– Вязов. Я его помню, – почти выкрикнул Синтаро.

– Не кричи. Не знаю про Вязова, но скажу, что Печёнкин по приказу действует. Сам он человек честный, слово своё сдержал. Он же на апелляцию моё дело подал, и вот теперь пришёл приказ об освобождении. Он, конечно, мог и тянуть, но его слово дорогого стоит. Так что, ещё недельку здесь проваландаюсь, а потом всё, домой. Да мне и этих дней не вытянуть. Как узнал сегодня утром, дышать не могу, кричать хочется. С трудом сдерживаюсь. Придём, сам увидишь. Все уж знают в отряде. Мне Зверёк перед сменой на ушко шепнул, переживает. Я над ним посмехаюсь, а он зла не держит. Но защитить тебя он не сможет. На Печёнкина тоже не надейся сильно. Пока ты водишь шашни с Ядвигой, покоя не жди. Векшанский к ней неравнодушный, особенно когда мужа её не стало. Так запал на неё, что готов из штанов выпрыгнуть. Беречься надо таких людей.

Слова Юрьяна ввергли Синтаро в страх и отчаянье, и, одновременно, обиду. Выходило, что за ним смотрели, как за ребёнком.

– А ты ребёнок и есть, – усмехнулся Юрьян на недовольство товарища. Зайдя в барак, он уже ничего не говорил, и едва сдерживал эмоции. Там его хлопали по плечам, жали руки, кто-то плакал. Изаму весь день работал за территорией лагеря в посёлке и умудрился пронести через ворота спиртное. Он в числе небольшой бригады чинил площадку перед магазином, вымащивая её торцами листвяных чурбаков. За сделанную работу продавщица, ни с того ни с сего, угостила их самогонкой. Изаму оказался любителем русского крепкого напитка, и уже успел пригубить, отчего ходил довольный жизнью, обнимался со всеми, кто был ему приятен. Синтаро до самого отбоя просидел в полузабытьи. Подсев к нему, Изаму обнял его за плечи и заплакал.

Шла последняя смена, в которой работал Юрьян. Он уже ничего не боялся, говорил, не оглядываясь, рассказывал Синтаро всё, что приходило на ум: они почти не работали. В бригаде появилось много новых людей, угрюмых и не привыкших к тяжёлому труду. Под началом Изаму, ворочая тяжёлые брёвна, они лишь бросали косые взгляды на парочку, одаривая друг друга добротной отборной бранью: ни одна работа в лагере не обходилась без крепкого русского мата.

Стоял конец апреля, всюду слышался птичий звон, наполняя пространство самыми разными звуками, ещё не летали комары, и было вольготно от запаха свежих опилок, лёгкого, наполненного жизнью ветерка, гулявшего под кровлей пилорамы, и всё это так волновало Синтаро, что хотелось исчезнуть из этого мира, убежать. Он даже сказал однажды об этом Изаму, но тот покрутил у виска, сказав, что лучше он напьётся соляры, чем пустится в бега. Про побеги знали все. Они происходили не часто в лагере, но заканчивались тем, что избитых и подранных собаками бегунов возвращали, и они долго ещё ходили под конвоем, в целях устрашения других.

– Что задумался, япона мать. Не горюй Мишаня. Время летит быстро, – сказал, подсаживаясь Юрьян, после того, как очередное бревно отправилось в пилораму.

– Завтра ты уедешь, – сипло отозвался Синтаро.

– Завтра… Дожить ещё до этого завтра. На фронте так не желал свободы, как сейчас. Не поверишь, но мне жаль всё это оставлять. Сам не пойму, почему так. Но ей богу жаль. Ещё вчера проклинал, а нынче сердце заныло. Ночью глаз не сомкнул, вспоминал. Прикипело, понимаешь. Гляжу на проволоку, и тоска берёт. Вышка вон, часовой, бедолага. Тоже домой хочет. А уедет, тосковать будет. Всё это для нас как урок.

– Так Ли Вей говорил.

– А, китаец твой крещёный.

– Ли Вей умер, он утонул, – сказал Синтаро. Юрьян некоторое время молчал, но по его целеустремлённому взгляду в пустоту было видно, что он чем-то занят. – Ну думаю, – наконец-то отозвался он. – Нет его там.

– Ты когда так говоришь, мне становится страшно Юрьян. Как ты можешь заглядывать туда?

