеся в пробке автомобили.

Не доверяя себе, Мошкин уставился на Нату, а та на Чимоданова. Сомнений не оставалось – все трое видели одно и то же. Это прежде, до сноса, по Большой Дмитровке, 13, помещался честный дом с фундаментом, стенами и балками. Теперь же, втиснувшись между соседствующими строениями, перед ними, точно надутый мыльный пузырь, затаилось живое глумящееся и мыслящее существо, чем-то родственное, возможно, комиссионерам и суккубам. Хорошенькую резиденцию приготовил добрый дяденька Лигул для России!

– Может, нам туда не надо, а? – дрожа, спросил Мошкин.

– Как не надо? А Зудука? Я за своего Зудуку весь мрак порву! – вознегодовал Чимоданов.

Если прежде он надеялся, что Зудука прокрадется по лестнице и откроет, то теперь эта надежда стала призрачной. Он метнулся к двери и, не жалея кулаков и ног, стал барабанить.

– Это чего? Не пускают нас? А если мне хочется мерзости творить? – облизывая губы, поинтересовалась Ната.

Дверь, до того упрямо закрытая, скрипнула и гостеприимно поддалась. Весь дом радостно чавкнул и раскрылся, точно устрица. Вихрова отпрянула, как кошка, которой брызнули в нос из пульверизатора.

– Ну вот! Надо было только правильное слово сказать! – просипел Чимоданов.

На пороге стоял Ромасюсик. За его спиной Тухломон держал за ворот Зудуку. Лицо у Тухломона было деловитое. Бывших сотрудников он не узнавал в упор.

– Че надо? Милостыни не подаем! – заявил он нагло.

Ромасюсик расплылся и обдал всех симпатией такой приторной и ненастоящей, что даже толстокожий Чимоданов ощутил себя перемазанным прокисшим вареньем. Чуткому Мошкину внезапно стал ясен секрет Ромасюсика – причина, почему он стал верным слугой мрака и «рупором» Прасковьи. В привычном варианте ложь стоит на правде и осознает себя ложью, что делает ее наглоглазой, легко смущающейся и уязвимой. В Ромасюсике же ложь громоздилась на лжи и ложью же цементировалась, выстраивая гигантскую пирамиду. До правды докопаться было нереально, поскольку во всей этой пирамиде ее не было вовсе. Куда ни ткни – все мыльный пузырь. Обычно только женщина способна верить своей лжи до конца, создавая в своем роде новую реальность. Мужчине же чаще всего для этого не хватает воображения.

Однако Ромасюсик перещеголял и опередил любую женщину. Даже Прасковья могла при невероятном стечении обстоятельств измениться к лучшему, круто повернув свою жизнь. Личность она была хоть и своевольная, но цельная, а упрямства хватило бы на целую дивизию казаков-пластунов. Ромасюсик же, дряблый, хитрый, злорадный и вечно врущий, измениться не мог в принципе. В этом смысле для Лигула он был куда надежнее Тухломона.

Сводя вместе эту парочку – Прасковью и Ромасюсика, Лигул, разумеется, хорошо понимал природу зла и его иерархию. Во главе всякого злого начинания в человеческом мире стоит обычно талантливый, падший, несчастный и изломанный человек, служащий вольно или невольно орудием мрака. Его же окружают уже совершеннейшие подонки, спасаясь от которых люди поневоле начинают искать заступничества и идеализировать того первого – падшего и изломанного. И вот от зла они бегут за защитой к злу.

– От лица Прашечки сообщаю, что рад вас видеть! – официально сообщил Ромасюсик.

– А твое лицо куда делось? – спросил Чимоданов.

Ромасюсик повернулся к Тухломону.

– Ты моего лица не видел? – спросил он.

Тухломоша осторожно хихикнул и поспешил поклясться суккубом Хныком, что ничего не видел и ничего не брал. Наклонившись, он поставил Зудуку на пол и отряхнул пальчики.

– Забэрите ваш прэдмэт! – высокомерно сказал он Чимоданову.

– Почему так долго не открывали? – спросила Ната.

Ромасюсик и Тухломон посмотрели друг на друга как два сиамских близнеца, которых спросили, кто родился первым.

– Зигги Пуфс был занят! – произнесли они почти одновременно.

Ромасюсик больше приударил голосом на «Зигги», а Тухломоша на «Пуфса». В остальном же фраза совпала на все сто.

– А Прасковья?

– Праша встречается с ценным сотрудником!

В голосе Ромасюсика показалась затаенная подлянка. Поскреблась ласковой лапкой, сделала скромное «ку-ку!» и скрылась.

Тухломон отодвинулся, пропуская Нату, Чимоданова и Мошкина в резиденцию. Внутри каждый повел себя в полном согласии со свойствами натуры. Евгеша скромно потупился. Чимоданов принялся нагленько и задиристо зыркать. Ната, покачивая бедрами, выпятила грудь и выдала лицом такую сложную серию атакующих гримас, что ее физиономия смялась, как резиновая.

Они стояли в просторном помещении, похожем на клиентский зал преуспевающего банка. Всюду темный, с желтоватой жилкой мрамор. На стенах – множество служебных инструкций. Большинство на латыни, все в новых пластиковых рамках. Пара-тройка высоких столов для написания отчетов. У каждого поблескивает новый одноногий табурет с сиденьем мягким, круглым и выпуклым, как шляпка гриба. В остальном же ничего лишнего. Царство не теории, но практики.

К приемным оконцам течет жидкая очередь, совсем короткая, на пару минут. Суккубы и комиссионеры стоят отдельно, что уменьшает число свар. Все тихие, тревожно держат в потных ладошках пакетики с эйдосами. Чимоданов удивленно фыркнул и воззрился на Нату. Уж ему-то эта публика была знакома. Он привык к шуму, гаму, крикам, необходимости хвататься за топор, ругаться, спорить, а тут просто пансион для благородных девиц.

Конец ознакомительного фрагмента.