– Всё рядом с нами Миха.

– Вы, русские странные люди. Ядвига, Печёнкин, даже Векшанский. Я его больше всех боюсь, даже больше Холодрыги. Мне непонятно, вы такие разные, но в то же время похожи.

– Разговорился ты, братец. Складно гутаришь по нашему, а?

– Не смейся, я правду.

– Твоя правда, Мишка. Странные мы. Огребли полземли, и никто нас разгрызть не в силах.

– Почему так? Чем вы лучше других?

– Сила над нами. Ты здесь, со мной, значит над тобой тоже она.

– Что за сила, Юрьян?

Глаза Юрьяна горели от радости. Это был его последний день в лагере, и то, что он говорил, совсем не вязалось с молчаливым угрюмым человеком. Перед свободой он сбрил бороду, взяв напрокат у Зверькова бритву, и теперь смотреть на него было до удивления странно. Синтаро не узнавал своего старшего товарища. За эти годы он так сроднился с Юрьяном, что Изаму даже стал ревновать. И сейчас, когда они сидели и разговаривали, Изаму лишь поглядывал в их сторону.

– Свет. Наш мир называют белым светом. И он такой и есть, запомни это, парень. Будешь держать в себе хоть каплю его, тогда тебе не важно, где ты, в России или в Японии, или ещё где. Твой дом это свет. Посмотри на людей вокруг. Если бы не свет, разве выжили бы они в таких условиях? Мы все сеятели света по природе. Но животы наши забиты всегда дерьмом, а головы страхом. Живём как во тьме, и потому гниём заживо. Вот ответь, на твоём флаге что нарисовано?

– Солнце.

– Вот видишь. У нас одна природа, а ты говоришь, русские. Конечно, русские. И ты уже наполовину русский. В тебе мысли стали по-русски звучать, я же вижу. Ты растёшь. Не только возрастом, душой растёшь, сердцем. Только сильно не радуйся этому.

– Почему?

– Это паря крест. Не каждому по силам свет нести.

– Почему крест? Я не понимаю, Юрьян.

– Погляди, – Юрьян встал и вытянул руки, тень образовала на земле крест. – Крест по-нашему и есть свет. Так и дед мой говорил, когда молодым встречал своих в дороге. Спрашивал – с чем люди добрые по свету идёте? А те отвечали – со светом. Так и ты, Михаил, иди со светом.

– Я его тоже вообразить должен?

– Нет, Миша, этот свет в себе надо разжечь.

После обеда в цехе закончились брёвна. За Юрьяном пришёл посыльный и сказал, что его вызывают в канцелярию лагеря. Оказалось, что машина уже ждала Юрьяна за воротами, так распорядился Печёнкин. Юрьян с грустью последний раз оглядел пилораму, растерянно вздохнул, и, не прощаясь, медленно пошел за посыльным. Растерянный Синтаро остался сидеть один на солнцепёке, за спиной у него суетились его товарищи, трактором вытягивая брёвна из скирды. Потом эти брёвна с матами, и при помощи ломов закатывали на рельсы и вставляли в тележки. От тёплых лучей, проникавших под навес, Синтаро разомлел, вставать не хотелось, но надо было идти работать. Он поднялся, и, блуждая мыслями среди тех последних слов, сказанных Юрьяном, поплёлся к скирде, где уже натянулся трос. Он не заметил, как сверху выкатилось бревно, но услышал истошный крик Изаму. Краем глаза он успел заметить силуэт отыгравшего одним концом бревна, летевшего прямо на него: глухой удар в грудную клетку отбросил его на несколько метров. Потом был ещё удар затылком о твёрдую землю, а затем – всё тот же знакомый привкус чего-то сладкого и пустота.

В посёлке никто не мог сказать точно, откуда и когда в эти края пришёл странного вида старик, высокий, сухощавый, с окладистой белой бородой, с пронизывающим взглядом глубоко посаженных, прозрачно-голубых глаз. Дед Тимофей жил особняком у края посёлка, где старые деляны уже успели зарасти березняком, в гуще этого белоберезника подрастал молодой хвойник. Через него и выходил к людям седовласый старик в сопровождении двух собак. Поэтому никто точно не знал, когда он появлялся в посёлке, а когда отсутствовал, пропадая в тайге. Тимофей был одиноким, и всё, чем он промышлял, становилось ему и едой, и разменной монетой. Наверное, это был единственный человек, у которого не было денег, но к которому все, кто его знал, шли за помощью.

За окном светило тёплое апрельское солнце, не часто баловавшее прибрежную тайгу. С моря, неспокойного в это время, обычно тянуло серую хмарь, но в этот день небо было ясным и безветренным. Дед Тимофей только вернулся из тайги, закрыл в сарае собак, чтобы, не дай бог, не убежали на какую-нибудь собачью свадьбу, время располагало к тому, и принялся за хозяйство. Как всегда за зиму вокруг дома набралось много ненужного, и с раннего утра до позднего вечера он занимался наведением порядка во дворе.

Он сидел, ещё не остывший от работы, поджидая, когда согреется на плите вода в чугунке. Глядя за окно, он высматривал постоялицу – было то самое время, когда она приходила из лагеря. По тонкому силуэту он сразу узнал Ядвигу, было заметно, что девушка спешила.

– Что стряслось, дочка? – спросил Тимофей, когда она вбежала в дом. Взгляд девушки был растерянным, а глаза говорили о том, что она недавно плакала. Старик отставил пустую кружку и поднялся. Ядвига, казалось, не услышав его слов, прошла к себе. Он не стал тревожить её, понимая, что работа отнимает много сил, и прошёл во двор, в доме было жарко от натопленной печки. В сарае скулили собаки, просясь гулять, но было не до них. Поведение постоялицы озадачило его. Зайдя снова в дом, он постучал по перегородке. Ядвига сидела на топчане и смотрела в пустоту.

– Ну, рассказывай, что случилось. Не держи в себе, вижу, что у тебя стряслось что-то.

Когда она рассказывала о происшествии на пилораме, он молча сидел напротив и только кивал, словно соглашался.

– Всё это странно, очень странно. Три года человек работает, а тут зазевался. Странно. Хорошо бы глянуть его. Говоришь, отхаркивает кровью. Видать, лёгкие ушиб, а может и рёбра поломал. Бревно не шутка. – Узнав всё что можно, дед Тимофей поднялся и стал одеваться. – Пойдём к твоему больному. Если ты так расстроена, то и мне не до чая. Пропустили бы за ворота, вот задача.

Когда они подошли к воротам лагеря, было уже сумрачно, сверху на них поглядывал из будки часовой, охранник у ворот долго и с неохотой выслушивал Ядвигу, а затем исчез, закрыв за собой калитку. Сквозь колючую проволоку было видно, как он лениво прошёл в дежурку и там так же что-то долго объяснял другому военному. Вскоре этот другой выскочил и резво пошагал в сторону офицерского барака.

– Не быстро здесь у вас, – сказал Тимофей, наблюдая за действиями охраны. – А с другой стороны, куда им спешить? Служба быстрее не покатится, и срок тоже.

Наконец, их пропустили. В медпункте, в приемном покое на кушетке лежал заключённый с серым как льняное полотно лицом и с высохшими в уголках губ потёками крови. Когда Тимофей увидел, что это азиат, то слегка растерялся. – Нерусь? Как же он угодил сюда? На татарина не похож. Он кто, дочка, китаец, что ли? Совсем юный.

– Японец он, дядя Тимофей. Военнопленный.

Старик немного постоял, словно раздумывая над новостью, а затем развернулся, собираясь выходить.

– Солдат? Уволь, дочка. Кому угодно помогу, последнее отдам, но не японцу… Прости меня Ядвига, но это не смогу, – произнёс он недовольно и категорично.

Девушка встала в двери, пытаясь остановить старика, она была в растерянности.

– Как же так? Почему, Тимофей Игнатьевич.

– Не держи меня, Ядвига, и не проси, не помогу, – решительно произнёс Тимофей. – Знала бы ты, сколько горя пришлось принять мне от этой породы. Отойди с пути.

Тимофей грубо отодвинул её и вышел на улицу. Ядвига почувствовала вдруг пустоту вокруг, она поняла, что осталась одна со своей бедой, и уже никто не сможет ей помочь, так же как и с Андреем, умершим на её руках. И сейчас на её глазах таяла жизнь близкого её человека, единственного, в ком была её радость и утешение последнего времени. Она не могла поверить, что человек, на которого она надеялась, отмахнулся от её горя и ушёл прочь. В глазах её поплыло, ноги подкосились и она рухнула на пол, потеряв сознание.

Когда она пришла в себя, то увидела, вернее, почувствовала, знакомый запах дыма, исходивший от полушубка старика. – Очнулась, девка? Давай, приходи в себя, нечего блуждать под потолком. Двоих мне ещё не хватало.

Он посадил её на стул и протёр виски нашатырём. – Кабы знал, что тебя так волнует этот нехристь. Кто он тебе? Зэков полный лагерь, чего ты его так взяла к сердцу?

– Помогите мне, дядя Тимофей. Андрею не смогли помочь, ему помогите. Жалко мне его, человек он, просто хороший человек.

– Эх, дочка, взяться одно, помочь другое. Ты думаешь, я всесильный. Он ногой одной на том свете уже стоит, а ты просишь помочь. Не думал, что вот так столкнусь ещё раз с живым японцем. – Тимофей оглянулся, словно высматривая в комнате посторонних. – Ты спросишь, откуда такая ненависть к ним, к японцам. Я ведь из Порт-Артура пришёл сюда, перед войной, думал спрятаться от всего, от людей. Они ведь жену мою загубили. Я с семьёй тогда жил. Ушли из Советов голыми, бросили всё что имели, думали, пронесёт судьба. Не пронесла. Ты мою спину видела не раз, а это от них памятка осталась, от японцев. От клинка ихнего, на всю жизнь. Не совладать мне было десятерых, а они-то знали, кто я. Добивать не стали, думали, сам помру, а жену насмерть замучили. Так что, ты прости меня за гнев. Не остыл, видать, огонь. Не говори никому про то, что сказал. Несдобровать мне, если узнают, что в Порт-Артуре жил. Ладно, давай поглядим твоего…

– Миша его зовут.

– Миша? – Старик широко раскрыл глаза, словно пытаясь лучше рассмотреть японца. – Это странно. Миша, значит. Но настоящее его имя-то другое, хотя какое это имеет значение. Миша так Миша. – Старик наклонился и стал расстегивать пуговицы телогрейки. Делал он это осторожно и сосредоточенно, громко сопел, часто останавливаясь, словно раздумывая над чем-то. – Не пойму. Он что же, крещёный? С какого праздника у него крест на шее?

Ядвига молчала, всё ещё опасаясь, что старик откажется помогать.

… – Есть у тебя дочка очки, или стекло, что увеличивает? Не могу рассмотреть. – Дед встал, несколько взволнованный. – Сними его, дочка, не могу я, пальцы не слушаются, не пойму отчего. Старый, что ли, стал, или так ты меня разволновала своим зэком.

Он долго вглядывался в серебряный крест, надавливая на поверхность огрубевшими подушечками пальцев, глубоко вздыхал, потом, нехотя, вернул его Ядвиге. – Не знаю, что и думать. Ладно, после решим. Давай смотреть его. Принеси ещё лампу, темно тут, надо бы глаза его поглядеть, послушать, аппарат-то есть? Трубка, или что там.

Он долго прослушивал пострадавшего, ощупывал посиневшую грудину пальцами, брал в руки вялые мышцы рук, ладони. Потом ощупал аккуратно пальцами голову. Всё это время пострадавший стонал, делая частые вздохи, словно ему не хватало воздуха. Когда он заходился кашлем, то изо рта шла кровавая слизь.

– Плохи дела, плохи, но коли кровь со слюной выходит, то уже малая надёжа есть. Раз не помер сразу, то сила значит, есть в ём. – Поднимаясь с колен дед Тимофей тяжело вздохнул, задумчиво глядя в одну точку. – Темя у него внутрь провалилось. Но может это и к лучшему, кости молодые, гибкие, не сломались. Видать, падая, на камень, или ещё на что попал. Оставлять это нельзя, хотя, в сравнении с грудиной это уже не так серьёзно. Кровь там спёкшаяся скопилась, может перейти в воспаление.

– Гематома? – перебила Ядвига.

– Оно самое. Оставлять такое нельзя, но с этим ты справишься, я расскажу как. Слушай внимательно. Нужен будет спирт, или одеколон, чтобы горело. И банка стеклянная, что от простуды ставится на тело. Думаю, такое у тебя должно быть. Выбрей вокруг темени, чтобы чистая кожа была, смажь внутри банку спиртом, подожги и поставь на темя, минут на пять. Она вытянуть должна гематому, и кости поставить на место. Кровь убрать надо будет, а потом соль приложишь к ране, примерно с ложку, до утра пусть будет. Она и кровь остановит. Сделай из бинта повязку, вроде шапочки, обмотаешь через подбородок, чтобы не слетела. Запомнила? – Старик ещё раз повторил, что и как надо сделать, после чего внимательно осмотрел больного, словно проверяя свои догадки. – Теперь дальше слушай. На грудь ему надо что-то холодное. Опухоль снять. Лёд, или снег. Есть такое?

– Лёд есть, я его с зимы наготовила, до лета может не таять в погребе.

– Погоди бежать, запиши что скажу, а потом делай. Уйду я завтра с утра в тайгу, за снадобьем, дня на три на четыре, как получится – далеко идти. А ты сделай вот что… Про голову ты знаешь что делать, это между делом. Главное… Сегодня всю ночь пусть прикладывают лёд, его в мешок кожаный можно положить.

– Есть грелка резиновая.

– Годится. Только тканью её оберни. А завтра, рано, как только солнышко выглянет, начните греть его, натирать, только аккуратно, лучше возьми головку чеснока, если найдёшь, конечно. Может, у баб офицерских есть. Растолки его и разбавь уксусом, можно винным, можно яблочным, хорошо бы туда скипидару живичного добавить, он дома есть. Этим и натирай. Прогревайте его, а то после льда, если не согреть, ещё хуже будет. Дома возьмёшь медвежьего жира, знаешь где, им натирать будешь, всё туловище, немного правда там, но на первое время хватит. Бог даст, продержится. Ну, вот так, кажись.

Дед Тимофей некоторое время смотрел в лицо японца, потом перекрестил его, прочитав полушёпотом какую-то молитву. От слов его и неторопливых действий Ядвига почувствовала необъяснимое спокойствие, словно старик совершил незримое волшебство, как над ней, так и над Мишей. Всё так же, не выпуская из рук крестик, слегка пошатываясь от пережитых чувств, она вышла вслед за стариком на улицу, и, глядя, как он не спеша исчезает в темноте, разревелась. В ней появилась надежда, и от этого её чувства полились через край; выплывший из памяти страх, связанный с гибелью Андрея, незаметно прошёл. Она тоже несмело перекрестила силуэт старика и вернулась в палату.

Старика не было четыре дня, он вернулся в сумерках, без одной собаки, глаза его были воспалены. Он немного прихрамывал. Не заходя в дом, Тимофей сразу затопил баню, и пока она нагревалась, занимался хозяйственными делами. После бани лицо его заметно посвежело, от чистой одежды пахло свежестью и теплом.

– Как долго вы, Тимофей Игнатич, были на этот раз. Думала, что случилось, – едва сдерживая эмоции начала Ядвига, накрывая на стол.

– В тайге, дочка, всякое бывает. Но, слава богу, обошлось. Звонка жаль, погиб наш Звоночек. А не он, то неизвестно, сидел бы я с тобой сейчас. Я ведь без ружья пошёл, не те годы, чтобы столько вёрст по горам его тащить на себе, а весной в тайге без оружия опасно. Думал, пронесёт, но не избежал встречи с бурым. Пристал как репей, не собаки, так съел бы меня. Голодно в тайге, вот он и прилип ко мне. Достань-ка в том шкапчике ту, что в зелёной бутылке. Надо мне отоспаться за всю неделю, а без пустырника это не всегда получается. Много не лей, половинку и хватит. Сама тоже можешь пригубить, не боись, разбужу с первыми лучами. Расскажи пока, что с твоим японцем, больным с твоим, с Михаилом. Что плохого, что хорошего?

Из рассказа Тимофей узнал, что Михаил был жив, но дела его не становились лучше. Как и было велено, Ядвига делала компрессы и натирала тело медвежьим жиром. Нашёлся и уксус и чеснок, и со стороны казалось, что больной идёт на поправку, но, на самом деле, Синтаро лучше не становилось. По-прежнему, из лёгких отхаркивалась кровяная слизь, но что было ещё хуже, с каждым днём иссякали в нём силы. И без того тощее тело сделалось прозрачным и слабым, никакую пищу организм не принимал, больной почти не спал, мешала боль в груди.

Выслушав рассказ, старик неторопливо выпил рюмку, после чего долго втягивал воздух, словно продлевая действие настойки. После этого он медленно поел нехитрой похлёбки из пшенной крупы, поднялся, и стал перебирать котомку.